Текст книги "Цена победы. Россия. Лучшее из Истории. Эхо Москвы"

Г. МИРСКИЙ:

Они шли колоннами.

В. РЫЖКОВ:

В этих полушубках, да?

Г. МИРСКИЙ:

В белых полушубках. Некоторые шли еще в маскхалатах.

В. РЫЖКОВ:

В валенках.

Г. МИРСКИЙ:

В валенках, в ушанках, кто с лыжами, кто…

В. РЫЖКОВ:

Свежие.

Г. МИРСКИЙ:

Свежие, здоровые, потому что к этому времени уже – как потом выяснилось – осталось 7 или 8 процентов нашей кадровой армии, все погибли или в плен попали. А это свежие пришли. Вот началось 4 декабря – 6-го числа уже объявили, что началось контрнаступление, – все вздохнули. Но поскольку это совпало со страшными морозами, так жить было невозможно, печку надо было ставить. Как? Для того чтобы поставить печку, нужно было печника. Сначала у нас была печка-пчелка, металлическая. Она не разогревалась совершенно. Кирпичную печку – звать печника. Чем платить? Талонами. Какие же деньги там? Ни у кого их не было, и никому они не нужны были. Талонами, понимаете? Хлебными талонами. Поставили эту печку, и уже деваться было некуда, конечно, уже моя спецшкола давно эвакуировалась на восток. Я пошел работать. 15 января 1942 года я пошел работать грузчиком в магазин на Сухаревской.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Сейчас, Володя, у меня два вопроса накопилось.

В. РЫЖКОВ:

У меня тоже два. Ну, давай.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Первое – продовольственное обеспечение. Вот те карточки, которые получала каждая семья, видимо, да? Это было достаточно, не голодали?

И второе – вы, когда рассказывали об этом периоде, начиная с октября до декабря, вы пропустили, как мне кажется, очень важную дату. Просто, как вы ее тогда воспринимали? Это 7 ноября, и вот этот парад на Красной площади. И третий вопрос тогда, в связи с парадом. 3 июля выступил Сталин. Как часто вообще он выступал? Или следующее выступление вот это было 7 ноября? Он появлялся за это время?..

Г. МИРСКИЙ:

Хорошо, по порядку. Значит, что касается продовольствия. Голодать мы не голодали. Я, например, как иждивенец должен был получать 400 грамм, служащие (как мать моя) получали 500.

В. РЫЖКОВ:

Хлеба?

Г. МИРСКИЙ:

Хлеба в день. Рабочий – 600 грамм. Потом, когда я уже работал в горячем цеху под землей слесарем-обходчиком тепловых сетей, тогда у меня была высшая категория, я получал килограмм хлеба в день и килограмм мяса в месяц. Это уже было много. Но дело-то в том, что вот я помню прекрасно, до осени 1942 года и после – все переменилось. Я поступил работать грузчиком, потом мне не выдали валенки, я там обморозил ноги на грузовике и так далее. В общем, я оказался санитаром в госпитале, потом работал пильщиком на циркулярной пиле, где делали ящики для мин на Тверском бульваре, и потом уже в Теплосети Мосэнерго слесарем-обходчиком тепловых сетей. Так вот, мы ходили обедать, на Никольской была столовая. На первое давали такие черные щи. Вот прямо черного цвета, и там плавал даже не то щавель, не то какие-то листки капусты. Неведомое что-то. И на второе каша – я не помню даже названия. Это что-то жуткое совершенно. То есть, я не то, что никогда не наедался, я боялся на себя в зеркало посмотреть, и мать потом мне говорила: ты был желто-зеленого цвета. И я чувствую, что я еле ноги таскаю. Мне 16 лет, понимаете? И когда стало приходить американское продовольствие…

В. РЫЖКОВ:

Это когда появилось?

Г. МИРСКИЙ:

В октябре 1942 года.

В. РЫЖКОВ:

А почему год прошел? Ведь они-то были готовы раньше, по-моему, оказывать помощь. Целый год прошел.

Г. МИРСКИЙ:

Они оказывали помощь раньше. А тут они уже настолько много давали, что остатки стали перебрасывать сюда. Поэтому хочу сказать, что от голода никто не умирал. Но люди настолько, вот я прекрасно же помню, как мы все – и друзья, и коллеги, и все эти слесари и так далее, на них просто было тяжело смотреть, как призраки какие-то, ходили еле-еле. Потом постепенно благодаря американскому этому провианту стало лучше. Так что, что касается продовольствия, то голодной смерти не было, но было постоянное недоедание. Я всю войну только думал о том, что вот когда-нибудь кончится война, наступит день, когда я могу пойти и купить целую буханку хлеба. Конечно, хлеб был всю войну только черный, о белом хлебе вообще забыли. Я куплю буханку черного хлеба, принесу и съем без воды, без масла, без всего, я целиком съем всю буханку. И килограмм картошки я съем. Без всего, даже не буду ее там жарить и варить, ничего. И так всю войну думал… Я два раза болел дифтерией, дизентерией и, что там говорить…

Вот это первое, что вы спросили. Второе – насчет 7 ноября. Да, это было неожиданно, конечно, Сталин до тех пор не появлялся, его никто не видел.

В. РЫЖКОВ:

С июля? Но город знал, что он в городе? Люди знали, или это была тайна?

Г. МИРСКИЙ:

Что значит, знали? Не было же сообщений: сегодня товарищ Сталин поехал туда-то, принял того-то – этого же никогда не было. Также и до войны никто не знал, где он, что.

В. ДЫМАРСКИЙ:

То есть, никаких сообщений?..

Г. МИРСКИЙ:

Нет-нет. Ну, известно было, что после июля он уже руководил, все знали, что он председатель Комитета и нарком обороны, и председатель Совета Министров – все в его руках. Никто об этом даже не думал. И когда он выступил – тогда же телевизора не было, потом, знаете, как переделали это, потому что когда он выступал, оказалось, что пар-то должен идти изо рта, если он стоит на мавзолее, а это было внутри. И заново сделали, но он на это пошел, да. Это, конечно, людей как-то успокоило.

В. РЫЖКОВ:

7 ноября?

Г. МИРСКИЙ:

Да. Потому что вопрос был такой, что, возьмут немцы Москву или нет. Большинство считало, что, видимо, возьмут все-таки. Потому что тут ведь все одно к одному. В те дни, когда начались бои под Москвой после 16 октября, объявили, что немцы взяли Одессу. Потом во второй половине октября, что они уже в Донбассе. Понимаете, Харьков взяли. То есть, со всех сторон осталась Москва и Ленинград из таких крупных городов-то. Поэтому в Москве, я вам скажу, немецкая разведка провалилась полностью в эту войну, полностью. Если бы 16 октября, в этот день, они высадились в Москве, они бы взяли голыми руками. Было бы то же самое, что было в Орле.

Вы знаете, как они взяли Орел? Люди едут на трамваях, полно-полно, кто висит на подножке. А рядом какие-то мотоциклисты появляются, и танкисты хохочут и орут. Люди смотрят – что такое? Фильм что ли снимают? А это немцы вошли без залпов. И немецкие мотоциклисты хохочут, орут, наших приветствуют, которые в трамвае.

Вот так же было бы и в Москве, потому что никакой абсолютно подготовки. Конечно, единственное, что бы успели сделать, это успели бы подготовить, как в Киеве, заминировать. Знаете, в Киеве же весь Крещатик заминировали и потом взорвали. Так бы и здесь сделали.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Метро, говорят, что реально было заминировано.

Г. МИРСКИЙ:

Может быть. Это точно никто не знает.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Был еще, знаете, какой вариант, во всяком случае, так говорят, что спустить водохранилище и затопить.

Г. МИРСКИЙ:

Не знаю. Я тоже про это слышал. Что я лично знаю, это я участвовал в строительстве тоннеля, который шел… Значит, я работал в первом районе Теплосети Мосэнерго. Это улица Разина. Как она сейчас называется? Это не Ильинка…

В. ДЫМАРСКИЙ:

Сейчас вспомним.

Г. МИРСКИЙ:

Да, эта улица у Красной площади.

В. РЫЖКОВ:

Самый центр.

Г. МИРСКИЙ:

Да. Так вот, мы оттуда рыли тоннель под Москва-рекой на ту сторону Замоскворечья.

В. РЫЖКОВ:

Из Кремля?

Г. МИРСКИЙ:

Да. Это шло от Кремля и под Москва-рекой проходило.

В. РЫЖКОВ:

Это Варварка, видимо.

Г. МИРСКИЙ:

Варварка. Это был 1942 год, уже немцев отогнали, и тем не менее представляете, вот я лично участвовал в этом. Так вот, короче говоря, Сталина никто и не видел, и не слышал, а тут он говорил. И что он сказал – вот это все люди запомнили: еще полгода, может быть, годик, и гитлеровская Германия рухнет под тяжестью своих преступлений. Вот это людям запомнилось: «еще полгода, может быть, годик». Хотя это было страшно, потому что никто не рассчитывал на эту дату.

В. РЫЖКОВ:

А военный парад на Красной площади, который был тогда же 7 ноября…

Г. МИРСКИЙ:

Его потом в кино показали, да.

В. РЫЖКОВ:

…он произвел впечатление? О нем город знал? Или только из кино уже узнали?

Г. МИРСКИЙ:

Нет, по радио сообщили, а потом в кино, конечно видели, телевизора же не было. Сообщили, да. Но это само по себе, знаете…

В. ДЫМАРСКИЙ:

Газеты выходили?

Г. МИРСКИЙ:

Да, газеты выходили все время, каждый день. Я каждый день читал «Правду» и «Красную звезду».

Так вот, когда я работал в госпитале, для меня самое интересное было – это эвакогоспиталь, улица Разгуляй около метро Бауманская. Прямо с фронта гнали раненых, тех, кого не долечивали, всех везли туда. Вот, я туда поступил.

Поступил я почему? Потому что уже подступал голод, и карточка нужна была рабочая. Это начало 1942, это было уже в марте. Я ошибся, меня обманули. Меня взяли санитаром, сказав, что будешь доедать, что от раненых остается. Раненые тяжелые, они мало едят, что от них остается, будешь все есть. Оказывается, все подъедали палатные санитарки, а я был коридорный санитар, мне ни черта не доставалось. Я только утром приходил, мыл коридор, потом выносил мертвых, кто за ночь умер (обычно под утро умирали), в морг уносил вместе с другим санитаром с другого этажа, других вез на операции, на перевязки и так далее – ни черта мне не доставалось. Потом я оттуда ушел. Я совсем дошел там… Но самое главное, я разговаривал с ранеными. Они были всего на несколько лет старше меня. Я помню первый мой разговор. Парень молодой, там все из-под Ржева были, тогда были бои под Ржевом. Немцев отогнали, а Ржев не могли взять полтора года потом. Там погибло, по меньшей мере, полмиллиона, если не больше.

В. РЫЖКОВ:

До миллиона даже.

Г. МИРСКИЙ:

Так вот, все эти мои раненые были из-под Ржева. И все говорили одно и тоже абсолютно: ни один не был на фронте больше пяти дней, ни один. Пять дней – максимум. Голое поле, нас, – говорят, – гонят туда, немец в шахматном порядке кладет мины, кого ранило, тому все, потому что до ночи он должен ждать, пока санитар подползет. И, действительно, привозили раненых, у них руки, ноги при мне отрезали, пальцы такого лилового цвет. Вот держишь за палец – он падает на пол. Все отморожено. Жуткое дело.

Я спрашиваю парня, говорю: «Как, вот говорят, в атаку за родину, за Сталина?» А он на меня матом, говорит: «Да ты что, веришь в это что ли? Единственное, что слышно, когда нас из окопа выгоняют: „Пошел, пошел, давай, в атаку!“». Единственное, что слышно – ура – первое, второе – мат-перемат сплошной, и третье – мама, мама! – раненые кричат. И все, что было слышно, больше ничего. Там кто сзади оставался, тот, конечно, когда нас поднимал, он кричал:«За родину, за Сталина!», так было приказано. Ничего другого нельзя было, ничего. Каждому, там, за Россию, за наше отечество, или за советскую власть…

В. ДЫМАРСКИЙ:

Неутвержденные лозунги.

Г. МИРСКИЙ:

Ничего, только одно: «За родину, за Сталина!». Мне уже стали рассказывать, как шла эта война. А уже летом 1942 года руководство Теплосети Мосэнерго, когда немцы начали большое летнее наступление, подошли к Воронежу, решили демонтировать Воронежскую ТЭС. Послали туда сварщика, и меня к нему. Я был самый неквалифицированный, самый молодой мальчишка. Меня как помощника сварщика послали, чтобы таскать баллоны. В Воронеж поехали.

В. РЫЖКОВ:

Ехали поездом? Машиной?

Г. МИРСКИЙ:

Поездом, конечно. Какая машина? Поездом, долго очень ехали, пока он приехал, немцы уже взяли Воронеж, вся эта станция была разрушена. Все бесполезно было. Я должен был таскать баллон с кислородом и с карбидом, это большой бак. Ну, вот, короче говоря, мы попали, как раз накануне немцы форсировали реку, не Дон, там еще маленькая речка Ворона. Они форсировали, их отбили, как раз где эта ТЭС, и мы сидели в подвале со сварщиком. Все было разрушено. Была бомбежка, мы сидим в подвале, все стихло. И я, как мальчишка, мне же интересно, я выполз на улицу, наружу, на берег этой речки – накануне там был бой – чтобы посмотреть, что там вообще творится на белом свете. И вот все эти трупы лежат на берегу. Причем, июль месяц, они уже на следующий день все стали разлагаться, головы такие огромные черного цвета все. Я не подсчитывал, конечно, я в ужасе потом ушел. Но примерно так на одного немца пять наших лежали. Атаку наши отбили и все.

Потом мы уехали в Москву, и вот тогда стал вырисовываться истинный характер этой войны. Потом уже у меня был один знакомый в Академии наук, сейчас не припомню фамилию. Он был во время войны комиссаром корпуса. И он сказал, как он, не то чтобы сошел с ума, но что-то у него в голове свернулось. Это было где-то под Смоленском. Нужно было взять высоту. Несколько атак было, все безрезультатные. Положили народу уйму. И вот прибыла с Дальнего Востока уже свежая дивизия. Я, говорит, иду, смотрю, просто не нарадуюсь – ребята-гвардейцы, кровь с молоком, здоровые. В ужасе думаю: «А что же будет?»

И вот с утра их погнали, в течение дня они три раза ходили в атаку. К вечеру от дивизии осталась одна треть. Они взяли все-таки – одна треть осталась. И вот, говорит, когда я увидел все это побоище, все эти трупы – у меня что-то в голове свихнулось, я с тех пор… Забыл фамилию, известный человек, член-корреспондент. И вот, во многих немецких книгах я потом читал, описываются эти невероятные атаки, которые немцы никак не могли понять: для чего русские так делают. Пулеметчик, значит, пишет: мы потом подсчитали, русские иваны идут сплошной волной, мы строчим из пулеметов.

В. РЫЖКОВ:

Уничтожаем.

Г. МИРСКИЙ:

Уничтожаем. Через полчаса вторая волна, по трупам идет вторая. Все пристрелено у нас, мы спокойно сидим за одним пулеметом. Потом третья. Потом все кончилось, уже нет. Мы с напарником идем считать. Подсчитали, что из одного пулемета 226 иванов уложили. И почему они это делают? Они это не понимали, немцы. И немецкие генералы потом в своих мемуарах писали: мы всегда поражались, как русские тратят свои людские силы.

В. РЫЖКОВ:

А это обсуждалось в городе?

Г. МИРСКИЙ:

Нет!

В. РЫЖКОВ:

Ну, по крайней мере, народ, ваши родственники, близкие люди, осознавали масштаб потерь?

Г. МИРСКИЙ:

Нет!

В. РЫЖКОВ:

Вам масштаб потерь был ясен?

Г. МИРСКИЙ:

Ничего, никто…

В. РЫЖКОВ:

А как удавалось скрывать такое количество пленных – миллионы, такое количество жертв – миллионы?

Г. МИРСКИЙ:

Про пленных стали говорить, не называя никаких цифр, а просто стали говорить, когда немецкие зверства начались, что пленные в лагерях там погибают, умирают. Об этом стали говорить. Но сколько и когда, что – нет. Предполагалось, что пленные – это только раненые, хотя на самом деле это вовсе не так.

В. РЫЖКОВ:

Сотнями тысяч сдавались.

Г. МИРСКИЙ:

Посмотреть эту немецкую пленку-хронику, это идут…

В. РЫЖКОВ:

Километрами.

Г. МИРСКИЙ:

Все на своих ногах. Нет-нет. Я знаю, многие у меня из старших классов (наш год еще не подошел), я потом узнал, там многие были убиты, конечно. Но это потом выяснялось, это как-то совершенно никто не обсуждал. Понимаете, с одной стороны, конечно, когда началась война, люди были в полном недоумении и не знали вообще, не могли понять, осознать суть происходящего, осознать, что это действительно война страшная, что это катастрофа, что это гибель России. Этого никто не ожидал, никто об этом не думал. Ну, война, мало ли, как с японцами была война.

В. РЫЖКОВ:

С финнами тоже.

Г. МИРСКИЙ:

Да, с финнами. Тут большую роль сыграла кинохроника. Когда стали показывать, когда стали уже освобождать под Можайском, Нарофоминском и показывать. Вот тут уже настроение изменилось, понимаете?

И изменилось настроение в армии. Дело в том – вот я вам приведу просто пример, – мы стоим, группа рабочих, курим махорку, стоим около мастерской там на этой Варварке, улица Разина. Пошел о чем-то разговор, не помню о чем. И вдруг сварщик крепким русским матом кроет товарища Сталина. Я подумал – провалиться просто. Ну, как это может быть в разгар войны? И все стоят и поддакивают ему. Я не мог понять: рабочий класс, понимаете? Сталина крепким матом. Потом только я понял, в чем дело. Это все были бывшие крестьяне. Сталин сломал им жизнь, все они не были кулаками.

В. РЫЖКОВ:

Коллективизация?

Г. МИРСКИЙ:

Коллективизация, они потеряли все. У них в Москве не было прописки, у них не было ничего. Они работали на этой тяжелой жуткой работе – я вот работал там – по 12 часов каждый день в военное время под землей в жуткой этой жаре. Как я вообще жив остался – не знаю. Вот они попали сюда, они все потеряли. Они так ненавидели советскую власть. И потом вот я в течение пяти лет встречался с разными людьми, я не помню никого, кто бы хорошее слово сказал о советской власти, кто бы о Сталине сказал – никого. Кто любил Сталина и кто шел с энтузиазмом? Это уже образованная городская молодежь. А деревенские, они советскую власть ненавидели. Просто ненавидели. И многие сдавались поэтому.

В. РЫЖКОВ:

А вы сказали, что переломились настроения в армии.

Г. МИРСКИЙ:

Да. Переломились настроения, когда стали показывать эти зверства, эти могилы, эти жертвы несчастные.

В. РЫЖКОВ:

Это не советский, а российский патриотизм, да?

Г. МИРСКИЙ:

Тогда люди поняли одну простую вещь, что немцы хотят завоевать Россию и уничтожить русский народ.

В. РЫЖКОВ:

А не свергнуть советскую власть.

Г. МИРСКИЙ:

И тут уже ни наркомы, ни колхозы, ни Сталин, ни советская власть – ничего. Вот тут это проснулось.

В. РЫЖКОВ:

Это какой год, 1942?

Г. МИРСКИЙ:

Да. И потом, с кем мне ни приходилось встречаться, даже потом, когда я уже учился в институте, со мной все фронтовики вокруг были, сколько я наслышался всего, что именно вот произошел такой перелом. Потому что в первый год войны очень сложно. С одной стороны, были действительно примеры совершенно героического сопротивления, героического. Не только, там, Брест, у нас обычно говорят, но и во многих местах. Потери жуткие, страшные, там, Мга, Синявино и прочее. «Невский пятачок» – об этом говорить нечего. Когда насмерть стояли, и немцы не ожидали таких потерь. Гальдер писал, если почитать мемуары начальника Генерального штаба Гальдера, он приводит потери, на которые он совершенно не рассчитывал, месяц, два прошло, через 2 недели он написал в своем дневнике: война выиграна. А через месяц он уже пишет: боже мой, какие же потери!

То есть под Смоленском жуткие бои были, немцы очень много потеряли. Во многих случаях были такие узлы сопротивления. Видно, это были отборные части и хорошие командиры, и настроение было. Вот там действительно немцы жутко много теряли. Тем более, что у нас техника была лучше, у нас же было больше танков, они были лучше по качеству, и самолеты, все – техника была гораздо лучше. А, с другой стороны, очень многие бежали. Вот я смотрел, я все думал, вот те мужики, которые со мной работали, как бы они себя вели на фронте? Конечно, они бы не стали перебегать к немцам, потому что все-таки никто не хотел победы немцев, это я точно могу сказать.

В. РЫЖКОВ:

Даже крестьяне, которые прошли коллективизацию?

Г. МИРСКИЙ:

Нет, даже они. И я очень хорошо помню, вот, ноябрь уже 1942 года. 6 ноября Сталин выступал всегда на заседании Моссовета, метро Маяковского, он выступал. Обходчик слесарь Макаров говорит: ну, что нам сегодня скажет отец родной? Вот так. А потом, в этом же месяце, в ноябре сварщик Беликов говорит, обращаясь ко всем, перекур, значит, с махоркой сидим: а под Сталинградом-то он уперся, и под Моздоком уперся. В течение двух месяцев все время были бои на сталинградском направлении и на моздокском, Моздок на Кавказе. Там немцы уперлись. И вот он говорит: а там немец вот уперся под Сталинградом и под Моздоком. И действительно все стали соображать, что, значит, уже Красная армия перестала отступать, понимаете? Дальше куда же уже? И когда началось уже контрнаступление под Сталинградом, вот когда Паулюса взяли в плен, вот это было великое дело.

В. РЫЖКОВ:

И последний вопрос. Когда вот у вас, Георгий Ильич возникло ощущение, что мы победим? Что было главным, переломным моментом войны? Сталинград, Курск?

Г. МИРСКИЙ:

Вы знаете, как ни странно, я никогда не верил, что мы проиграем. Может, потому, что я получил определенное воспитание, был октябренком, пионером, я никогда не верил…

В. РЫЖКОВ:

Но вот уверенность стопроцентная когда появилась?

Г. МИРСКИЙ:

А стопроцентная, я вам скажу, во-первых, после Сталинграда и, во-вторых, после Курска. Вот это уже точно совершенно. После этого стало ясно. Но Гитлер не мог победить, это была авантюра. Вы знаете, при каком условии он мог бы победить, я считаю? Если бы у него была дальняя бомбардировочная авиация, если бы он разбомбил Урал, куда эвакуировали всю нашу военную промышленность, тогда бы он выиграл войну. Так бы он, даже если бы взял Москву, это не означало победу, нет. Он как авантюрист начал эту войну, не имея именно…

В. ДЫМАРСКИЙ:

И как авантюрист закончил.