Текст книги "Гопакиада"

Глава Х
Священная война

Правое дело

Итак, что происходило на левом, российском берегу Днепра, мы с вами, друзья, уже знаем. А как же правый, польский? Об этом никак нельзя не поговорить.

Только чтобы разговор был правильный, понятный, давайте вернемся чуть-чуть назад. В те пару-тройку лет, когда, слегка передохнув после трудных Чигиринских походов 1676–1677 годов, Порта продолжила Drang nach Westen и осадила Вену, угрожая прорывом в мелкие беззащитные княжества Германии, что означало бы всеевропейский бардак лет этак на тридцать, Польша в последний раз тряхнула стариной. Собрав все, что могло драться, в том числе и остатки срочно амнистированных правобережных казаков, Ян Собеский решил вопрос. После чего – поскольку хотя турки и перестали быть остро актуальны, но татары-то со своими шалостями никуда не делись – восстановил на правом берегу казачество – шесть небольших, не чета прежним (сотни по полторы сабель) «полков» во главе с наказным гетманом Самусем. Под сурдинку туда же пристроились и успевшие просочиться с левого берега неформалы некоего Семена Гурко-Палия, явочным порядком организовавшие еще несколько «полков» и давшие королю честное слово, что будут лояльны. Как ни странно, слово они держали. Ну, не точно уж совсем, немногочисленных польских поселенцев из облюбованных мест выгоняли, а евреев громили, но, поскольку против Варшавы не выступали, с татарами в меру сил дрались, польские поселенцы сами могли за себя постоять, а евреи были не в счет, король Ян на мелочи внимания не обращал. В общем, понемногу жили.

Однако все проходит. Король-воин умер. Война с турками успешно завершилась. Татары притихли. А для «домашней войны» (в Польше «патриоты» Станислава Лещинского, ставленника Франции, схватились с «саксонцами», опекаемыми Россией) казаки не годились. Да и вообще, само слово «казак» вызывало у поляков вполне понятную идиосинкразию. Посему в 1699 году Сейм принял закон об упразднении казачества как класса. Вообще.

Результатом, естественно, стал мятеж. Серьезный. Но неудачный. Казаков было мало, многотысячных толп поднять они не смогли за неимением в крае таковых. Так что небольшое, но профессиональное войско, возглавленное лично коронным гетманом Адамом Синявским, довольно быстро разгромило бунтарей, пересажав на колья лидеров, которым не повезло попасть в плен, а последние искры беспорядков погасила Россия, дорожившая союзом с Польшей против шведов больше, чем Правобережьем со всеми его проблемами. Хотя, возможно, и не без огорчения, в порядке nothing personal, just a business. Самому Семену Палию посчастливлось: он был арестован Мазепой, судим мягким российским судом и поехал осваивать Сибирь.

Но и после этого потрепанное правобережное казачество сохраняло лояльность «восточному царю», надеясь, что он рано или поздно, не мытьем так катаньем, но оттягает правую сторону. И вовсе не исключено, что именно это входило в планы Петра. В конце концов, Август Сильный, сидевший исключительно на русских штыках, дорожил польской короной – в основном как головным убором, без которого прозябал бы в простых курфюрстах. Убедить буратинку в том, что Польша без Правобережья смотрится на карте даже лучше, особого труда не составило бы.

Увы. Прутская конфузия 1711 года смешала карты. Победоносная Турция категорически протестовала против российского проникновения на юг, Швеция все еще брыкалась, а поляки, и так обиженные потерей половины Periferia, могли бы поголовно уйти к Лещинскому Так что Гродненская конвенция была исполнена до буквы. К 1714-му российских частей на правом берегу не осталось, что ввело всех, считавших себя казаками, в замешательство. Хулиганить они были горазды, но вот противостоять силам правопорядка, как показала Палиивщина, – отнюдь. К тому же ни Палия, ни, на худой конец, Самуся уже не было в живых, а наличная мелочь никого ни на какие подвиги увлечь не могла. При этом натворить «новые реестровые» успели столько, что кол в задницу можно было считать вполне заслуженной и не худшей перспективой. И начался исход. Не только добровольный, но и очень-очень шустрый. Благо на левом берегу мигрантов не только привечали, но и трудоустраивали (зять Палия, «полковник» Танский стал даже настоящим полковником). В итоге правый берег достался полякам в виде полупустыни. Чему паны, учитывая, кого потеряли, были, скорее всего, даже рады.

Однако «руину» нужно было заселять. Как это делалось, в полном согласии описывают и М. Грушевский, который, если дело не касается политики, врет, как ни странно, довольно редко, и его оппонент А. Дикий. Земли стали раздавать. Преимущественное право имели, понятно, потомки законных владельцев, уже более полусотни лет кусошничавшие где попало на положении бедных родственников, а если таковых не имелось, находилась масса охотников, за гроши выкупавших права владения или вообще бесплатно получавших их под условие обустроить и населить. Новые владельцы нанимали специалистов, те начинали агитацию, суля всем «уважаемым панам земледельцам» сколько угодно чернозема, работу по договору и полную свободу от всех налогов на 15, а то и 20 лет – и народ ехал. Конечно, не поляки (крепостных никто не отпускал), а с бору по сосенке: из вечно голодной Галиции, из Молдовы (там как раз в это время, в связи с началом «фанариотской» эпохи, резко взлетели налоги), из болотистой Белоруссии. И, натурально, в наибольшем количестве, с левого берега, от беспредела «новых панов». Всего за десять–пятнадцать лет, констатирует Грушевский, «пустыни снова густо покрылись селами и хуторами, среди которых воздвигались панские дворцы, замки и католические монастыри (…) а когда начал подходить конец обещанным свободам, стали поселенцев принуждать к несению барщины, разных работ и повинностей». Выделено, между прочим, мной. И не зря. Ведь как долги возвращать жалко, поскольку берешь чужие и ненадолго, а отдавать надо свои и навсегда, так и льготные годы знаешь что кончатся, но надеешься, что уж ты-то станешь исключением, и когда они все же завершаются, давит жаба. Вполне до тех пор спокойный правый берег заволновался. Тем более что жаба была не одинока.

Очень важный момент. Одним из результатов лихолетья 2-й половины XVII века для Речи Посполитой стало то, что федерация перестала существовать. То есть формально все осталось по-прежнему и даже память о своих корнях у литвинов никуда не делась, но фактически Речь Посполитая, пережив эпоху огня и меча, потопа и пана володыевского, самоопределилась как Польша, Польша и еще раз Польша. Которую обидели, ограбили и, можно сказать, почти окончательно погубили предатели-схизматики изнутри и враги-схизматики извне. И чтобы такое не повторилось, схизму на польских землях следовало искоренить раз и навсегда. Причем желательно не оружием (оружие штука обоюдоострая, да и соседи-схизматики могут вмешаться), а правовым путем. С этим были согласны все слои польского общества, от мнения которых хоть что-то зависело.

Четко проработанной программы действий поначалу не было, двигались методом проб и ошибок, однако уже в 1676 году решением Сейма были уничтожены права православных «братств», своего рода культурно-просветительских и религиозных клубов. Затем началась активная работа по охмурению идеей унии элиты православного клира. Причем по-умному Никого не жгли и вообще не давили. Уговаривали и покупали. А поскольку за ценой не стояли, кое-что получалось. Скажем, епископ Иосиф Шумлянский, стойкий борец за православие из Львова, сдался лишь после гарантий получения всего имущества Киевской митрополии. Более принципиальных иерархов обламывали на диспутах. Если ранее ксендзы с батюшками спорили на равных, расходясь по нулям, то теперь на пропаганду унии был брошен цвет католической интеллигенции (по данным Ватикана, в начале XVIII века Польша, наряду с Парагваем, стала основным фронтом работы иезуитов).

И кое-что опять-таки получалось. На сторону унии, тщательно все обдумав, перешел Иннокентий Винницкий, епископ Перемышля, бессребреник и златоуст, весьма популярный среди паствы, а еще один авторитетный епископ, Кирилл Луцкий, «убояся соблазна и наущения латынского», бежал из епархии на Левобережье.

Никто не спешил. Лишь в 1720-м, после того как униатский митрополит Лев Кишка на Соборе в Замостье объявил Грекокатолическую церковь единственной законной – кроме Римско-католической – на территории Речи Посполитой, начались активные действия. При полном попустительстве властей и поддержке местных помещиков – на 100% католиков – униаты захватывали православные монастыри, изгоняли из приходов священников. В отношении «схизматиков» было позволено все. Но и перейдя в униатство, хлебороб мог рассчитывать разве что на то, что бить не будут, да попадание в «правильный» рай. Некоторые льготы полагались лишь тем, кто стал «полноценными» католиками, однако такое случалось редко, поскольку Костел дал «младшим братьям» негласное обязательство не отбивать паству. А в судах жалобы «схизматиков» по определению считались клеветой.

Когда же Россия, имевшая по условиям Вечного мира право заступаться за православных, выражала протест, на ее демарши либо не обращали внимания, либо выражали недоумение по поводу «вмешательства во внутренние дела соседнего государства». И поделать Петербург не мог ничего: пока «саксонская» Польша плясала под российскую дудку, расшатывать и без того непрочный трон ручного королька Августа II было не в масть.

В сущности, на Правобережье хозяйничало нечто типа ку-клукс-клана. Только не первого, благородного, времен Натана Бедфорда Форреста, посильно защищавшего население от слишком радикальных афроамериканцев и «саквояжников» с Севера, и не нынешнего, карикатурного, а того самого, в начале XX века сотнями убивавшего людей только исключительно за неправильный цвет кожи. А действие рождает противодействие, и в недавно еще относительно спокойном краю появились, а затем и стали бытовым явлением ватаги «дейнек», иногда, но в ту пору еще нечасто называемых «гайдамаками». В общем, конечно, криминалы, чьи методы (грабеж, в том числе и на дорогах, поджоги и так далее), как признает даже помянутый выше пан Худобец, «были небесспорны». Но с социальным подтекстом, поскольку грабили не православный люд, с которого взять было нечего, а «пана да жида». Естественно, набирая популярность в массах.

К слову. Хотя «еврейский вопрос» более чем деликатен, из тех, где шаг влево, шаг вправо чреват расстрелом, обойти его в данном случае невозможно, и, думаю, мне, агностику, по рождения имеющему право носить и крест, и маген-давид, рассуждение на эту тему простительно. Так вот, евреям на Малой Руси жилось хлебно, но куда как непросто. Их, мягко сказать, не любили, а при случае и резали. Но не из пресловутого антисемитизма. Претензии к «жидам», как отмечено многими, были очень конкретны. Поскольку шляхта, в экономике бестолковая, со времен расцвета РП использовала опыт и связи евреев для управления своими поместьями, еврей в понимании «быдла» становился естественным продолжением и конкретным воплощением пана. К тому же аренда – в отличие от России, где на местах управляли бурмистры из своих, – означала повышение поборов, а это тоже мало кому нравится. Да, если говорить о Правобережье XVIII века, кампанию по заселению края проводили опять-таки евреи, и следовательно, именно они в глазах новоселов были виновны в том, что льготные годы закончились. Добавим сюда иную, запредельно «не нашу», веру, вообще отрицавшую роль Христа в истории, и совершенно «не наши» обычаи, – и пасьянс готов. Для традиционного сельского общества, любого «не такого» принимающего в штыки, еврей становился почти (и даже не почти) земным воплощением дьявола. И вместе с тем ненависти по национальному признаку не было. Да и быть не могло. Внуки чешского горняка Оты Гидлера в ту пору еще только обживались в окрестностях австрийского Линца, даже не предполагая, что сынишка их отдаленного потомка Алоиза дойдет до идеи о «вредных» расах. Избранников Б-га Единого грабили потому, что у них было что взять, а резали в рабочем порядке и не всегда. Когда Зализняк в самый канун Колиивщины запросил инструкций, как и кого насекомить, ответ гласил: «Паписта да унию под корень, а жида как Бог пошлет», да и наиболее известные полевые командиры в «обычные» времена бывали терпимы (карпатский Довбуш в жидоедстве замечен не был, а знаменитого Кармалюка можно подозревать даже в некоторой юдофилии: он был весьма популярен в штетлах и охотно принимал «нехристей» в ватагу). Но когда поднималась волна и «народные массы» давали волю инстинктам, начинались мясные ряды…

Уловимые мстители

Впрочем, вернемся к нашим «дейнекам». Гуляли они знатно, «надворных» гоняли почем зря, но по-настоящему круто стало в 1734-м, когда в Польше вновь пошли разборки между «партиями» Августа (уже III) и состарившегося, но неугомонного Станислава Лещинского. По понятным причинам, на Правобережье преобладали «патриотические силы», и когда «саксонцев» начали прижимать к ногтю, русское правительство ввело на правый берег войска, начавшие разоружать отряды конфедератов.

Восторг населения был неописуем. В политике оно разбиралось плохо, но сами посудите: ежели с восхода пришли казаки, набили пану морду, заковали в цепи и куда-то увезли, оставив пани на фольварке одну-одинешеньку – как же тут не вмешаться? А тут еще слух пошел, что, дескать, «православные воеводы привезли от царицы Золотую Грамоту, чтобы всем русским людям воля была». И все стало окончательно ясно.

Особенно когда некто Верлан из Шаргорода, сотник «надворных» князя Любомирского, «саксонца» до мозга костей, получил письмо от русского командира для передачи пану. Вскрыть, конечно, не вскрыл, да и вскрой, едва ли бы прочитал, но, узрев на конверте печать с орлом, понял: не врали, выходит, люди-то; вот она, та самая грамота. И, объявив себя «царицыным полковником», активно включился в события. Огромная, быстро пухнущая за счет крестьян, бригада «дейнек» загуляла от Умани до Львова, моча «жидов» и поляков, без разницы, твердокаменный ты «патриот» или непреклонный «саксонец». Небольшие польские отряды были бессильны. Край стремительно покатился в новую Руину. Но как раз в это время завершились бои под Данцигом, и Лещинский уплыл в la belle France с остатками французского десанта. В Польше ему ловить было уже нечего, поскольку даже самые отпетые «патриоты», бросив своего короля на произвол судьбы, массами изъявляли покорность Августу, умоляя русское правительство пресечь беспорядки. Что и было сделано. Nothing personal, just a business. Правда, обошлось без экзекуций. Основная часть мятежников, выслушав увещевания людей в русской военной форме, печально пожала плечами (царице виднее, не сейчас так не сейчас) и вернулась к полевым работам. Но кое-кто из числившихся в особом розыске, уйдя на очень кстати восстановленное Запорожье или в Молдову, начал партизанить, порой бандами в несколько сот ножей.

Кончившись ничем, герилья 1734 года имела, однако, важные, далеко идущие последствия. Если ранее гайдамаки (после Верлановщины они себя называли только так, обидное слово «дейнеки» куда-то пропало) действовали на свой страх и риск, то с этого времени как-то само собой получилось так, что вместо лесных схронов и молдавских сел их основным тылом сделался «русский» клин на правом берегу. Сюда, в окрестности Киева, они отступали, когда прижимало, здесь отмаливали грехи, здесь, в церковных селах и монастырях пережидали зиму. Здесь – под присмотром запорожцев-пенсионеров, под старость принявших постриг, – обучались воевать «не по-детски», и здесь же находили инструкторов из числа запорожцев «действующего резерва», причем духовные пастыри нередко засчитывали «походы до панов» как монастырское послушание. Церковь приручала гайдамаков умно и умело, особенно с тех пор, когда переяславскую епархию возглавил епископ Гервасий Линцевский, а мощный и богатый Мотронинский монастырь под Чигириным – молодой, но деятельный игумен Мелхиседек Значко-Яворский, заклятый враг унии и весьма красноречивый оратор, ставший любимым исповедником двух поколений правобережных инсургентов.

Неудивительно, что в 1750-м, когда натиск униатов значительно усилился, край ответил полякам новой войной, причем на сей раз центра не было, но ватаги, на первый взгляд разрозненные и возглавляемые совершенно ни до, ни после неизвестными атаманами (Грива, Медведь, Хорек, Ворона), работали по совершенно четкому плану, умело координируя свои действия, так что крохотные польские части не рисковали высовываться из укрепленных городов, хотя даже крепкие стены и пушки не гарантировали безопасности – Корсунь, Погребище, Паволочь, Рашков, Гранов и другие города были разграблены и сожжены. Не помогло даже создание за счет местных магнатов постоянной «милиции» во главе с князем Святополк-Четвертинским; она хоть и оказалась чуть боеспособнее регулярных команд, однако успеха не добилась. Лишь после того, как спорные церкви были оставлены униатами в покое, действия гайдамаков прекратились – так же внезапно и одновременно, как начались.

Что до России, то она зашевелилась всерьез лишь после того, как на коронации Екатерины II епископ белорусский Георгий Конисский публично попросил у «матушки» помощи. В 1764-м при избрании на престол российского кандидата (других уже не было) Станислава Понятовского вопрос о свободе совести и вероисповедания был рассмотрен на Сейме. Спустя год делегация во главе с епископом Георгием и (опять-таки) игуменом Мелхиседеком, съездив в Варшаву, встретилась с королем и получила от него привилей, подтверждающий права своей паствы, а также письмо к униатам с повелением угомониться. Имея на руках такие козыри, православное духовенство начало явочным порядком восстанавливать позиции в селах правого берега. Теперь били униатов, а если те сопротивлялись, ночью из леса приходили, и «превелебные» быстро осознавали, что Папа Римский, в сущности, большая сволочь.

Однако третий закон Ньютона неподвластен даже пану крулю. Оборотка грянула незамедлительно. В 1766-м на очередном Сейме Каэтан Солтык, епископ Краковский, выступил с речью, суть которой состояла в том, что Польша для поляков, каждый поляк – католик, а кто не согласен, тот враг Отечества, и если это кому-то не нравится, то «Чемодан–вокзал–Россия». Инициатива его преосвященства была принята на «ура» и получила силу закона. Королю фактически плюнули в лицо. Но поскольку такие фокусы грубо нарушали имеющиеся соглашения, Россия, реализуя свое право, ввела на правый берег войска, а в 1767-м князь Репнин, российский посол в Варшаве, получив полномочия от его величества, арестовал епископа Солтыка и его наиболее буйных сторонников. После чего депутаты, осознав непререкаемый приоритет элементарных прав человека, пошли на попятный и внесли в конституцию поправки, гарантирующие диссидентам (не только православным, но и протестантам) свободу вероисповедания, право на справедливый суд и даже право избирать и быть избранными. Польша впрямую приблизилась к превращению в цивилизованное, правовое государство. Увы, действовала уточненная конституция лишь до тех пор, пока в пределах страны находились русские войска. Когда же гаранты необратимости процесса демократизации ушли, взбешенная до белого каления шляхта Правобережья, создав Барскую конфедерацию, начала войну со «схизмой», «рукой Москвы» в лице короля и тотчас пришедшими из-за Днепра войсками генерала Михаила Кречетникова.

И опять-таки – Ньютон, Ньютон, Ньютон. Стычки русских войск с конфедератами население вновь, как и 30 лет назад, расценило вполне однозначно: «Ганна не дозволила, так Катерина дозволяет». Опять поползли слухи про Золотую Грамоту, и опять им верили.

Да и как было не верить, если в ночь на 1 апреля 1768 года Мелхиседек Значко-Яворский, созвав в монастырь гайдамацких вожаков, провел обряд освящения ножей, а затем вместо проповеди предъявил аудитории золоченую бумагу, которую, будучи по делам церковным в Петербурге, лично получил из рук самой императрицы. Так что, люби друзi, ныне надлежит «вступив в пределы Польши, вырезать и уничтожить с Божьей помощью всех поляков и жидов, хулителей нашей святой веры». В общем, разом нас багато, нас не подолати. Так! Ну а ежели что, так русские братушки – вот они, уже здесь, в обиду не дадут. Сказано было под большим секретом, но тем скорее в селах начали перековывать орала на мечи. В слове преподобного игумена, известного всем как стойкий борец с унией, покровитель убогих и вообще пастырь с доброй, человечной душой не усомнился, разумеется, никто.

Так что когда в мае из Мотронинского монастыря вышел хорошо вооруженный отряд (70 гайдамаков и монахов) во главе с послушником Максимом Зализняком, бывшим запорожцем, имевшим некоторый военный опыт, Правобережье загорелось. Всего за несколько дней отряды гайдамаков, несущие, как икону, копии «Золотой Грамоты» и, как во времена Верлана, от часа к часу разбухающие за счет крестьян и всякого охочего до зипунов сброда, смели конфедератов, став единственной реальной силой в крае. Пали Фастов, Черкассы, Канев, Корсунь, Богуслав, Лысянка. И начался геноцид, заставлявший «бледнеть лицом» даже таких напрочь лишенных комплексов ребят, как Иван Гонта, «надворный» сотник князя Потоцкого, сдавший гайдамакам вверенный его защите город, где пряталось до десятка тысяч мирного населения, и несколько недель ходивший аж в «уманских полковниках» при «князе и гетмане» Зализняке.

От описания пикантных деталей Колиивщины, занявшей, по оценке Д. Мордовцева, не менее видное место в истории массовых человеческих преступлений, не уступая ни Варфоломеевской ночи, ни Сицилийской вечерне, пожалуй, уклонюсь. Народные массы отрывались по полной, поляки полностью выпустили вожжи, и спасение мирные обыватели «неправильной ориентации» находили только в русских крепостях. Например, командир желтых гусар, стоявших в будущем Елизаветграде, на требование гайдамаков выдать укрывшихся там «латыну и нехристей», ответил: «тех жидов и поляков, потому оные в силе предложениев находятся у нас под защитой, отдать невозможно», и пригрозил открыть огонь из пушек, в связи с чем герои сочли за благо убраться восвояси. Но русские войска были далеко не всюду. Когда же поспевали на зов, зачастую оказывалось, что уже поздно. «Завидев нас, – писал в дневнике донской казачий офицер Калмыков, – вороны разлетались, а собаки, отбежав в сторону от колодца, выли жалобными голосами, потому наиболее полагать должно, что кормились они телом своих хозяев, кои их при жизни своей кормили». Впрочем, о спасении молили не только беженцы, но и паны, как «лояльные», так и конфедераты. И в середине июня, Петербург, решив, что, хотя мятеж на правом берегу полезен интересам России настолько, что желательно подождать еще с месяцок, но не всякие средства оправдывают цель, велел Кречетникову навести порядок. Что и было сделано.

Пошла раздача слонов. Что интересно, польские трибуналы, судившие подданных Речи Посполитой, были не столько гуманны, сколько справедливы. До жути. Правда, по данным польских архивов, казнено было не 20 000 народных заступников, а 713, бесспорно уличенных в убийствах, но тоже ведь немало, а надворного сотника Гонту, перекинувшегося к гайдамакам и с неделю их возглавлявшего, хоть и вел он себя с пленными «ляхами» относительно человечно, вообще порвали на куски заживо. Зато подданные России, вплоть до «гетмана» Зализняка, отделались ссылкой. По полной программе досталось только идеологам: епископ Гервасий и игумен Мелхиседек, уличенные в подстрекательстве и подлоге, были удалены в Россию «на покой и покаяние». Конфедерация скисла. Гайдамацкий «рух» сошел на нет. Польша ушла в пике, спустя несколько лет завершившееся первым разделом. А память про «славнi події Коліївщини та справедливу боротьбу гайдамаків, – как пишут в современных украинских учебниках, – відіграла значну роль у формуванні національної моралi та свідомості українського народу».