Текст книги "Судьба и воля"

К дому Байбы Залесский подошел поздним вечером, один. Шестиэтажное здание все так же темнело серой громадой на фоне освещенной лунным светом панорамы шпилей старинных соборов. Закрыть глаза и представить себя на этом месте пятьдесят три года назад… Словно пахнуло теплом девичьего тела, запахом скошенной травы. Послышался шепот нежных слов. Ничто не проходит. Все живо, все чувства, если они были настоящими, будто вырезанные на кристалле души бороздки под иглой проигрывателя человеческих судеб, не растеряли ни одного бита информации – так сегодня назвали бы то, что на человеческом языке означает любовь, вечная любовь.

– Где ты пропадал? Уже двенадцать часов! – Джекки была не на шутку встревожена. – Я уже собралась звонить Менахему.

– Я был на свидании.

Борис произнес это таким тоном, что Джекки, собравшаяся поскандалить, осеклась и молча принесла из бара коньяк. Налила ему и себе. Он так и не уснул в эту ночь, сидел у окна, выходившего на центральную улицу Риги, на парк и обводной канал. Он будет приезжать сюда в будущем по нескольку раз в год, будет останавливаться всегда в этом отеле, в этом самом президентском номере с видом на памятник Свободы. Но в эту ночь он попрощался с прошлым окончательно. Впереди были заботы о будущем, которые требовали его усилий, и он был этому рад.

В зале дома рижской еврейской общины собралось человек двести. На сцене президиум, трибуна, выступления американских гостей, длинные речи, вручения каких-то флажков, вымпелов, грамот, ответные речи местных активистов. В зале в основном одни старики. Бедные одежды, печальные глаза, бывшие узники концлагерей, чудом оставшиеся в живых. Начало девяностых, смутное кризисное время, нищенские пенсии, безработица, неустойчивая финансовая система, переход на латы. Борис с трудом выдержал официальную часть. Как только остался наедине с организаторами, высказался, с трудом сдерживая гнев:

– Зачем им ваши бумажки и тряпочки? Они выглядят просто голодными, вы что – слепые? Им помощь нужна реальная, в виде пайка, они знают, что такое паек, все они прошли через это, а если бумажки – так это должны быть доллары, зеленые купюры. Люди растеряны, они не понимают, как им прожить завтрашний день. Я сам организую помощь всем, кто пережил гетто и лагеря. Пусть община выделит мне двух расторопных ребят.

Кто-то пытался объяснять ему, что это не так просто: нужно согласовать, найти фонды. Он махнул на них рукой и положил на стол свою визитку.

– Я жду в отеле тех, кто сумеет распределить между этими людьми мои деньги, и мне не нужно ни с кем это согласовывать.

Его номер в отеле «Де Роме» стал штабом помощи старикам, пережившим Холокост. На все праздники они получали продуктовую корзину и сто долларов, которые практически становились второй пенсией. Волонтеры составляли списки бывших узников и предоставляли их Борису на утверждение. Позже он добавил к списку тех евреев, которые воевали на стороне Красной армии, и тех латышей, которые спасали евреев, рискуя собственной жизнью. К некоторым из них Залесский сам привозил этот придуманный им набор.

– Я был потрясен встречами с этими людьми. Если бы мне кто-то сказал: «Найдите мне тех, кого можно изобразить на иконах», я назвал бы всех, кого посетил. Эти латышские старики – некоторым за восемьдесят, их лица, их глаза, они светились, они все были красивы. Я спросил одну старушку: «Почему ты решила спасать мальчика?». Он всю войну прожил у нее за шкафом. И она ответила так, как те рыбаки, которые переправили в Швецию Иосифа Гигермана: «Я у Господа спросила: „Что я должна сделать?“ – и он мне сказал: „Помочь!“». Другая прекрасная женщина, с необыкновенным, чистым, добрым лицом, когда она улыбнулась, комната буквально осветилась божественным светом, и это – не высокопарные слова. Я – не верующий человек, но в эти мгновения во мне пробудились такие чувства, которых я за долгую свою жизнь ни разу не испытывал. Ее, за то, что она пыталась спасти еврейского ребенка, посадили в тюрьму, она провела там три года и чудом осталась жива. Была одна семейная пара: он бывший офицер еще Ульманисовского времени. На стене его портреты в военной форме, старинная мебель, фарфоровые вазы с фотографиями их детей. В этом окружении его прелестная жена, ее лучистые глаза. Одна лишь доброта исходила от этих людей, они пребывали в таком душевном спокойствии, что я им искренне позавидовал.

Борис рассказывал все это, возвращаясь из поездок на родину, своим друзьям в Америке и в Европе. Он прежде не любил говорить о своем прошлом, о Латвии, не имея ясного представления о том, что там происходит, как к нему отнесутся власти, какие настроения в обществе. Теперь, после всех событий, которые буквально воспламенили его натуру, развернули перед ним новое поле деятельности, ему хотелось делиться этими новыми ощущениями с близкими. Он словно искал возможности заплатить долги, рассчитаться за подаренную жизнь с теми, кто, выжив в кошмаре войны, на склоне лет оказался в тяжелом положении.

Сотни тысяч долларов разлетались ежегодно в белых конвертах по адресам этих людей. Но перед Залесским была еще одна задача, которую он мечтал осуществить.

Памятник. Об этом говорили все, кто касался темы Холокоста в Латвии.

Борис собирал у себя в отеле, в ресторанных застольях тех, кто знал его по лагерю, тех, кто занимался волонтерской деятельностью, историков, публицистов. Он выслушивал их, делился своими историями. Его русский был далек от совершенства, но он любил вставить какую-нибудь шутку, анекдот из прошлой жизни или рассказанный ему уже «новыми русскими», которые все в большем количестве стали появляться на Ривьере. Он не чувствовал остроты некоторых скабрезностей и крепких выражений, и часто после его рассказа пожилые дамочки готовы были залезть под стол от смущения, но его это только раззадоривало.

Но шутки заканчивались, когда говорили о памятнике в Румбуле, в главном месте скорби. Там, где лежали и его родные.

Между тем, Джекки с сыновьями осматривали Ригу. Борис присоединялся к ним по возможности, и когда ему удавалось побыть гидом, он не скрывал радости от того, какое впечатление производил город на его родных.

– Что я говорил? – восклицал он, победно комментируя восхищенные взгляды сыновей на улицы с выстроившимися фасадами потрясающих архитектурных строений «Югендстиля». Старая Рига никого не могла оставить равнодушным. Никто из них не ожидал от города, который в их представлении находился на территории «Сибири», такого изящества, стиля и уюта. Борис и сам не был уверен, что после всех европейских столиц, всего того уровня, к которому он привык, и кроме которого его семья ничего и не видела, Рига произведет на всех такое впечатление.

– Вот откуда я родом, – было фоном каждой его фразы.

Конечно, чувствовалась неустроенность многих мест, страна была на перепутье, но это оставалось за скобками. Важен был базис, культурный фундамент, на котором, без сомнения, можно будет восстановить облик полноценной европейской столицы.

– Видишь, Мишель, этот ресторан? В мое время он был исключительно элегантным. Я бегал сюда с девочками, даже когда в Ригу уже вошли немцы.

А в этой подворотне, Джинни, я дрался с одним парнем, латышом. Он был выше меня на голову, крепкий, длиннорукий. Он хорошо пару раз дал мне по морде, но потом мне удалось приблизиться к нему вплотную, и я поднял его. – Борис показал как, подняв руки над головой. – Теперь я этого сделать не смог бы, но тогда я был силен, как ты сейчас. Я бросил его на стоявших за ним ребят. Он упал, потом встал, отряхнулся, подошел ко мне, и я приготовился продолжать драку, но он протянул мне руку и сказал, что я первый, кто смог с ним справиться. Потом мы подружились. А потом… – Джекки, слышавшая эту историю не раз, положила руку мужу на плечо:

– А потом?

Джейсон в нетерпении подошел поближе:

– А потом он спас мне жизнь, его звали Эйнар Янсонс!

Мишель с Джекки посетили еврейскую больницу Бикур Холим. Она находилась в том районе, где во время войны располагалось гетто.

– Папа, больница в ужасном состоянии! При том, что врачи – специалисты высокого уровня, я поговорил с несколькими из них. А директора я знаю, он был у нас в Сиэтле и потом в Канаде. Замечательный человек! Надо им помочь. Они очень скромно себя вели, но все-таки спросили: «Не смогли бы вы оборудовать одну палату для ветеранов?».

Борис был счастлив услышать от сына эти слова, почувствовать его заинтересованность в деле, которое стало для Залесского в этот период его жизни первостепенным. Он перечислил больнице деньги на две палаты и был приглашен на их открытие через год.

Джейсон жаловался отцу:

– Останови свою жену, она скупит пол-Риги. Мы были в каком-то магазинчике в старом городе, и она увидела льняные полотенца, а потом льняные скатерти, а потом покрывала. Папа, она купила все, что было в этом магазине, и девочка– продавщица еще бегала по соседним. Огромный чемодан этих тряпок я еле дотащил до отеля.

– Кто виноват, что ты не нашел носильщика?

Джекки была очень собой довольна.

– Это натуральнее натурального. Нигде в мире такой выделки не видела и стоит все копейки. И подумаешь – чемодан. Я вот все про вашу Юрмалу думаю.

Накануне они всей семьей проехали на машине по юрмальским проспектам. За рулем был Мишель, а Борис рассказывал про «ЭЛЕГАНТНО». Все при нем, в пору его юности: ресторан «Лидо» и центральная улица – Йомас – с тысячей кафешек, и легендарный санаторий Кемери, и люди, их манеры – все это было не хуже, чем в Париже, все было элегантно в высшей степени. Джекки смотрела на полуразрушенные лачуги, среди великолепных сосен, советские стандартные коробки пятиэтажек среди изумительных деревянных дач довоенной постройки. На одной из улочек они вышли из машины и направились к морю. Джекки остановилась, оглядела все это запустение, ландшафт с уже морским видом и сказала:

– Борис, давай купим эту улицу.

Залесский приезжал в Ригу чаще летом. Около полугода он проводил во Франции на Ривьере, и оттуда не составляло труда прилететь в Латвию, встретиться с людьми, которые вели его дела благотворительного характера. Первый визит он осуществлял в Американское посольство, как правило, это были неформальные встречи с самим послом и его женой в домашней обстановке. Беседы не были политизированы. Американцев интересовал общий фон отношения властей к еврейским проблемам, реституции, националистическому противостоянию. Но их устраивала ситуация, когда эти проблемы не создавали острых углов, предпочитая компромиссы, учитывая молодость государства, лишь второй раз в своей истории приобретшего независимость. Серьезной проблемой, в которой участие посольства, по мнению Залесского, стало необходимым, коснулось как раз создания мемориала в Румбуле. Эта тема будет длиться несколько лет.

А пока он встречался с людьми, выслушивал истории их судеб, помогал целенаправленно самым нуждающимся. Он видел, как разительно отличались люди его возраста от него, от Джекки, так, словно между ними была разница в двадцать лет. И дело было не только в физической форме. Эта придавленность жизнью, опасливый взгляд, боязнь произнести что-то лишнее и, конечно, повальная бедность, на грани нищенствования. Лишь немногие из них, интеллектуалы, жили более-менее полной жизнью. Из таких нескольких человек и была собрана команда – импровизированный штаб по созданию памятника. Основным мотором в этой компании был инженер и по увлечению архитектор, Сергей Рыж.

Однажды он привел в номер к Залесскому двух мужчин. Взглянув на одного из них, Борис почувствовал, что он откуда-то этого человека знает, и когда тот представился: «Семен Гигерман», – всплеснул руками:

– Боже мой, вы вылитый Иосиф. Вы живы! Это просто потрясающе.

Семен стоял, опустив голову, и ждал, когда ему будет позволено отвечать.

– Я живу в Полоцке, и я слышал о вас в течение последних лет много хорошего, но не решался о себе заявить. Я понимаю, что история моего отца, – он замялся…

– Стоп, ничего не говори.

Борис подошел к нему вплотную:

– Ничего не говори, пока я тебе не отдам одну вещь, но она в Нью-Йорке. Мы вернемся к этому разговору через пару дней, после того, как я эту вещь получу. А пока садитесь, угощайтесь – кофе, сладости – и познакомь меня с этим молодым человеком, как я понимаю, это твой сын.

Лев Гигерман сразу понравился Борису. Молодой, чуть за тридцать, обаятельная улыбка, нет той скованности, которая отличала большинство окружавших его в Риге посетителей.

– Чем занимаетесь?

Он задал вопрос, уже зная ответ: бизнес, хорошо одет, ключи от иномарки – так называли все приличные машины в то время в бывшем СССР.

– Торговля: спорттовары, хозтовары, ковры, паркет.

– И все в Латвии?

– Нет, по всей Прибалтике, в России, Белоруссии и на Украине.

Вечером Борис позвонил в офис в Нью-Йорк:

– Джефф, у меня в нижнем ящике стола найди белую папку с надписью: «Помнить». В маленьком карманчике есть несколько визиток, одна должна быть с именем Лоретта Гигерман. Отправь ее мне в Ригу быстрой почтой.

Через два дня он пригласил к себе Гигерманов и вручил Семену это запоздалое послание. Тот прочел стоя и, так не присев, заплакал. Лев старался успокоить отца, обнял и усадил в кресло. Тот передал ему визитку, и некоторое время все сидели молча. Борис налил всем водки и предложил выпить по русскому обычаю «за упокой», не чокаясь.

Этим же вечером он возвращался к себе на Ривьеру и предложил Льву посетить его в Жуан-ле-Пен. Он хотел поговорить с ним о российских делах. Созревала идея о том, чтобы попытаться войти на этот рынок со своим брендом. Лев показался Залесскому подходящей фигурой для того, чтобы эту идею развить.

Россия интересовала Бориса не просто как возможная площадка для бизнеса. Его отец работал с русскими, учился в Петербурге. Русская культура, эти великие писатели, русский балет, музыка. Все это волновало его, тянуло к этой загадочной стране, на окраине которой прошло его детство и юность.

Он с интересом присматривался к тем представителям нового поколения россиян, которые стали появляться на Французской Ривьере, на лыжных курортах в Альпах, во Франции, Италии, Швейцарии. Да, это были другие русские, «новые русские».

На пляже возле их дома русские стали постоянными обитателями, поселившись в раритетном отеле «Belles Rives». Они значительно разбавили собой контингент старожилов европейского и американского истеблишмента. Эти уверенные в себе мужчины выглядели чаще всего так: высокая залысина, пивной животик, плавки с широкой резинкой, на которой трехсантиметровыми буквами написано «Gucci» или «Versace». При них – суховатая блондинка, от тридцати до сорока, с хорошей фигурой и лицом «русский стандарт»: контролируемая расслабленность профессионального участника боев без правил, готового в любую секунду нанести смертельный удар, как только будут задеты его жизненные интересы. Причем эти интересы отпечатаны на гладком от ботокса лбу в виде купюр фунтов стерлингов (их мужчины, в основном, представлялись финансистами из Лондона) или, на худой конец, долларов Соединенных Штатов Америки. «Gucci» или «Versace» присутствовали и на их купальниках, сумках, зонтах и кружках для чая.

Конечно, «бренды», по мере вхождения этой публики в западные ценностные критерии, со временем менялись в сторону более изысканную и дорогую, но начинали они именно с этих «гуччи» и «шмуччи». В каждом российском городке в то время «фирмА» пробивала свою стезю, и даже если это был какой-нибудь захудалый райцентр, вы могли на главной улице обнаружить ларек «Gucci» или ларек «Versace».

Залесский, когда он приезжал на Ривьеру, играл в теннис ежедневно в первой половине дня на кортах отеля «Du Cap Eden-Roc», находившегося в десяти минутах езды от их дома. Расположенный в Cap d’Antibes отель был, пожалуй, самым фешенебельным в этой части Франции. После игры Борис со своим партнером, тридцатипятилетним доктором Люком Лероем, выпивали по чашке чая или стакану сока, иногда задерживались на легкий ланч в ресторане отеля на открытой веранде с великолепным видом на залив Жуан-ле-Пен.

К причалу отеля к этому времени нередко подходил катер Владимира Потанина. Они знали этого человека как российского олигарха с сомнительной репутацией. В этот период у него в России были большие проблемы, и его лицо среди темных от загара профилей других посетителей и обслуживающего персонала выделялось нездоровым белым пятном так, что, казалось, этот человек страдает заболеванием, связанным с нарушением пигментации кожи. Иначе выглядел его партнер, когда он присоединялся к ланчу на этой террасе. Михаил Прохоров, казалось, никогда не терял присутствия духа и, с высоты своего немалого роста, озирал присутствующих с легкой улыбкой абсолютно уверенного в себе человека.

Борис несколько раз встречал эту парочку в прибрежных рыбных ресторанах в вечернее время. Они рассаживались за большим столом посреди зала, и французы с удивлением наблюдали, как к ресторану подкатывали два микроавтобуса с очень красивыми девушками, дорого и вызывающе одетыми, с лицами в боевой раскраске. Их внешность не оставляла сомнений в том, что они принадлежат к элитному отряду эскорт-услуг. Залесскому было интересно наблюдать не столько за поведением разбогатевших в невероятно короткие сроки фигурантов списка «Форбс», а за реакцией местных ресторанных завсегдатаев. Разговоры были, как правило, такого содержания:

– Посмотри на них, на что они выбрасывают миллионы, отобранные у бедных русских старушек и детей? На лобстеры и проституток. Несчастная Россия! У этих людей нет ни чувства такта, ни представления о том, как их воспринимают в демократическом обществе. Они не испытывают никаких комплексов, не замечают, что у нас они вызывают раздражение, переходящее в отвращение.

Русские стали появляться и в «Du Cap Eden-Roc», номера в котором стоили около пяти тысяч долларов за ночь. Однажды Залесский играл в теннис с тренером, а Люк отдыхал, наблюдая за ними с лавочки, стоявшей в спасительной тени. Тридцатипятиградусная жара выматывала его за тридцать минут на корте до такого состояния, что он должен был некоторое время стоять под холодным душем. И его удивляла выносливость семидесятилетнего партнера, которому, казалось, эта жара только добавляла удовольствия. К нему присоединились двое мужчин, закончивших свою игру на соседнем корте. Борис познакомился с ними некоторое время назад, когда услышал трехэтажный русский мат, которым сопровождались удары мячей.

Он сам подошел к ним познакомиться. Его тянуло к людям, поведение которых выходило за рамки принятых норм: некая острота общения на грани опасного. Он не ошибся, парочка была занятная. Они снимали дорогой сьют и проводили в нем около месяца второй сезон подряд. Старший – коренастый, с тяжелым, неулыбчивым лицом, темный цвет которого не походил на обычный загар. Знающие люди подсказали Залесскому: так выглядят те, кто употребляет чифирь – очень крепко заваренный чай, тюремное изобретение, восполняющее отсутствие наркотиков. Второй – лет тридцати, высокий, чуть располневший. Такими становятся обычно атлеты, бросившие регулярные тренировки. Он действительно был известным спортсменом, чемпионом Европы по классической борьбе, но это все в прошлом. Эти ребята, как выяснится, были глубоко в криминале, и в очень специфическом, связанном с торговлей компонентами, используемыми в ядерных технологиях. Они наблюдали за игрой Бориса и комментировали, обращаясь к Люку, с нескрываемой печалью:

– Ведь ты говорил, что ему уже за семьдесят, нам бы в его возрасте так бегать.

Борец подхватил:

– И такую реакцию иметь, да, похоже, у него и с эрекцией все в порядке, – и они посмотрели на Люка с явным ехидным подтекстом. Тот рассмеялся:

– Нет-нет, мы только друзья, а с эрекцией у него все прекрасно, но только в отношении женщин.

Старший, постукивая ракеткой по гравию, продолжил:

– Да черт с ней, с эрекцией, нам бы просто выглядеть в семьдесят, как он!

А спортсмен с грустью посмотрев в небесную даль, добавил:

– Да, просто дожить бы до этих лет, просто дожить.

Дожить им удалось только до конца сезона. Позже до Залесского дошли слухи, что где-то их дела пересеклись с Моссадом, и людей этих, скорее всего, уже нет на свете.

Лев Гигерман в течении нескольких лет сумел занять на прибалтийском и российском рынке свою нишу в торговле аксессуарами «Ривьеры». Его офисы в Риге, Москве и Петербурге работали в едином режиме, снабжая товаром, появившиеся и разрастающиеся, как грибы во время дождя, торговые сети, открывая собственные магазины, чего американская «Ривьера» никогда не делала. Такие решения диктовал местный рынок, местный менталитет, местные законы, гласные и, в большей степени, негласные. Ему удалось адаптироваться к этим условиям, изменив подход к формированию коллекции, к ее качественным и ценовым приоритетам.

Борис с удивлением наблюдал за становлением восточного, так он его обозначил, бизнеса, и как-то в Майами, на сборах, куда Лев стал приезжать, влившись в дружный коллектив компании, за чашкой кофе он сказал своему молодому партнеру:

– To, что тебе удалось сделать в этом сложном регионе, смог бы сделать один из миллиона.

Эта была оценка, которая стоила дороже денег.

Гигерман мечтал о том, чтобы Борис посетил с ним Россию. Он к тому времени открыл магазины в главных универмагах страны: в ГУМе, в ЦУМе, в питерском «Пассаже» и «Гостином дворе», всего около сорока собственных и франчайзинговых магазинов в России. За такое короткое время это был неплохой результат.

Борис с Джекки с интересом осматривали внутреннее устройство самолета ТУ-134. Салон и кресла бизнес-класса ничем не отличались от того, что было в остальной части лайнера. Джекки пыталась отделить завядшие стебельки петрушки от еще живых. Борис с удивлением наблюдал, как серьезно она к этому занятию относилась, к этой попытке разобраться с тем, что лежало на ее тарелке и называлось завтраком. Он и в «Конкорде» игнорировал то, что подавали к ланчу, считал, что еда в самолетах опасна для здоровья. Но Джекки вела себя прагматично: положено в бизнес-классе завтракать – будьте любезны. Еще его поразило сиденье на унитазе в санузле – оно было деревянным. Когда он сообщил об этом Джекки, она со знанием дела объяснила:

– В России много леса, надо же как-то его использовать.

До Аэрбасов и Боингов на Российских авиалиниях время еще не дошло, и аэропорты были советскими, в самом печальном смысле этого слова.

Залесским пришлось прочувствовать их «аромат» на самом пороге визита в Первопрестольную.

Борис забыл два листка с российскими визами для себя и жены, как он предположил, в сейфе отеля «De Rome». Это была катастрофа. Пограничники объяснили им их дальнейшую судьбу: «Ждете сутки и следующим рейсом отправляетесь обратно в Ригу».

Лев был в отчаянии. Директор и водитель московского отделения стояли за барьерами в надежде, что каким-то образом ситуация разрешится. Джекки с ужасом оглядела стометровое пространство, в котором ей предложили провести двадцать четыре часа. Грязный пол, изрезанные сидения нескольких колченогих кресел, ужасный запах туалета, который после того, как ей пришлось его посетить, вдохновил ее на короткое: «Тhe first and last time!». Повторяя это свое «в первый и последний раз», Джекки забралась с ногами на колючий, в разрезах, дерматин одного из трех кресел и замерла, наблюдая за действиями своих мужчин.

Лев подошел к двери, ведущей в служебное помещение пограничников. На стук вышла девушка в звании прапорщика.

– Девушка, можно вас так называть?

Она не возражала.

– Эти люди со мной – американцы, они приехали покупать, – он запнулся, соображая, чем бы ее поразить, – ГУМ, – и для убедительности добавил: – Они миллиардеры, по рассеянности забыли визы в Риге. Они ужасно устали.

И он обвел рукой пространство.

– Высидеть тут сутки?

Прапорщик посмотрела на Джекки, свернувшуюся в обшарпанном кресле, с подвернутым под ноги подолом платья от «Prada». Гигерман продолжил:

– У нас забронированы номера в «Балчуг Кемпински», пропустите нас, а утром, в американском посольстве, мы все уладим.

И тихим голосом добавил: «Тысяча долларов». Девушка покраснела и помотала симпатичной головкой:

– Невозможно, работу потеряю.

Лев вернулся к Борису. Тот усмехнулся:

– Ну, ты видел такого, а? Как я мог забыть? Никогда такого со мной не было. Что ты ей предложил?

– Тысячу

– Предложи пять.

– Пять тысяч и утром привезем вам визы.

Девушка задумалась. Лев с интересом наблюдал за борьбой сложных чувств на ее простодушном лице. Наконец, она решилась:

– Попробую что-то придумать, нужно время.

В зале не было ни ларька, ни автомата с напитками, и Гигерман попросил разрешения получить бутылку воды, которую принесли его люди из-за барьера.

Борис пил воду, а Лев держал в руках его толстый ежедневник – книжку в черной обложке, с которой Залесский никогда не расставался.

– Я не верю, что вы могли забыть визы в отеле, давайте перелистаем ваш ежедневник по листочку, один за другим, все равно делать пока нечего.

Борис пожал плечами:

– Пожалуйста, но я забывчивый, а не сумасшедший.

Два узорчатых листка виз лежали между первой и второй страницами черной книжки.

Борис выронил бутылку, и она покатилась по серым плитам пола, расплескивая остатки воды. Одновременно прозвучало его:

– Лева, вы меня спасли и…

– Борис! Убить тебя мало, – в исполнении Джекки, с сопровождением традиционных «fuck you».

В это время появилась зеленопогонная прапорщица с хорошей новостью и улыбкой на розовом лице. Лев протянул ей визы, наблюдая, как улыбку сменило смятение и разочарование. Борис, оценив обстановку, вложил Гигерману в руку тысячу долларов:

– Компромисс, чтобы девушке обидно не было.

Москва произвела на Залесских сильное впечатление. Золотые купола церквей, старые улочки купеческого центра, кипящая жизнь поднимающейся экономики чувствовалась везде: в кричащей рекламе, в ассортименте бутиков, в заполнивших улицы дорогих иномарках. Борис насчитал у загородного пафосного ресторана «Царская охота» шестьдесят дорогих «Мерседесов» и «BMW».

Ему было приятно познакомиться с сотрудниками компании, это было лучшее впечатление от всей поездки. Они сняли теплоход для вечеринки. Белый теплоход шел по Москве-реке под традиционные русские мотивы. Залесские смотрели на веселящуюся публику: красивые молодые девочки, менеджеры постарше, водители, рабочие склада. Борис поймал себя на мысли о том, что все это очень похоже на происходящее с его людьми на сборах в Майами.

Все мы из одного теста сделаны, важно, в какой печке нас испекут.

На обратном пути в самолете он сказал Гигерману:

– Церкви очень красивые, но я, Лева, люблю цивилизацию!

О том, что у Залесского появился серьезный бизнес в России, стало известно в кругу его друзей и знакомых очень быстро. Этот новый рынок интересовал многих, но опасения, связанные с отсутствием достаточной информации, непредсказуемостью и криминальной известностью, отпугивали. Однажды, когда Гигерман находился в Жуан-ле-Пен и они с Борисом играли в теннис, к ним подошел невысокий пожилой господин с аккуратной седой бородкой, в теннисных шортах и майке. Он поздоровался с Борисом, как со старым знакомым, и сходу обратился к Гигерману. Льву этот человек показался забавным, он лихо размахивал руками, на каждой из которых было по паре часов.

– Вы ведь работаете с Залесским в Москве? У меня будет к вам предложение.

Подошел Борис, пожал седобородому руку и представил:

– Господин Николас Хайек, – и с улыбкой: – Главный часовщик мира.

Хайек уже имел в Москве отделение своего холдинга, но по каким-то причинам хотел предложить Гигерману организовать на российском рынке торговлю часами «Longines» и «Swatch». Уже на пересадке в Париже директор «Longines» позвонил Гигерману, и они назначили встречу в Москве. В московский офис «Ривиеры» представители часовой компании прибыли в сопровождении переводчика. По-английски и тем более по-русски они не говорили. Переводчиком был местный парень, и через некоторое время, сделав паузу в переговорах, Лев, отойдя с ним в сторонку, спросил, знает ли он, по какой причине их не устраивает прежний партнер и кто он, что за компания выполняет сегодня эту роль. Тот не сразу решился ответить, но в конце концов уступил настойчивой просьбе, подкрепленной некоторой суммой в валюте:

– Повели себя как у нас принято.

– Ты имеешь в виду, «кинуть» решили?

– Ну что-то вроде этого, не то чтобы «кинуть» – это невозможно – но оказались непорядочны в расчетах, во всяком случае, так решил их большой босс, – и он указал рукой в сторону швейцарцев.

А потом он назвал компанию, о которой шла речь. После этого Лев вернулся к гостям и сообщил им следующее:

– Я, конечно, могу заняться делом, которое вы мне предлагаете, но ненадолго – до завтрашнего вечера, а, может быть, только до утра. Вряд ли мне удастся прожить дольше после того, как те, с кем вы работаете в настоящее время, узнают о нашем решении.

Швейцарцы не сильно удивились, покачали головами, извинились за отнятое время и укатили в свое благополучие.

Борис от души посмеялся, услышав эту историю:

– Правильное решение! И заработать Хайек все равно толком бы не дал. Там какие-то мизерные проценты, условия франшизы не сладкие, неудивительно, что русские с ним в контрах.

Так закончилась эта история в новой России.

Залесский возвращался в Нью-Йорк в каком-то обновленном настроении. Этот рынок в Латвии, в России, по своим объемам был еще очень мал, но его вдохновляло то, что с ноля, в другой части света кто-то начал его дело. Это словно свежий побег из брошенного им зерна. Ему было важно сделать это тут, на родине, куда он уже не надеялся когда-то вернуться. В этом было даже что-то сакральное. И этот парень, Лев Гигерман. С ним Борис проживал, словно в ускоренном режиме, становление бизнеса, по его матрице, но с новыми специфическими местными нюансами. С этим парнем он не чувствовал возраста. Они вместе катались на лыжах, играли в теннис. Меняясь за рулем, путешествовали по Европе, посещая выставки в Милане и Париже, фабрики в Oyonnax и Берне.

Сыновья были заняты собственными делами. Он лишь однажды попробовал приобщить к своему бизнесу Джейсона, но безуспешно. Больше попыток в этом направлении Залесский не предпринимал.

В Нью-Йорке стояла жара. Кондиционеры с трудом справлялись, снижая температуру офиса до приемлемой. Время близилось к обеду, когда в кабинет к Залесскому без стука влетела Йованна:

– Джефф! – она глотала слова, в расширенных глазах пенился ужас.

Джефф лежал на полу. Роланд пытался делать ему искусственное дыхание. Через несколько минут карета скорой помощи увезла его в госпиталь Lenox Hill.