Текст книги "Судьба и воля"

Йованна пила воду, выстукивая зубами по стеклу барабанную дробь.

– С утра, как обычно, он пробежал свои десять километров. Я его отговаривала: в такую жару это, наверное, вредно, и потом, последние несколько недель он постоянно жаловался на головную боль. И вот так неожиданно… Просто встал из-за стола, постоял, словно в замешательстве, и упал. Это выглядело так страшно!

Борис позвонил Мишелю. С первого мгновения, как только Йованна ворвалась в его кабинет, он уже знал – случилось непоправимое. Он проклинал свою способность к провидению. Душил в себе это предчувствие, которое перерастало в безысходную уверенность. Но когда он увидел распластанное тело Джеффа на полу в его кабинете, его безжизненное белое лицо, сомнений не осталось. Джеффа привели в чувство к вечеру этого дня, и утром Борис отправил его джетом к сыну в Сиэтл. Еще через два дня он сидел в гостиной его загородного дома.

Мишель приготовил кофе. Борис поинтересовался успехами внуков. Тамара в Медицинской академии, а Джошуа – спортсмен, и пока только это его и интересует. Залесский с удивлением обнаружил в себе панический страх перед необходимостью задать сыну вопрос, ради которого он сюда приехал. Слов он так и не произнес, просто посмотрел на Мишеля так выразительно, что спрашивать не потребовалось. Мишель только покачал головой, что означало – надежд нет.

Он налил отцу виски в широкий стакан, наполовину заполненный льдом.

– Рак головного мозга, метастазы. Операцию провели вчера. Шансы – только если вмешаются потусторонние силы.

– Сколько у него времени?

– 3–4 месяца, может быть, полгода.

Через два месяца Джефф вернулся в офис. Борис старался вести себя с ним так, как это было принято во все годы совместной работы. Но окружающие видели, что это не тот Джефф, вокруг которого всегда кипела работа, от которого каждый мог получить подробную инструкцию к решению любых вопросов. Он часто сидел молча за своим рабочим столом, уставившись в какую-то только ему ведомую даль. Его не тревожили. С особенным рвением мгновенно исполняли все его указания и просьбы. Это длилось еще два месяца. Последние дни он провел в своей постели, тихо угасая, смирившись со своей участью. Лишь когда его приходили навестить, по щеке на подушку скатывалась слеза, а губы растягивались в печальной улыбке – говорить он уже не мог.

Залесский жил ощущениями. Рожденный под знаком Рыбы по гороскопу, он больше любой статистики, больше профессиональной аналитики биржевых курсов, тенденций в мировой экономике, умных профессорских разговоров о сдвигах в геополитике, доверял своим таинственно звучавшим в его душе голосам. И когда они были тревожными, предвещавшими беду, катастрофу, он ничего не мог с этим поделать, он мог лишь приготовиться встретить это несчастье, и эта готовность спасала его. Джефф занимал в его жизни огромное место, и почувствовать всю глубину потери стало возможным только с его уходом. Нет, ничего не разрушилось. Его место занял очень толковый, очень образованный сотрудник, пришедший из большой успешной компании, с огромным опытом работы в подобных структурах. Но Борис испытывал нечто такое, что можно было бы сравнить с пониманием потери отломившегося в шахте лифта стоэтажного небоскреба одного из зубцов экстренного торможения лифтовой кабины. Нет, это не было предчувствие конца, это был его дальний отголосок. Это было ощущение спуска с вершины. Туманное, почти эфемерное, но неизгладимое.

Может быть, в связи со всеми этими переживаниями такой важной, первостепенной целью для него стало добиться создания памятника в месте гибели его семьи.

Это дело тянулось уже несколько лет и, похоже, могло превратиться в долгоиграющее, бесперспективное занятие. Залесский подключил во всю мощь ресурс американского посольства, возбудил активность еврейской общины Латвии и американского сообщества, курирующего эту тему в парламенте республики. Он выделил сто тысяч долларов архитектору и его команде на сооружение конструкции из металлических труб, символизирующих вырванные из земли корни, пронзавшие человеческие сердца. Массивная конструкция шести метров высотой и пятнадцати в длину стрелой нависала над шоссе, по которому вели на смерть в сорок первом году колонны заключенных. Архитектор Рыж и Лев Гигерман получили задание утвердить в инстанциях эту часть мемориала, с которого начиналась остальная архитектура комплекса, расположенного в глубине леса с братскими могилам погребенных там узников гетто.

Сложность состояла не только в монументальности памятника, который болезненно задевал чувства латышского народа, напоминая ему о самых темных страницах, коснувшихся его истории. Залесский настоял на том, чтобы рядом с металлической конструкцией, на большом, неправильной формы камне, черном полированном граните, были выгравированы на латышском и английском слова о том, что в этом месте нацистами и местными коллаборационистами были убиты сотни узников гетто и, что средства на этот монумент выделены бывшим узником Борисом Залесским, чьи отец, мать и сестры – они были перечислены поименно – также убиты в Румбуле.

«Местные коллаборационисты» были встречены националистическими силами в Сайме большим недовольством. Понадобилось все влияние еврейской общины, безапелляционных сигналов американского посла и позиции на тот момент наиболее прогрессивного Президента Латвии, Вайры Фрейберги, чтобы сломить это противодействие.

Тем не менее, решение, которое должен был принять расхаживающий по кабинету глава архитектурного управления Риги, невысокий, с густой светло-рыжей шевелюрой, пыхающий трубкой с крепким капитанским табаком, требовало немалого мужества. Он понимал, какой пресс на него станет давить со стороны националистов и сколько косых взглядов ему придется пережить от партийных функционеров правящей партии, людей из его ближнего окружения и представителей иных властных структур. Но что-то в его натуре, в его внутренней порядочности, оказалось сильнее этих страхов, и он, подойдя к столу, размашисто опустил печать на прошение об установке памятника в том месте и в том виде, о котором его просили потомки уничтоженных в сорок первом в Румбульском лесу.

29 ноября 2002 года в Румбуле состоялся митинг по поводу открытия мемориала, посвященного памяти жертвам гитлеровского режима на территории Латвии.

Было необыкновенно холодно. Дул пронизывающий северный ветер, не оставлявший шансов стоящим на открытом пространстве хоть как-то от него защититься. Стоять пришлось долго. Природа как будто специально хотела дать почувствовать людям, кутающимся в шубы, дубленки и пуховики, что испытывали беспомощные дети, женщины и старики, раздетые догола на этом ужасающем ледяном ветру, на краю засыпанных трупами рвов, в преддверии своей смерти. На митинг приехали послы большинства стран, представленных в Латвии, главы министерств, чиновники канцелярии главы правительства и местного самоуправления, представители местной общины, гости из многих стран, имеющих сведения о захоронении их родных в этом скорбном месте, и Президент страны Вайра Фрейберга.

Лев Гигерман пригласил своих прибалтийских сотрудников в полном составе, приехали директора из Москвы и Петербурга.

На импровизированной сцене у микрофона прозвучало немало речей на латышском, русском, английском и немецком. Слово Борису Залесскому было предоставлено в самом конце. Его объявили как бывшего узника лагерей, потерявшего в Румбуле всю семью, и как самого крупного жертвователя, наряду с американским, германским и латвийским государственными вкладами в создание мемориала.

Он говорил в распахнутой дубленке, с обнаженной головой, о том, что безжалостно была уничтожена немцами и их местными добровольными помощниками самая динамичная, самая активная, самая продуктивная часть латвийского общества.

Он говорил десять минут в гробовой тишине, и в конце Президент Латвии, Вайра Вике Фрейберга, элегантная дама в неизменной черной широкополой шляпе, подошла к нему, поблагодарила за справедливые и такие тяжелые слова и надолго задержала его руку в крепком рукопожатии.

Он ехал в машине Гигермана, лишь раз нарушив почтительное молчание своего партнера.

– Знаешь, когда она подошла ко мне, она плакала. Держалась хорошо, но слезы спрятать не смогла. Это была моя сатисфакция!

Залесский еще долго занимался благотворительной деятельностью в Латвии. Но в этот день он перевернул очередную страницу своей жизни. Он будто исполнял заданные судьбой команды. Они высвечивались перед ним одна за другой, год за годом, разворачиваясь долгой лентой, словно это шоссе, эта дорога, наполненная душами несчастных, прошедших когда-то по ней к своей Голгофе.

Глава 10

Кажется, они действительно переживают. Залесский рассматривал собравшихся, неожиданно многочисленных, родственников непривычным, сферическим зрением с точки, находящейся в отдалении от него. Ему было их жаль. Некоторые были искренни в своих переживаниях, другие, кто помоложе, скрывали усталость от затянувшегося прощания. А ему было хорошо! Он уже два или три раза побывал «там» и испытал такую светлую радость, такую степень свободы, что возвращение было нежеланным. Но какая-то внутренняя сила заставляла его переходить эту грань в обратном направлении. Для чего? Довспоминать? Для отчета перед тем, в существовании которого он сомневался? Шерман и вовсе отказался его признавать – не мог простить того, что случилось с «избранным им» народом.

Многое можно объяснить, но дети… Маленькие дети, отброшенные сапогом шуцмана от сходящих с ума матерей, заслонявших своими телами этих малышей от пуль, и которых затем, живыми, засыпали во рвах землей. Шермана дважды водили на расстрел, и он своими глазами видел все, что творилось у края огромных могил. Дважды он не успевал занять свое место в шеренге у этого края, встать под дула эсэсовских пулеметов. Немцы – народ организованный: рабочий день в 17:00 заканчивался, и «недострелянных» возвращали в гетто. Невероятная удача, но в Бога после этого Шерман не верил.

Надо довспоминать. Мысли «на этой стороне» мешались в едва пульсирующем сознании. Он уже страстно желал «туда» – в теплый полдень, где ощутил себя юношей с крепким молодым телом, в расстегнутой на загорелой груди рубашке. Знал – его «там» ждут. Все это накатывало волной эмоций, растворенных в неизведанном пространстве такого счастья, которое не могло быть доступно живущим. Это состояние нетерпения было похоже на поведение человека, покидающего порядком надоевшую службу, когда он собирает со своего рабочего стола ручки и блокноты, сбрасывая их в картонную коробку, перед тем, как окончательно закрыть за собой дверь.

Что еще мне нужно вспомнить? Что-нибудь приятное?

Сок.

Апельсиновый сок.

Он готовил его в очень продвинутой соковыжималке, ему нравилось этим заниматься самому, разбирать, мыть ее металлические и пластиковые детали после того как оранжевым наполнялась приготовленная посуда насухо их вытирать, и вновь собирать, оставляя на кухонном столе до следующего утра. С техникой он не дружил, и соковыжималка была некоторой компенсацией за это его «цивилизационное» отставание. Как-то на день рождения ему подарили ноутбук «Сони», корпус, выкрашенный в красный металлик, очень ему нравился. Он научился его открывать… и закрывать. Надо было признать свою несостоятельность в погоне за техническим прогрессом, и это было, пожалуй, первое в его жизни поражение, к которому он отнесся вполне добродушно. Может быть, потому, что его сыновья были в высшей степени людьми «в теме». Мишель – в медицине – работал, используя самые современные технологии. Джейсон – в кинематографе – вплотную подбирался к тому, что в последствии станет новым форматом 3D. Так что, собирая чисто вымытые и протертые салфеткой части соковыжималки, он чувствовал себя вполне удовлетворенным. Апельсины он покупал в маленьком магазинчике, торгующем овощами и фруктами на обочине шоссе Ницца – Канны. Стоянка возле него вмещала не более трех-четырех машин, и, если она была занята, приходилось парковаться метров за двести. Но репутация у этой лавки сложилась такая, что за покупками в нее приезжали многие известные старожилы этой части Ривьеры.

Залесский приучил покупать тут фрукты и своего друга и лечащего врача Люка Лероя.

– Борис, я не понимаю, почему бы вам не купить себе пусть не большую, но все-таки более мощную и удобную машину?

Эта фраза была продолжением давно возникшего шутливого спора между ними о приоритетах в выборе автомобиля, подходящего к местным условиям: узких, извилистых дорогах и катастрофической недостаточности мест для парковок автотранспорта.

Люк произносил эти слова под надрывный визг 1,2 литрового двигателя французского Renault Twingo, преодолевающего крутой подъем на развороте от фруктового магазина к апартаментам Залесских.

Навстречу пронеслась огромная «семерка» BMW. Борис, оторвав от вибрирующего руля правую руку, указал на черный лимузин:

– Смотри, сейчас этот сарай перегородит перед входом в нашу лавку все три места.

– Ты хочешь, чтобы я тоже на таком автобусе разъезжал по всяким хозяйственным делам? Я скромный человек. Мой Twingo – это выбор тактичного человека.

Борис действительно с некоторых пор стал отдавать предпочтение маленьким и недорогим машинам. Было забавно наблюдать, как возле его дома парковалась пожилая домработница, женщина роденовских габаритов, с трудом покидающая салон миниатюрной голубой Renault Twingo. А через некоторое время подъезжал Борис на Renault Twingo зеленого, лягушачьего цвета и парковался рядом. Он давно потерял интерес к машине как к элементу престижа. Его репутация не требовала дополнительных доказательств состоятельности. Правда, в гараже стоял черный красавец Jaguar XJ Long для парадных выездов в тех случаях, когда его навещали гости. Но и в отношении этой замечательной машины Залесский должного уважения не проявил. Заезд в гараж был не очень удобным и требовал аккуратности. Нужно было проехать немного вперед, потом, вывернув руль, сдать назад и, оказавшись прямо напротив ворот, заезжать в бетонные стены гаража. Борису было лень совершать такое поступательное движение, и он заезжал в гаражные ворота с простого разворота. Поэтому вся правая боковина у машины была в глубоких продольных царапинах, обнажавших белую грунтовую краску. Лерой, стоя на балконе апартаментов Залесских рядом с хозяином и разглядывая эти полосы на черном лакированном кузове, негодовал:

– Это просто кощунство, неуважение к труду создателей этого шедевра, больно смотреть!

Борис курил сигару и хулигански щурился:

– Я покрашу!

– Покрасишь и снова загонишь ее таким же варварским способом.

На следующий день, дождавшись сумерек, Залесский пригласил своего приятеля на балкон и гордо показал на стоящую перед гаражными воротами машину. Полос не было видно.

– Но ты же не мог за день успеть перекрасить ее целиком?

Залесский пожал плечами. Люк не поленился сбежать вниз и рассмотреть эту покраску вблизи. На пальцах после того, как он прошелся ими по неровным краям бороздок раненного «Ягуара», осталась черная вакса. Борис закрасил белые полосы сапожным кремом и был своей выходкой чрезвычайно доволен.

В конце концов он уговорил Жоззет забрать эту машину в Париж.

Люк несколько лет тому назад спас Борису жизнь. Прямо в своем небольшом кабинете для приемов выкачал у него чуть ли не пол-литра какой-то гнойной хрени из нижнего отдела брюшной полости. Это после того, как Залесский провел две недели в израильском госпитале, где у него не нашли ничего, что объясняло бы плохое самочувствие на протяжении нескольких месяцев, отсутствие аппетита и упадок сил. Борис выразил свою благодарность доктору тем, что не устроил скандал израильтянам. Люк сам его об этом попросил, объяснив сложным медицинским языком, почему непросто было эту проблему обнаружить.

– А ты, значит, такой гений, что обнаружил, просто пощупав меня как экстрасенс?

– Ну что-то вроде этого.

– И все эти дорогие именитые больнички с оборудованием на миллиарды денег против твоего проницательного взгляда значит ничего не стоят?

– Ну почему? Три тысячи долларов эта экстрасенсорика тебе все-таки обошлась.

Так они беседовали, лениво перекидываясь колкими фразами, лежа под теплым августовским солнцем на пляже в Жуан-ле-Пен.

«Я – пенсионер». Борис разглядывал то, что осталось от фигуры атлета, в зеркале, встроенном в шкаф его спальни. Животик хоть и небольшой, но на его фоне руки, потерявшие округлости бицепсов, кажутся еще тоньше. На темно-коричневой от загара коже пигментные пятна выделяются чуть более светлым тоном. Эти неправильной формы, аляповатые, раскинувшиеся по всему телу кляксы, свидетели его восьмидесятилетней старости, раздражали более всего. Он много времени проводил на солнце, и однажды радиация проявила себя на его носу. Маленькая коричневая бородавка оказалась злокачественной, и ему удалили ее под местным наркозом. Снаружи, на правом крыле ноздри появилась вмятина величиной с пшеничное зерно. Он поинтересовался у Клиффа:

– Как я выгляжу?

Клифф пожал плечами:

– Особенно не заметно.

Борис удовлетворенно заключил:

– Как будто кто-то дал мне по морде.

Получить по морде, в его представлении, было почетнее, чем попасть под нож хирурга. Он не желал выглядеть слабым ни при каких обстоятельствах. Над всеми своими недугами шутил, превращая рассказ о них в анекдот. Шутил и по этому онкологическому поводу. Поведал друзьям о своем послеоперационном визите на консультацию в клинику.

– Доктор, я теперь должен, видимо, меньше бывать на солнце?

– А сколько вам лет, уважаемый?

– Семьдесят пять.

– Можете сколько угодно бывать и на солнце, и в тени.

Консультант, монотонно произнося эту фразу, заваривал себе чай и, старательно пытаясь не испачкать пальцы, разворачивал промасленную бумагу, в которую, видимо, его жена завернула сандвич.

– Он уже поставил на мне крест, – смеялся Борис. – Мне, по его мнению, уже все равно, сколько и где бывать, все равно пора подыхать. Сперва я собрался засунуть ему этот сандвич вместе с паскудной жирной бумагой в глотку, но вдруг его слова высветились иным смыслом. Ведь действительно, мне уже нечего бояться. Я теперь – как летающий лыжник на большом трамплине. Джинни когда-то бесстрашно с такого трамплина скользил, пролетая потом чертову уйму пустого пространства, а я не решался, долго смотрел на него, безбашенного – такими бывают мальчишки, еще не испытавшие настоящий страх. Теперь я на трамплине, и свернуть не получится, так надо этот последний полет провести красиво.

Так что я просто забрал у этого «проводника на тот свет» его завтрак и, не торопясь, съел. Было, кстати, очень вкусно!

Я еще спросил, как его жена готовит индейку для этой булки. Не помню, что он там бубнил, но я вышел из его кабинета в прекрасном настроении.

Залесскому платили пенсию 1328 долларов США. Так устроена государственная машина – невзирая на его огромное состояние, извольте получить. Эти деньги он ощущал по-особому, деньги, ставившие его в один ряд с гражданами этой страны. Ему до странности приятно было обнаруживать их на своем счету. В конце концов, он нашел им применение: благотворительный фонд, поддерживавший больницу для больных лейкемией детей. Он переводил туда свою пенсию, добавляя к ней «через запятую» еще десять тысяч.

В семьдесят пять лет Залесский поменял свою жизнь. Он не специально это сделал, не готовил переворот, долго лелея в потаенных душевных закоулках заговоры и коварные замыслы.

Клифф за год до этого ушел из компании. Отец оставил ему солидное состояние, и он не нуждался в дополнительных доходах. Но его уходу предшествовало и некоторое охлаждение в их с шефом отношениях.

Бранновер с возрастом становился все нетерпимее к раздвоенности, в которой жил Борис. Он так и не избавился от ощущения своей, пусть и косвенной, вины. А Залесский, напротив, в своем отношении к жизни добавил цинизма, уверенности в том, что он заслужил относиться ко всему с той долей простоты, какая была для него комфортнее.

Конфликты с Джекки стали нормой. Его все возрастающая раздражительность не находила в ней сочувствия. Джекки отвечала на его всплески недовольства криком. Все, чего она достигла в этой борьбе, – транквилизаторы, которые удалось заставить принимать Бориса при помощи психоаналитика. Кризис наступил неожиданно, как и положено кризису. Все чувствуют: вот-вот что-то должно случиться, и оно случается, но, как всем в результате кажется, неожиданно.

Джекки опаздывала… То есть – конкретно в этот раз, но опаздывать стало ее нормой поведения. Всегда и всюду опаздывать с годами превратилось в такой особый стиль, которым она, скорее всего, неосознанно защищалась от отсутствия внимания, самоутверждалась в бесившей Бориса необязательности. Да, это его бесило, и она отлично это понимала, наблюдая с некоторым садистским сладострастием, как он вынужден был подавлять гнев в присутствии посторонних. Она ставила всех в неловкое положение и заставляла близких людей играть роль успокоителей в ее и мужа конфликтах. Каждый раз им приходилось уговаривать Залесского подождать еще пару минут, пока она спустится в лобби или выйдет на улицу, подъедет на такси или, не дай бог, на метро к месту встречи. В этот раз компания из десяти человек ждала Джекки в Тель-Авиве у входа в «Hilton». Они собрались в предложенный Шерманами новый арабский ресторан в Яффо, в котором подавали превосходную, приготовленную в кипящем масле рыбу «Святой Петр». После того, как все в неловком молчании провели более двадцати минут, Борис подозвал микроавтобус и настоятельно попросил всех занять в нем свои места. Бранновер и Менахем стали его уговаривать подождать еще некоторое время. Клифф собрался подняться на этаж и поторопить Джекки, но Залесский распалялся с каждой секундой все больше и просто затолкал «адвокатов» в машину, громко приказав водителю трогать.

– Борис, ведь она даже не знает, где находится этот ресторан.

Шерман развернул листок с его наименованием и адресом, предлагая ему позвонить жене и сообщить ей эту информацию.

– Она – сообразительная, найдет, если захочет.

Залесского трясло от бешенства.

Джекки, конечно, в Яффо не появилась, и обед прошел в тягостном молчании, лишь изредка присутствовавшие дамы пытались разрядить обстановку, обсуждая арабскую кухню, и, уже совсем отчаявшись, погоду.

Клифф вышел выкурить сигарету под тент, натянутый над несколькими столиками для тех, кто не боится жары и предпочитает не замутненный пыльными окнами вид на море. Борис присоединился к нему, чувствуя, что придется выслушать неприятную отповедь. Но сказанное превысило его ожидания. Клифф ронял слова тяжелыми свинцовыми каплями. Он будто избавлялся от накопленной неприязни к тому образу, в который облачился Залесский в последние годы.

– Ты плюешь на чувства окружающих тебя людей, на самых близких и преданных. Ты ставишь тех, кого считаешь друзьями, в ужасное положение. Как я завтра должен, по-твоему, разговаривать с Джекки? Чем она заслужила такое свинское отношение от человека, с которым прожила жизнь?

Клифф вспомнил уволенных одного за другим менеджеров. По его мнению, эти увольнения были несправедливыми решениями шефа, импульсивно прореагировавшего на негативные результаты некоторых финансовых показателей.

– Эзен и Софья Ларкинз проработали у тебя тридцать лет, и ты дождался, когда они будут далеко, и позвонил им в Токио. Как могло прийти в голову сообщить этим шестидесятилетним «молодоженам», что они уволены, через океан? Боялся, что Эзен, будь он поближе, тебе глотку перегрызет?

– Господи, Клифф! Что ты несешь? Я их уволил, потому что мне коллеги, в том числе и твои подчиненные, постоянно жаловались на эту парочку, на то, что они давят на всех, ведут себя так, будто без их одобрения любое решение нелегитимно. И потом, я выплатил компенсации, которых им хватит до конца дней, дай бог им здоровья.

Этот неприятный разговор мог бы закончится как-то иначе, но Бранновер задел неожиданно ту самую струну в душе Залесского, хотя, знай он, как она болезненна, может быть, и не произнес этих слов.

– Все, что ты творишь сегодня, началось в тот день, в тот несчастный день, когда ты не полетел к Мишелю на похороны его жены.

Борис раздавил в руке сигару и подошел к Клиффу вплотную:

– Проклятье, Бранновер, ты лезешь не в свое дело! Не смей касаться того, в чем ничего не понимаешь!

Еще мгновение, и Залесский мог бы его ударить. Он сдержался в последнюю секунду. Скомканно попрощался с гостями, рассчитался у стойки бара и уехал на такси в аэропорт. Он улетел в Париж в состоянии холодного бешенства, без вещей, не позвонив Джекки.

Трамплин.

Клифф ушел из компании. Тихо собрал вещи, сотрудникам сообщил, что собрался в отпуск, и так, без проводов, которые заслужил более, чем кто-либо, вышел из офиса, постоял у входа, словно отрывая себя от ауры, царившей в ближнем к месту его почти сорокалетней работы пространстве.

А Залесский прямо из Парижа связался с бизнес-брокером и дал ему задание подготовить «Ривьеру» к продаже. Процесс длился шесть месяцев, при том, что клиент определился сразу, как только стало известно о продаже компании. Аудит прошел без сюрпризов, и утром одного из дождливых ноябрьских дней Борис в последний раз открывал ключом офис, в котором прошла большая часть его жизни. Он постоял перед тяжелой дверью с латунной табличкой «RIVIERA COLLECTION».

Вставить ключ в замочную скважину, простое привычное действие. Но ведь это в последний раз!

Он с удивлением наблюдал за собой, думал, что волнение будет каким-то особенным, ночью даже приснилось, будто эта замочная скважина стала вдруг очень большой, и ключ болтался в ней, не находя опоры. А теперь, когда он приготовился это сделать, в душе ничего не шевельнулось, одна только мысль показалась забавной: каждый поворот ключа стоил ему ежедневно около полумиллиона долларов.

В тот день в Париже началась и другая история. Джекки позвонила в «Плазу» и сказала, что она с ним разводится. Он специально остановился в отеле, а не у Жоззет. Он ждал звонка, знал, что это будет скандал, и не хотел говорить по телефону в присутствии своей подруги. Джекки оказалась предсказуемой, непредсказуемым для нее оказался он.

– Ты произнесла эти слова! Ты заварила этот суп, и ты теперь будешь его есть.

Джекки сто раз пожалела о том, что совершила в запале. Но все ее попытки превратить этот эпизод в проходной, обычную ссору, не придающую каким-то словам такую серьезность последствий, разбивались о его непреклонность. Он окончательно испортил отношения с Джинни, на стороне матери был и Джейсон, но хуже всего к этой ситуации отнесся Мишель. Он прямо высказался по этому поводу, обвинив отца в запредельном эгоизме, в пренебрежении семьей и просто в неприличном поведении, не соответствовавшем их положению, возрасту и общепринятым представлениям о порядочности.

Залесский все понимал, был со всеми согласен, но ничего с собой не мог поделать. Жил в состоянии перманентного стресса. Все поручил адвокатам, платил любые деньги при условии, что они будут обращаться к нему только в самых необходимых случаях. Он не оспорил ни одного требования Джекки, когда дело дошло до раздела имущества. В какой-то момент зафрахтовал большую парусную яхту и ушел на три долгих месяца в сторону Аргентины. Общение с капитаном и двумя его помощниками, людьми суровыми и немногословными, не было обременительным. Большую часть времени он проводил в одиночестве, глядя на океан, размышляя о вечном и постепенно приходя к какому-то новому состоянию душевного успокоения.

Некоторое время на этой яхте он оставался и после того, как она пришвартовалась у пристани в Miamarina в Бэйсайде Майами.

Борис увидел, как засветился дисплей «Нокии», раньше, чем прозвенел звонок. Код Калифорнии, голос Клиффа. Залесский с трудом справился с волнением. Бранновер звонил впервые после такого катастрофически нелепого расставания.

– Как ты?

Этот короткий вопрос, этот хрипловатый баритон, отозвались в душе Залесского пением райских птиц.

– Клифф, ты мне нужен.

В ответ односложное:

– Координаты?

Я в Майами в Бэйсайд, болтаюсь третий месяц на яхте.

Они провели вместе несколько дней. Ночевали на яхте, днем выходили в море, ловили рыбу, купались и говорили. Сидя в шезлонгах, на выбеленной солнцем и морской солью тиковой палубе, они много говорили, вспоминая, восхищаясь, осуждая, удивляясь тому пути, который прошли вместе.

Вечером, если удавалось поймать что-то достойное для приготовления в прибрежном рыбном ресторане, шли туда. Немного виски, сигара, и уже тогда – о самом главном.

– Скажи, мой уход повлиял на твое решение продать «Ривиеру»?

– Как один из факторов – да. Но не только. Все, что случилось…

Борис пытался сформулировать то, о чем непрерывно думал все эти месяцы отшельничества. То, что уже сложилось в его сознании, с трудом укладывалось в прокрустово ложе обычных слов. Картина теряла краски и объем, становилась плоской и банальной. Пугало то, что в итоге это так и будет воспринято. Конечно, все глубже и сложнее, но он не знал, как это объяснить своим родным, живущим в ином пространстве своих каждодневных забот.

– Клифф, ты человек верующий, даже немного каббалист. Я знаю, ты увлекался. Я толком ничего такого по-настоящему религиозного не соблюдал. Но я – сочувствующий и даже интересовался основами этого учения. Очень, кстати, интересно, и особенно впечатляет, когда есть с чем сравнить из собственной жизни. Вот я и пытаюсь найти слова, чтобы объяснить все это.

Он совершил руками движение, охватывающее пространство вокруг них.

Клифф попытался пошутить, испугавшись излишнего пафоса:

– «Все это»! Это всего лишь ресторан, или ты замахнешься на всю вселенную?

Борис улыбнулся:

– Нет, нагнетать не буду. Просто схему нарисую.

Схема! Смешно звучит. Он добавил в опустевшие стаканы золотистого шотландского, пригубил и продолжил:

– Судьба ведь предопределена для нас, простых ребят, не озаренных высшим небесным светом, так, кажется, в каббале записано. Вот я родился в большой счастливой семье, в тихом красивом месте. Вырос там и должен был идти по дороге, которая была достаточно предсказуемой, понятной. Но произошла катастрофа, уничтожившая мой мир. Дорога та исчезла, испарилась, и передо мной разверзлась пропасть. Судьба перестала быть моей, она превратилась в тысячи осколков, летящих в пустоте, и я не знал, в какую сторону двигаться, как эту головокружительную пустоту преодолеть.

– Помнишь, однажды в Майами, когда ты опоздал на встречу с Wal-Mart, я в тот вечер порезал руку. Мне привиделось «нечто» в том зале отеля «Key Biscayne», и я раздавил в руке бокал. Я тогда почувствовал такое откровение, словно мне приоткрыли завесу бытия, будто я проживаю не свою жизнь, будто я настоящий остался там, в сорок первом, на своей дороге, а все что потом, – мираж.