Текст книги "Улица младшего сына"

Они обошли школу и внезапно остановились, не в силах двинуться дальше. На пустыре за школой, прямо перед ними, на столбах с перекладиной, где раньше были трапеции и кольца для гимнастики, висели два трупа. Мальчики со страхом переглянулись и подошли поближе. Медленно подняли они голову кверху, всмотрелись в повешенных…

Сомнений не было. То были Москаленко и Ланкин. Ветер с моря качнул трупы, повернул их, и разведчики увидели, что на груди у висевших привязаны доски с коряво и жирно выведенными надписями. «Партизан» – было написано на доске, на которую свесилась седая голова Пантелея Москаленко. «Так будет со всеми, кто помогает партизанам», – прочли мальчики на впалой груди у Ланкина. И маленьким разведчикам показалось, что и море вдали, и небо над ними, и весь воздух вокруг потемнели. И эта чернота была во сто крат страшнее и злее подземной тьмы, в которой они жили уже второй месяц.

Потрясенные, стараясь не глядеть друг на друга, ступая почему-то на цыпочках, мальчики отошли от этого страшного места.

Да, не таких сведений ждут там, под землей, партизаны. Нет больше Москаленко, нет Ланкина. Через кого теперь держать партизанам связь с подпольным центром Крыма?

Целый день бродили маленькие разведчики по Камыш-Буруну. Многое они успели высмотреть, подметить, сосчитать, услышать и запомнить за этот тяжелый день. Рано, по-зимнему, и быстро, как всегда на юге, темнело. В пять часов дня, как гласил приказ, расклеенный на всех заборах, прекращалось хождение по поселку. Приказ грозил расстрелом без предупреждения каждому, кто появится после пяти часов на улице. Надо было возвращаться. Все, что можно было заметить, услышать, запомнить, мальчики вызнали. Но когда, возвращаясь из Камыш-Буруна, они увидели близ шоссе за голыми, облетевшими деревьями красную крышу домика Гриценко, Володя остановился и просительно взглянул на Ваню.

– Ваня, – нерешительно начал он, – я тебя об одном попрошу… Укройся сейчас где-нибудь, чтобы тебя люди не заприметили. Ведь тебя здесь каждый помнит… А я смотаюсь к вашей хате. Очень мне, Ваня, охота узнать: маму не забрали? Как она там… Я только гляну минутку и сейчас же обратно. И голоса не подам. Даю слово, Ваня!

Ваня, думая об утренней встрече, только кивнул, вобрав голову в дернувшиеся плечи:

– Как знаешь, Вова… Не попадись только смотри… Все загубишь.

Почерневшими осенними огородами, с которых ветер смел снег, незаметно подполз Володя к беленькому домику Гриценко. Здесь все было таким знакомым… Вот большая кадка, возле которой когда-то он поссорился с Ваней из-за ртутной капли от разбитого градусника. Вот сарайчик, где хранили они свои рыболовные принадлежности. Сейчас к его двери был прислонен немецкий мотоцикл. Должно быть, в доме стояли немцы. Надо было соблюдать осторожность. Володя тихонько приподнял голову над кадкой, за которой он спрятался, вгляделся в окно домика и сразу увидел мать.

Евдокия Тимофеевна сидела у самого подоконника, зябко закутавшись в платок, и что-то шила. Володя, вцепившись ознобленными пальцами в край кадки, не мигая смотрел через двор на мать. Остывавший закат освещал ее лицо. Но как страшно изменилась и похудела она за этот месяц! Совсем старушка стала… Володя заметил, как тряслась ее рука, когда она, должно быть, пробовала продеть нитку в ушко иглы. Ей это так в не удалось. Володя увидел, как из глубины комнаты кто-то подошел к матери и взял у нее из рук шитье. Он узнал сестру Валю. Эх, Валька, Валентина, счастливица Валендра! Ничего ты не понимаешь! Стоишь ты рядом с матерью и даже не догадываешься, как это хорошо, когда около тебя совсем рядом мать: заскучал и прижался к ней. Что же ты стоишь, дурная? Обними ее скорей, да бережно… Слабая она…

Но Валя уже отошла в глубь комнаты.

Как захотелось Володе подбежать к окну, забарабанить кулаками по стеклу, может быть, в последний раз кинуться к матери, припасть к ней, схватить ее за плечи обеими руками, глядя не отрываясь в склоненное лицо ее, закричать: «Мама, гляди, это я! Ты не волнуйся, мама! Ты, наверное, беспокоишься, думаешь, что меня уже нет в живых, что нас там немцы в каменоломнях газами отравили, камнями завалили? Нет, гляди, мы, назло им, живые! Вот я, мама, послан на разведку нашим командиром. Ты не бойся, мама. Все будет хорошо, ты только не волнуйся. Ты только пойми: я выполняю партийное задание. Эх, если б узнал папа, он сразу бы понял! Он моряк и коммунист. Он бы тебе все как надо объяснил…»

Так бы и сказал Володя матери, если б мог, не таясь, подбежать к окну, если бы не должен был прятаться в двух шагах от нее, как того требовали долг и осторожность разведчика. А сейчас он стоял на коленях за промерзшей кадкой, и только губы у него беззвучно шевелились: «Ой, мама, ой, мама, ты мама… ничего ты не знаешь…»

А мать внезапно вздрогнула, встала, приблизила лицо свое к самому стеклу окна, обвела усталым, каким-то оскудевшим взглядом двор и сперва медленно, а потом быстро опустила штору затемнения. И черная штора эта пала в окне и отгородила Володю от матери, с которой, может быть, ему уже не суждено было больше свидеться…

Володя отполз от кадки, добрался до огорода и побежал туда, где терпеливо ждал своего маленького командира Ваня Гриценко. Надо было немедленно возвращаться в каменоломни…

«Ничего-то ты, мама, не знаешь!.. „ Так твердил про себя Володя, спеша пробраться через задворок к одинокому сарайчику, за которым должен был прятаться Ваня. «Ой, мама, ничего ты не знаешь… ничего ты не видишь из своего окошка!“

А мать знала многое. Знала она вместе с Валей такое, что и в голову Володе не приходило. Правда, и Евдокия Тимофеевна и Валентина жили в полном неведении о том, что происходило в подземной крепости. Ничего не знали они о судьбе Володи, дяди Гриценко и Вани. До них только доходили слухи о дерзких вылазках партизан. Они видели, как боятся гитлеровцы обитателей каменоломен, к которым теперь и близко нельзя было подойти: все было оцеплено, везде стояли часовые, повсюду бродили патрули фашистов.

Но зато мать и сестра знали многое другое, о чем не мог догадываться Володя.

В самом деле, откуда было знать ему, что Евдокия Тимофеевна и Валя в определенные дни поочередно наведываются в Керчь? Этого требовало дело, в которое были посвящены только они двое – мать и дочь.

Незадолго до того, как Дубинины перебрались в Старый Карантин, в их керченской квартире поселился один морской офицер, знакомый Никифора Семеновича. Когда фашисты уже подошли к городу и советские войска после боя должны были оставить Керчь, офицер этот сказал, что ему надо поговорить с Валей.

– Валенька, – мягко начал он тогда, – возможно, что нам придется пока что уходить. Вот и хочу потолковать с вами на этот случай. Я знаю вашу семью и к вам хорошо пригляделся. Я вижу, вы девушка верная, деловая, лишнего шума не любите, а всякое дело у вас спорится. Словом, вижу – вы настоящий человек и значок ВЛКСМ носите недаром. Думаю, что сумеете оправдать доброе звание комсомолки в черный день, если такой придет. Одним словом, вот что…

И он предложил в определенные, заранее установленные дни Вале и Евдокии Тимофеевне, если она согласится, навещать старую квартиру в Керчи. Возможно, что в эти условные дни на квартиру к Дубининым будут заходить люди, которые останутся в подполье, если Красная Армия оставит город. Паролем будет служить слово «Комбат».

– Если скажут, как только поздороваются: «Поклон от комбата», – значит, наши люди. Понятно? Ну, а с мамой вы сами поговорите. Я думаю, и она не откажет. Мы Дубининых хорошо знаем.

И впрямь, когда город был занят фашистами, на квартиру Дубининых в те дни, когда Евдокия Тимофеевна или Валя приходили из Старого Карантина, то и дело наведывались скромно одетые люди. Они неизменно передавали «поклон от комбата». Их было четверо. Приходили они по очереди, в одиночку. Сперва пришел тот, кто представился Виктором; потом другой, назвавший себя Леонидом. Заходили еще двое, назвавшиеся Васей и Ваней. Все они приносили Дубининым не только привет от комбата, но и еще кое-что, более существенное: они передавали Евдокии Тимофеевне и Валентине пистолеты, патроны в коробках из-под папирос. Оружие это нужно было припрятать в надежном месте, но не очень далеко, чтобы оно могло быстро оказаться в руках у подпольщиков, когда придет нужный день и пистолеты смогут выпустить пули в захватчиков. Приказы гитлеровского коменданта несколько раз предупреждали, что за утаивание оружия жители будут беспощадно расстреливаться. Необходимо было действовать очень осторожно и при доставке оружия, и при очередном приеме, и при его хранении. Сначала Евдокия Тимофеевна зашивала доставленные пистолеты в огромную наследственную перину. Она была так необъятна и толста, что плотно обмотанные бинтами пистолеты совершенно не прощупывались в своих тугих коконах через упругую толщу перины, как бы на нее ни давили снаружи. Но оружие все прибывало, и вскоре семейная перина Дубининых стала тесна для него. Новые пистолеты были спрятаны самым тщательным образом на чердаке. Часть оружия, обильно смазанная вазелином, закутанная в промасленные тряпки, была зарыта Валентиной в конуре, где обитал когда-то Бобик.

Но однажды один из тех, кто передавал поклоны от комбата, пришел с пустыми руками и сказал, что надо пистолеты перенести в другое, более надежное место: квартира Дубининых стала уже небезопасной. Соседка Алевтина Марковна стала вести себя подозрительно. Она то исчезала на несколько дней, то появлялась снова с какими-то узлами и чемоданами. К ней захаживали темные люди, промышлявшие прежде в той части базара, которая звалась «барахолка». Оставлять оружие в таком доме было уже опасно. Надо было искать новое место. Подпольщики известили Дубининых, что тайным арсеналом станет дом № 25 по улице Свердлова.

Там все было приготовлено для приема и укрытия оружия. Но как было перенести его туда?

Вскоре соседи увидели, что Евдокия Тимофеевна и Валя обзавелись где-то большими новыми кастрюлями. С виду это были очень добротные, красиво сработанные, надежные кастрюли, но никто, кроме мамы и Вали, не знал, что у кастрюль этих двойное дно. В междудонное пространство закладывались пистолеты и патроны, извлеченные из перины, с чердака или из конуры Бобика. Сверху в кастрюли наливался суп, накладывались котлеты, коржики, вареная картошка. С кастрюлями Валентина или мать отправлялись на улицу Свердлова. Из кастрюль шел вкусный парок, и никто на улице не обращал внимания на истощенную, печальную женщину, медленно тащившую кастрюлю с похлебкой, или коренастую девушку, несшую кому-то в большой кастрюле картофельные котлеты. Промышляют, дескать, мамаша с дочкой домашними обедами в разнос… Но как-то патруль остановил Евдокию Тимофеевну. Один из солдат приказал поднять крышку кастрюли, увидел в ней соблазнительно выглядевшие поджаренные котлеты, причмокнул, схватил одну, отправил себе в рот, рявкнул: «Шмект гут!» Одобрив котлеты, солдат угостил своих подручных и захлопнул кастрюлю. Потом внимательно оглядел Евдокию Тимофеевну, сдернул с ее головы белый пуховый платок и коротко толкнул ладонью в плечо, разрешая следовать дальше. И пошла Евдокия Тимофеевна, простоволосая, с большой кастрюлей, на дне которой под картофельными котлетами лежали два немецких пистолета «вальтер» и несколько обойм с патронами к ним.

Мог ли думать Володя, что, когда он увидел через окошко в домике Гриценко мать, она только что вернулась из Керчи после того, как отнесла на улицу Свердлова в дом № 25 очередную порцию «супа»!..

Ваня, поджидавший своего командира за сарайчиком на задворках поселка, очень тревожился: ему казалось, что по времени Володе уже давно пора было бы вернуться. Он закоченел, его начинал трясти озноб, а Володи все не было.

На самом же деле не больше двадцати минут понадобилось Володе, чтобы сбегать к домику Гриценко и вернуться назад. И Ване сразу стало жарко от радости, когда он увидел в сгустившихся сумерках маленькую фигурку Володи, вынырнувшую из-за угла ограды одного из окраинных дворов.

– Ну как, видел? – шепотом спросил его Ваня.

– Видел, видел, – коротко и хмуро проговорил Володя. – После расскажу, как внизу будем. Пошли.

Но едва мальчики оказались на окраине того шахтерского поселка, который носил название Краснопартизанского, как до них донесся резкий и повелительный окрик:

– Стоять на месте! Куда ходить? Цурюк! Идти назад!

Они не сразу разобрали в обступившем сумраке раннего зимнего вечера, что произошло. Чьи-то руки уже тащили их за шиворот, в спину жестко и больно тыкались приклады немецких винтовок. Потом мальчики почувствовали, что их стискивают со всех сторон сбившиеся в кучу, смятенно и бестолково шагающие куда-то люди, множество людей. Они, тяжело дыша, молча двигались все в одном направлении, и движение этих людей, безвольное, молчаливое, увлекало за собой обоих разведчиков.

Немножко осмотревшись в этой толпе, Володя разглядел рядом с собой худую, растрепанную женщину, с лицом, которое показалось ему очень знакомым.

– Тетя, – тихонько обратился он к ней, – это куда нас гонят?

– Чего спрашиваешь? Не знаешь, что ли! – не взглянув на него, глухо отвечала женщина. – В барак гонят, на ночевку, где в прошлый раз были.

– А зачем?

– Ты что? – Женщина нагнулась на ходу, чтобы в темноте разглядеть мальчика. – Ты что, в первый раз, что ли? Утром опять нас на огороды погонят мерзлую картошку собирать. По трудовой повинности…

И голос у нее был какой-то очень знакомый. Где-то Володя встречался с нею. Он тронул незаметно Ваню за локоть:

– Ваня… вон эта тетка, что сбоку идет… откуда я ее знаю?

Ваня протолкался вперед, обошел Володю и заглянул в лицо женщины. Она легонько отпрянула.

– Ты что?..

И внезапно Володя вспомнил… Вспомнил он беленький домик, Ланкина и женщину, которая открыла им дверь в прошлый раз, когда они спросили у нее насчет овса. Да, это была она – Любовь Евграфовна Ланкина.

Володя протиснулся к ней поближе.

– Здравствуйте, тетя Люба, – шепотом произнес он, вытягиваясь, чтобы достать до уха женщины.

Та молча обернулась к нему, продолжая плестись вперед.

– А как у вас насчет овса, тетя? – еще тише спросил Володя.

Ланкина шарахнулась в сторону, огляделась, перепуганная, вцепилась пальцами в плечо Володи. Ее всю затрясло.

– Ты что? Какой овес?.. Ой, родные мои, ой, беда! А вы-то как попали? И вас заметили? Ой, милые, бегите… А то вызнают, кто вы такие, и конец вам, как Мише нашему.

Она охнула, схватила угол своего полушалка, прижала его ко рту.

Когда мальчиков вместе с другими жителями, согнанными гитлеровцами для сбора мерзлой картошки, втолкнули в пустой нетопленный барак на окраине Краснопартизанского поселка и велели располагаться на ночь, маленькие разведчики, заприметив, где расположилась Любовь Евграфовна, едва только люди улеглись, разыскали ее в темноте. Они подползли к ее нарам, и Любовь Евграфовна, свесившись к ним, заливаясь беззвучными слезами, рассказала пионерам о том, как погиб ее брат.

Его арестовали вместе с женой, Еленой Александровной. Любовь Евграфовна несколько раз носила им обоим в гестапо передачи. Два раза ей удалось встретить брата, когда того выводили вместе с другими арестованными. И в последний раз Ланкин успел шепнуть ей, когда она ему вручала передачу: «Меня предал Гришка Спано… знаешь, тот грек, что со спекулянтами таскался. Скажи всем, чтобы его остерегались. Он с Мироновым фашистам и про подземный отряд донес…»

Потом Ланкин сумел шепнуть сестре, что видел в тюрьме арестованного Москаленко. Гестаповцы зверски избивали старого партизана, но Москаленко ничего им не сказал, никого не выдал. Он даже и про себя ничего не сообщил и назвался Морозовым. Всю свою злобу, весь свой подленький страх перед подземными партизанами выместили гестаповцы на старом Москаленко.

А через несколько дней после свидания с Ланкиным Любовь Евграфовна увидела его на виселице рядом с Москаленко.

– Я теперь у мамы живу, к ней перебралась, – с придыханием шептала на ухо мальчикам Ланкина, свешиваясь с нар и роняя в темноте на их лица тяжелые катышки слез. – Мама два раза меня звала: «Пойдем, говорит, взглянем на нашего Мишу». Я не могу, а она ходит. Постоит под ним, поглядит, придет обратно, ляжет и молчит.

Вокруг тяжело дышали вповалку лежавшие на голых нарах наработавшиеся в неволе люди. Кто-то бормотал со сна, надсадно хрипя. Из дальнего угла слышалось судорожное, приглушенное рыдание, а Ланкина все шептала в темноте мальчикам:

– Вы, хлопчики, как до своих вернетесь, так скажите, чтобы они ни на что не поддавались. Будут к вам выродков засылать, которые с фашистами сторговались. Спано Гришку или старого Фирсова. Так скажите, чтоб их посулам не доверяли. Это продажные шкуры, губители проклятые! Фирсов – старый дьявол, а тоже с ними заодно. Дубинин Иван Ананьевич – дедушка твой двоюродный, Володя, – ему уж высказал, когда самого его, беднягу, в гестапо водили с Фирсовым на очную ставку. Его гестаповцы бьют, а он кричит Фирсову: «Ось погоди, старый чертяка, як вернутся наши, накрутят тебе хвоста!.. Свинья ты полудохлая! Був ты колысь Фирсов, а став Фрицов, собака». А Фирсов ему грозится: «Смотри, говорит, Дубинин, еще хуже тебе будет». А дедушка Дубинин ему говорит; «Не такие мы люди, Дубинины, чтобы перед подобными, как ты, молчать. Мы, говорит, плевать на вас, прихвостней, хотели». Вот до чего старик в себе твердый! – закончила свой рассказ Ланкина, и в усталой, всхлипывающем шепоте ее слышалось восхищение.

Мальчика поблагодарили Любовь Евграфовну за все, что она им сообщила, и осторожно проползли под нарами в другой угол барака. Надо было подумать о том, как до утра выбраться отсюда.

– Сказать тебе, Вовка? – проговорил на ухо Володе Ваня. – Так слушай. Я же этот барак вдоль и поперек знаю. Тут одно время ополченцы стояли, а я к ним в гости ходил. Тут у них печка-времянка была – ее, видно, разобрали. А вон дымоход в стенке одной фанеркой заделан. Ее чуть потяни – она и отстанет. Дырка хоть небольшая, а мы с тобой пропихнемся. А? Как считаешь?.. Решили? Тогда я стану на нары, а ты залезь мне на плечи да потяни фанерку тихонько и высунься на волю. Надо только посмотреть, нет ли с того боку часового.

– Часовой один, у входа стоит, я уж давеча высмотрел, – встрепенулся Володя. – Ох, Ваня, молодец ты! Вот за что я тебя хвалю – что ты тут кругом по всей местности всякую дырку наизусть помнишь! Становись!

Он без труда вскарабкался на плечи своего коренастого друга.

Поздно ночью мальчики, благополучно проскользнув под колючей проволокой, подползали к своему тайному ходу в каменоломни. Несколько раз им пришлось замирать, неподвижно припав к земле: слепящая, холодная, исполинская лапа прожектора вот-вот, казалось, нашарит их… Она выхватывала совсем рядом из ночной тьмы кусты и камни, неровности почвы и, перемахнув через прижавшиеся к земле фигурки разведчиков, проносилась по далеким холмам, по крышам окраинных домиков поселка и верхушкам голых деревьев. Иногда, совсем близко, казалось едва не задевая мальчиков, над ними с присвистом проносился рой трассирующих пуль, которые оставляли за собой в темноте докрасна каленый, медленно остывающий след. Надо было вжиматься в камни, в землю. Но в камень и земля на каждом шагу таили в себе смертельную опасность: все подходы к каменоломням были заминированы. И мальчики, хоронясь от лучей прожекторов, ползли во мраке осторожно, как учил их сапер Дерунов, нащупывая перед собой дорогу, чтобы не напороться на мину.

Необыкновенно длинным и страшным показался на этот раз усталым и столько горя хватавшим за один день разведчикам обратный путь.

Глава XV Погребены в камне

Гибель Ланкина осложнила и без того трудное положение партизан. Теперь, даже если бы и удалось еще раз выбраться для разведки на поверхность, не у кого было получить нужные сведения о районе Старого Карантина и Керчи, о том, что происходит на фронте. Когда оба разведчика, вернувшись в каменоломни, рассказали об участи Москаленко и Ланкина, опечаленный Лазарев понял, что отряд не только замурован, но и лишился последней связи с миром.

Надо было что-то предпринимать.

Немцы теперь редко беспокоили партизан. Они, должно быть, решили, что подземная крепость обезврежена и превращена для партизан в общую могилу. Изредка гитлеровцы предпринимали нащупывающие попытки проникнуть в какой-нибудь из ходов, но сейчас же тьма на глубине ощетинивалась сверкающими иглами выстрелов. Гитлеровцы отступали, убедившись, что обитатели подземелья еще живы и не собираются сдаваться.

Шли дни.

Однажды часовые на посту у защитной стены, перегораживавшей коридор, который прилегал к сектору «Волга», услыхали со стороны входа с поверхности женский голос. Какая-то женщина там, за стеной, несколько раз с безнадежной настойчивостью надрывно повторяла:

– Ваня… Ваня… Ваня…

Как раз в этот час пионеры разносили обед на посты переднего охранения. Володя Дубинин и Ваня Гриценко принесли обед Шульгину, который командовал сектором «Волга». При свете фонаря мальчики увидели, что часовые делают им знаки, призывая к полной тишине и молчанию.

И тогда из-за стены снова гулко донеслось:

– Ваня… Ваня…

Володя почувствовал, что Ваня обеими руками схватил его за локоть.

– Это мама зовет, слышишь? – прошептал он в ухо Володе.

Володя и сам уже узнал голос тети Нюши.

Шульгин и часовые, не шелохнувшись, словно перестав дышать, смотрели в лицо Вани.

– Мать? – почти неслышно спросил Шульгин.

Ваня только головой кивнул. Медленно опустился он на корточки у каменной стены, схватился руками за голову. А из-за стенки доносилось:

– Что ж вы меня бьете, паразиты? Что вы меня зря терзаете? Сказала же я вам, что моих тут нет. Эвакуировались давно – тысячу раз говорила! Ну, что вы от меня хотите? Что вы меня мучаете? Не верите… – Голос тети Нюши зазвучал очень громко, слышно было, что она кричит изо всех сил и старается выговаривать каждое слово как можно отчетливее. – Я вам говорила: моих тут нет. Что зря кричать!

Послышалось какое-то злобное бормотание, и опять все услышали голос тети Нюши Гриценко:

– Ваня… Ваня…

Все молчали. Стоял, насупившись, Шульгин; понурили голову часовые. Володя кусал губы, а Ваня, сидя на корточках, с головой уткнувшись в колени, медленно качался из стороны в сторону и вздрагивал каждый раз, когда из-за стены слышалось: «Ваня…»

Прибежал вызванный из штаба Иван Захарович Гриценко, опустился на каменный пол возле сына, обнял его за плечи, стал гладить по спине:

– Молчи, молчи, Иван, терпи! Давай вместе терпеть. Нельзя нам отзываться. Слышишь, мать у нас сознательная: говорит, что нет нас тут. Значит, обязаны мы мать поддержать. Давай потерпим, сынок…

И вскоре голоса за стенкой стихли.

Весь этот день Володя не отходил от Вани, молча следуя всюду за ним. Он никак не мог найти нужные слова, чтобы заговорить с другом… Но, когда Ваня вздыхал, Володя торопливо подхватывал его вздох и тоже тяжело переводил дух.

– Вот как оно получилось, Вовка, – в десятый раз говорил Ваня.

– Да, достается и нам и мамкам нашим, – соглашался Володя.

И оба, заглянув друг другу в глаза, неловко смолкали.

Как-то раз Володя Дубинин и Ваня Гриценко, вместе с Любкиным обходя дозором галерею верхнего яруса, приблизились к той самой знаменитой штольне, которая была памятна им с детства и пользовалась такой дурной славой у населения Старого Карантина. У выхода из этой штольни и был в свое время найден раненый Бондаренко. С тех пор ни Ваня, ни Володя не ходили туда, хотя и сами стыдились немножко своего глупого суеверия. Сейчас они уж близко подошли к этому заклятому месту, и, хотя им было неловко сознаться друг другу, оба чувствовали себя неуверенно. Внезапно Володя, шедший впереди, метнулся назад, наглухо прикрыв чехлом и без того затемненную лампешку.

Любкин, не издавая ни звука, одной рукой мигом отвел Володю в сторону и стал на его место, всматриваясь. Действительно, впереди расплывался какой-то неровный перебегающий свет. По подземным правилам, о каждой подозрительной искорке, о всяком свете, источник которого был неясен, надо было тотчас же сообщать командованию.

Любкин шепотом приказал одному из пионеров сбегать к ближайшему посту в позвонить в штаб. Володя, у которого был с собой обрез, остался с Любкиным на месте, а Ваня отправился за подмогой.

Прошло немного времени, и к подозрительному коридору подошли Лазарев, Корнилов и еще несколько партизан, среди которых был и дядя Гриценко. Несколько минут люди внимательно вглядывались в бледное синеватое сияние, которое, блуждая, расплывалось впереди. Потом Любкин, Корнилов и дядя Гриценко осторожно двинулись вдоль галереи, придерживаясь стен. Володя остался вместе с командиром на прежнем месте.

И вдруг оттуда, куда ушла группа партизан, раздался смех и громкий голос дяди Гриценко:

– Эге ж, да то дохлые гансы светятся! Вот оно, в чем штука-то. А мы с девятнадцатого года головы себе дурили…

Володя побежал на голос дяди Гриценко и, когда был совсем уже близко, услышал, как старый партизан рассказывал Корнилову:

– Ну скажи, будь добр, а у нас-то бабы про этот свет таких страстей напридумывали! Сюда никто и сверху не подходил сроду. От игра природы! Тьфу, будь ты проклята, ей-богу!

Оказалось, что в эту шахту партизаны сбросили трупы гитлеровцев, убитых во время большого подземного боя. В этой же самой штольне еще в девятнадцатом году красные партизаны свалили трупы убитых в бою белогвардейцев. И, очевидно, какие-то особые свойства почвы здесь заставляли разлагавшиеся трупы фосфоресцировать, испускать зловещий, переливающийся бледный свет. Вот об этих блуждающих огоньках и слышали с детства мальчики…

Так неожиданно и грубо разоблачилась одна из морок подземелий Старого Карантина.

Дня через два дежуривший на караульном посту сектора «Волга» партизан Сердюков услышал, что за стеной, выходившей в старую шахту, кто-то возится. В кладке стены имелась специальная вырезка, нечто вроде фортки, плотно заложенной камнями. Сердюкову показалось, что кто-то снаружи разбирает камни в этой вырезке, и он беззвучно поднял тревогу; весь караул был приведен в боевую готовность. Тотчас же был убран свет из караульного помещения, людей, по правилам подземного боя, отвели в боковые ходы, стволы двух станковых пулеметов направили в сторону вырезки. Позвонили в штаб, сообщили, что фашисты разбирают снаружи стенку. Сейчас же явился Петропавловский с дежурной группой партизан.

Один только Жученков недоверчиво качал головой и твердил, что гитлеровцы к этой стене попасть никак не могут. Коридор за стеной кончался, как утверждал Жученков, тупиком – он был заделан прочнейшей добавочной стеной, отделявшей его от поверхности. Однако, явившись в караулку сектора «Волга» и внимательно прислушавшись, Жученков должен был согласиться: да, кто-то разбирает там камни.

Все ждали в полном молчания, держа на прицеле заделанную камнями вырезку стены. Один из молодых партизан тихонько попросил у Петропавловского разрешения подлезть к стене, вытащить камень из вырезки и пустить гранату в гитлеровцев, но начальник штаба приказал всем оставаться неподвижными. Между тем шум за стеной продолжался. Затем в щелях стены появился свет. Вслед за этим послышалось неясное ворчание. В нем угадывались крепкие русские словечки.

– Видно, опять подослали к нам кого-то, – сказал на ухо Жученкову Петропавловский.

Но тут один из больших камней в вырезке стены шевельнулся, и голоса за стеной приобрели такие знакомые нотки, что партизаны сперва и ушам своим отказались верить… За стеной явственно гудел всем знакомый басон комиссара. Ему откликался быстрый и веселый, характерный говорок, который мог принадлежать только непоседливому Любкину, одному из молодых партизан, вечно подбивавшему Котло на поиски каких-то одному ему известных ходов.

Жученков крикнул:

– Комиссар! Клади назад камни! Не устраивай нам сквозняка.

– Это кто там? – раздался голос Котло из-за стены. – Ты, что ли, Владимир Андреевич? Дайте тут пролезть, а то мы уж два часа плутаем. Любкин завел в самую преисподнюю. Нахвастался, что дорогу знает, а назад не выберемся.

Оказалось, что Любкин уговорил комиссара пойти с ним в совместную разведку на поиски новых ходов и они заблудились в путанице подземных галерей.

Партизаны мигом раскидали камни в вырезке стены, и смущенный комиссар, кряхтя, протащил свои плеча через расчищенный лаз. За ним нехотя прополз и медленно поднялся, отряхивая пыль, окончательно переконфуженный Любкин.

Давно уже так не хохотали под землей, как в этот раз. Даже Жученков, которого не так-то легко было рассмешить, сперва держался, весь перегнувшись, за стенку, а потом совсем сполз на пол, хлопая себя по коленкам. Комиссар сначала сердито глядел на всех, а потом не выдержал и сам засмеялся во весь бас. И долго потом партизаны, коротая однообразные томительные часы дежурств и караулов, вспоминали этот случай.

… Наверху стоял уже декабрь.

Запертые в камне люди жаждали узнать, что происходит на фронте, как живет страна. Эти сведения нужны им были, как вода, которой требовали их пересохшие рты, опаленные жаждой горящие губы. Узнать во что бы то ни стало, узнать правду о положении на поверхности, о войне, о Москве…

Полевой радиоприемник с батареями не успели получить перед уходом отряда в подземную крепость, а аппарат, захваченный на всякий случай Лазаревым, не действовал без электрического тока. Тогда Володя уговорил Корнилова, оказавшегося тоже большим любителем техники, устроить хотя бы детекторный приемник. Политрук решил попробовать. Но для детектора нужен был свинцовый блеск.

И вот Корнилов с Володей создали в оружейной мастерской крепости свою химическую лабораторию. Им нужна была сера. Решили добыть ее из взрывчатки. Стали производить опыты. Оба, и политрук и его питомец, однажды чуть не остались без глаз. Все же серу добыли. Скоро был готов детектор. В одном из шурфов натянули антенну, выпросили в штабе телефонную трубку, присоединили ее, но ничего, кроме слабого хрипа, в ней не услышали. Но и этот хрип, возникавший, когда острием детектора водили по чашечке, куда был вплавлен свинцовый блеск, добытый с таким трудом, приводил всех в восхищение. Трубка переходила из рук в руки. Все прислушивались к таинственным шорохам, которые напоминали о необозримом пространстве, существующем там, наверху.

Решили продолжать опыты и добиваться радиосвязи.

А время шло. От сырости почти истлели ковры, украшавшие стены красного Ленинского уголка. Расклеилась и вся рассыпалась на части гитара Нины Ковалевой. Перестал действовать патефон, стенки которого разбухли от мокроты. После таяния снега на поверхности сырость в подземелье сказалась еще чувствительнее, но зато немного облегчилось положение с водой; теперь то и дело удавалось за несколько часов накапливать воды ведра два-три, а то и больше.