Текст книги "Гопакиада"

Лирики и физики

В принципе, ранее любые крючки на эту тему, закидываемые «папистами», встречались с православной стороны в штыки. Однако в конкретное время, в конкретном месте, да еще и учитывая авторитет Скарги, ставший к 80-м годам XVI века категорией едва ли не абсолютной, отторжения не возникло. Напротив. Православным иерархам давно уже хотелось быть такими же «князьями церкви», как их коллеги-католики, их огорчала собственная «второсортность, а по сути, учитывая еще и традиционную зависимость от православных магнатов-спонсоров, так даже и «третьесортность». Спонсорам тоже хотелось стать «более равными», а кроме того, они наконец осознали, что в реформаторских сектах, куда убредают «их» людишки, нет-нет да звучат разговорчики о том, что «когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был дворянином?». О католических кругах и говорить нечего: их самым страшным сном была усиливающаяся ориентация малороссийского «быдла» на Москву, ликвидировать которую «православный истеблишмент», сидящий на дотациях магнатов, был не в силах. Так что явление «православного Скарги» было всего лишь вопросом времени, и даже то, что стать им решился именно Ипатий Пацей, епископ Владимирский и Брестский, учитывая его биографию, тоже едва ли может быть названо случайностью. Человек из разряда искателей истины, он, в юности порвав с «суевериями» и пройдя через несколько сект, в итоге пришел к выводу: да, вернейший путь к Господу ведет все-таки через «отеческую веру», однако Скарга прав в том, что уберечь ее от гибели можно лишь через ту самую «иерархическую унию».

Настоящих буйных, известное дело, мало, однако много дрожжей для пирога и не надо. Уже в 1590-м Гедеон Балабан, епископ Львовский и один из активистов «Ипатьевой рады», организовал встречу в Белзе, где вопрос об «иерархической» унии впервые, хотя и негласно, стоял на повестке дня, а с 1591 года в Бресте, уже под официальной «крышей» Ипатия, почти без перерыва шли соборы, обсуждавшие конкретику. Довольно быстро узкий кружок искателей истины растворился в массе «заинтересованных лиц». Что и неудивительно. Теперь, когда нашлось кому сказать «а», в желающих заявить «б» дефицита не было. Типичнейшим образцом этого сектора их преподобий был шустро вырвавшийся в лидеры Кирилл Терлецкий, епископ Лужский и Острожский, уже в те времена считавшийся личностью одиозной. Судя по всему, что о нем известно, спасение души – в отличие от земель, доходов и прочей мирской мишуры – его волновало не слишком, а кроме того, по мнению современников, «угодой Костелу» он стремился закрыть с десяток «висящих» на нем следственных дел по вполне уголовным статьям; показательно, что позже, сорвав банк по максимуму, Кирилл потерял интерес к унии и ушел в разгульную, политически нейтральную жизнь. Впрочем, это крайний случай, святое с грешным в той или иной степени путали практически все, даже люди из близкого окружения Ипатий, вплоть до Гедеона Балабана. Относительно же Михаила Рогозы, митрополита Киевского, по должности обязанного принять меры против «активистов», но вместо того взиравшего на творящееся с доброжелательным безразличием, исследователи по сей день не пришли к выводу, был ли он сознательным агентом влияния Ватикана или просто плыл по течению, наблюдая, чья возьмет.

Люди, в общем, были разные, и мотивы у них тоже разные. Однако в июне 1595 года очередной Собор выработал-таки 33 «конечные артикулы», на основе которых 7 епископий, входивших в Киевскую митрополию, готовы были признать суверенитет Святого Престола. Капитуляция, надо отметить, не была вовсе безоговорочной; полностью сдаваясь политически, православные иерархи ставили, однако, и серьезные условия, требуя не посягать на догматы Православия (в первую очередь не навязывать пресловутый filioque), а также признать за Киевской митрополией оставить право назначать епископов без вмешательства Рима.

С этим документом Ипатий и Кирилл, поддержанным и одобренным Сигизмундом III и Костелом, сразу после закрытия Собора отправились в Рим, где были приняты папой Климентом VIII, а уже 23 декабря была оглашена апостольская конституция (манифест) Magnus Dominus, зафиксировавшая и констатировавшая унию церквей. Однако содержание конституции отличалось от «артикулов» как небо от земли. Киевская митрополия принималась в лоно католицизма на общих основаниях, положенных «раскольникам», как «грешная сестра». В плане догматов ни на какие уступки Святой Престол не пошел, а 23 февраля 1596 года в булле Decet Romanum Pontificem на имя митрополита Рогозы было специально разъяснено, что не будет и автономии. Гарантировались только защита от «наездов» светских властей, места в Сенате Речи Посполитой для униатских епископов и освобождение от налогов для всего их клира. В качестве пряника гарантировалось также уважение к восточной литургической традиции (церковнославянский язык, обряды), то есть к сугубо внешней стороне вопроса, о чем, кстати, в первую очередь ходатайствовали перед Ватиканом мудрые иезуиты, хорошо понимавшие, что «биомасса» в тонкостях не разбирается, но на изменения во внешней части способна отреагировать нервно. В духовном плане это уже была полная сдача на милость победителя, и будь в делегации другие люди, переговоры, скорее всего, сорвались бы. Но Кириллу «высокие сферы» были до лампочки – его интересовало именно освобождение от податей, а также список епархий, которые он, проявив сговорчивость, сможет получить. Интеллектуально же честный Ипатий, судя по всему, в ходе бесед пришел к выводу, что полумерами ограничиваться не следует, поскольку истина в «чистом» католицизме. Так что «артикулы» полетели в корзину, и 9 октября 1596 года на очередном Соборе в Бресте в присутствии митрополита Михаила Рогозы, епископов Луцкого, Владимиро-Волынского, Полоцкого, Пинского и Холмского, под аплодисменты папского нунция и вельможной элиты Речи Посполитой была принята фактически католическая доктрина в «утешительной» православной обертке.

Квартирный вопрос

Всех, отказывающихся признать и принять решения Собора, правительство Речи Посполитой немедленно объявило еретиками. Однако дело осложнялось тем, что таковых оказалось немало.

Первыми не смогли молчать бойкие православные интеллектуалы типа Зизания Виленского, издавшего молнией разлетевшуюся по краю «Книжицуна римский костел», где простым, ясным даже для подольской бедноты языком разъяснялось, что к чему. Проанализировав привезенный из Рима текст, выступили против унии и некоторые их преподобия, в том числе даже помянутый выше Гедеон Балабан, решивший не поступаться принципами, а также Михаил Копыстенский, епископ Перемышля, еще один активист «Ипатьева кружка».

После чего о несогласии с «великим обманом» начали заявлять миряне – от магнатов до «быдла». Что опять же не удивляет. Князья Острожские, Четвертинские, Корецкие, Вишневецкие и прочие реальные хозяева Малой Руси, имея все и без унии, рисковать спасением души, теряя к тому же контроль над иерархами, не спешили, а мелкому люду при всех вариантах ничего не светило. В связи с чем еще до закрытия униатского Собора в том же Бресте начались заседания альтернативного Собора с участием спешно прибывших полномочных представителей Вселенского Патриарха.

Позиция диссидентов была ясна и, в общем, вполне обоснована: по их мнению, местный Собор не имел права решать вопрос об унии в таком формате, не имея совокупного одобрения восточных Патриархов. По итогам прений митрополит Рогоза и пять «взявших унию» епископов были лишены сана и отлучены от церкви, а священники, расстриженные за критику унии, восстановлены в священстве. Королевское предписание, обязывающее всех православных подчиняться как законному митрополиту только Михаилу и никому больше, было проигнорировано. Это означало раскол и холодную войну.

Злой юмор ситуации заключался в том, что Ипатий Пацей, вскоре, после смерти Михаила, ставший митрополитом Киевским по версии Ватикана, мог сколько угодно писать памфлеты, доказывать правоту своего дела на диспутах и съездах, но канонические тонкости, в сущности, мало кого интересовали. Понять суть тонких теологических нюансов было по силам далеко не каждому, а из способных понять далеко не всякий готов был оставить житейские радости ради чтения умных книжек, зато заключение унии дало отмашку реализации самых гнусных инстинктов. Люди есть люди, в каком бы веке и в каком бы краю они ни жили. Помните секретарей парткомов, на следующий день после провала ГКЧП публично жгущих партбилеты? Встречали бывших комсомольских вожаков, ныне рвущих на груди вышиванки и халаты, клянясь в верности «идеалам нации и суверенитета»? Если помните и встречали, значит, не слишком удивитесь тому, что в унию нескончаемым стадом двинулись «прозревшие». Шляхта средней руки, подпанки, цеховые и гильдейские «нобили», короче говоря, все, мечтавшие ранее «стать поляками», но (времена были религиозные) все же опасавшиеся гнева Господня, теперь, когда ответственность за возможные последствия взяли на себя не кто-нибудь, а сами их преподобия и бояться было нечего, ринулись становиться из ничего всем, тем паче что поддержка правительства была ренегатам заведомо обеспечена. Сознавая, что в новой реальности им можно все, а что нельзя, на то «кому следует» закроет глаза, униаты брали штурмом православные храмы, «вычищали от схизмы» цеха и гильдии, лишая семьи православных мастеров куска хлеба, вместе с крестьянами выгоняли на барщину излишне упрямых православных батюшек.

Больше того, невесть откуда возникнув, по краю быстро распространилась и прижилась новая, ранее неведомая и совершенно иезуитская по сути мода. Евреям-арендаторам, ведущим панское хозяйство (сами паны такими мелочами не интересовались) явочным порядком, не спрашивая их согласия, повышали сумму выплат, взамен предоставляя право «надзора» за православными церквями. Дальнейшее понятно: евреи, конфессиональными ограничениями не обремененные, стремясь «отбить» обременительные непредвиденные затраты, вводили плату за открытие церквей, то есть по факту, за право проводить богослужения. «Быдлу» предоставлялся выбор: или отдавать последние гроши, или идти в униатский храм, где двери были широко открыты, а такса за обряды вполне приемлема. Что евреям все эти новации рано или поздно не могут не аукнуться, похоже, никого не волновало – в том числе, к сожалению, и верхушку кагалов, слепо верившую в панскую защиту. Впрочем, речь не об этом.

Эуропейский выбор

В общем, веселого было мало. Ипатий и Скарга могли сколько угодно грызть себе локти в могилах, но Идея полностью уступила место экономике и политике. «Церкви позапечатаны, – криком кричал на одном из сеймов волынский депутат Древницкий, – священники разогнаны, Лещинский монастырь превращен в кабак; дети умирают без крещения; тела умерших вывозятся как падаль, без церковного отпевания, через ворота, откуда вывозят нечистоты; народ живет в распутстве, невенчанный; умирает без Святых Таин!.. А что делается во Львове? Кто не принимает унии, тот не может жить в городе, заниматься торговлею, быть принятым в цехи. А в Вильно? – Монахов, непреклонных унии, ловят, бьют и в кандалы заковывают (…) Коротко сказать, великие и неслыханные притеснения русский наш народ как в Короне, так и в Великом Княжестве переносит». Бедняга пытался докричаться до короля Владислава, имевшего (и вполне заслуженно) репутацию человека чести, не делившего подданных по сортам, но что мог пан круль? Максимум – спасти от расправы игумена Афанасия Брестского, дядьки из нечастой породы настоящих правозащитников, более 15 лет бодавшегося с системой, причем не столько с иезуитами, относившимися к нему с уважением, сколько с собственным начальством, которому он мешал делать «большую политику». Когда же Владислава не стало, крикуна тотчас арестовали по абсурдному обвинению, судили, вынуждены были оправдать, однако после отказа принять унию все-таки убили, причем не просто так, а зарыв живьем в землю.

Афанасиев, впрочем, было немного. Большинство диссидентов, устрашенная судьбой брестского игумена, переть напролом боялось, тем паче что былая «крыша» совсем просела. Старшее поколение русских магнатов, традиционных защитников православия на берегах Днепра, бороться с которыми было себе дороже даже иезуитам, понемногу вымирало, а с наследниками велась целенаправленная, очень тонко отлаженная работа. Им рекомендовали мудрых и знающих наставников из числа тех, кого нельзя не уважать, затем вывозили на учебу в самые славные университеты – Мантуанский, Падуанский, Сорбонну, где обучали тонкостям теологии, безо всякого давления позволяя прийти к выводу, что «отеческая вера», в сущности, набор диких суеверий. После курса наук им обеспечивали два-три года «стажировки» при европейских дворах, представляли коронованным особам, при малейшей возможности женили на девицах-красавицах из графских, а то и герцогских фамилий. Результаты понятны. Классический, наиболее известный пример – знаменитый Ярема Вишневецкий, сын, внук и правнук православных, ставший одним из злейших гонителей «восточной схизмы»

Чуть-чуть полегчало в середине 2-го десятилетия XVII века. Фанатики вроде Ипатия к тому времени умерли, прагматики типа Кирилла Терлецкого слегка умерили первый, самый острый аппетит, а кроме того, стало ясно: Речь Посполитая, воюя аж на три фронта – с Россией, Османами и Швецией, не способна обойтись без услуг пусть и не очень качественного, но многочисленного и храброго казацкого ополчения. В этот период казаки – вернее, наиболее толковая часть казацкой элиты, сознающая, что в «поляках» все лучшие места уже расхватаны и стремиться туда смысла мало, – начинают играть роль спонсоров и защитников, ранее исполняемую русскими магнатами.

Не слишком дразня гусей, но и – в сознании своей нужности – не раболепствуя перед Варшавой, знаменитый гетман Петр Сагайдачный понемногу выстраивал линию защиты против униатов и их покровителей, возрождая малороссийское православие. Плюнув на то, что Киевское братство в то время было официально упразднено и существовало фактически нелегально, он демонстративно записался туда «со всем войском», после чего период подполья для «братчиков» закончился и они, не обращая внимания на протесты властей, вновь занялись агитацией и пропагандой. Не останавливаясь на достигнутом, гетман в октябре 1620 года сумел убедить случившегося проездом в Киеве иерусалимского патриарха Феофила рукоположить ректора «братской» школы Иова Борецкого в митрополиты, а еще шесть батюшек, отобранных Борецким, в епископы. Таким образом, все западнорусские епархии, пребывавшие «в сиротстве», получили законных лидеров, что означало полный крах разработанной иезуитами программы «иссыхания схизмы» в связи с отсутствием высших иерархов.

Реакция властей РП и Костела была, мягко говоря, бурной, однако делать было нечего: канонически рукоположения были безукоризненны, никаких законов, по крайней мере писаных, никто не нарушал, а война с турками разгоралась вовсю. Обострять отношения с подчеркнуто верным, в доску лояльным, беспрекословно воевавшим со всеми врагами Короны, вплоть до Москвы, гетманом было совершенно не с руки. В связи с чем пилюлю сглотнули. Однако политику реализовывали все в том же ключе, а по мере обострения отношений с казачеством еще и усугубляя. Уния, фактически утратив сакральное содержание (все, хоть сколько-то увлеченные духовным поиском, либо уходили в «истинные католики», либо оставались в лоне «отеческой веры»), стала явлением политики, и притом отнюдь не смягчающим социального напряжения. «А що еще и найсумнейше было в тых борбах, – печалился очевидец Иван Хоревич, шляхтич с Киевщины, – що православныи Русины, огорченные як наибольше против тых своих же братей Русинов, которые унию приняли, зненавищели и их еще горше, чем наветь тех не-Русинов, що первыи унию выдумали и вводили, называли их гневно. «Перекинчикам» и в часе народных борьбе грозно над ними за отступство их от давнои русской веры мстились». Короче, назревало – и, как мы уже знаем, в 1648 году прорвалось.

Ogniem i mieczem

Как известно, в период Хмельниччины униатский вопрос был близок к окончательному решению. Поляк, оказавшись на пути казаков, при определенном везении мог уцелеть, при очень большом везении и удачном стечении обстоятельств мог уцелеть и еврей, но греко-католиков резали без разговоров. Однако после Андрусовского перемирия, вновь заполучив Правобережье, Речь Посполитая, в свою очередь, принялась выкорчевывать православие.

С политической точки зрения поляков трудно не понять, однако никакими полетами мысли и духовными исканиями уже не пахло. Контакты между берегами Днепра были перекрыты намертво. Сперва просто пограничными заставами, а в 1676-м Сейм принял закон, под страхом смертной казни и конфискации имущества запрещавший православным выезд за границу и приезд из-за границы, а также переписку с патриархами – в первую очередь обращения к их третейскому суду. С этого момента высшей после Господа духовной инстанцией для православного населения Речи Посполитой стал митрополит Львовский, решения которого не подлежали обжалованию, а кафедру во Львове в 1672-м, сломив пятилетнее сопротивление паствы, занял совсем молодой по церковным меркам Иосиф Шумлянский, еще в юности тайно принявший католичество и тесно связанный с иезуитами. Спустя три года он же был назначен и куратором киевской епархии, а его ближайший сподвижник Валаам Шептицкий, также тайный католик, стал епископом Луцким. Во всеуслышание агитируя за строжайшее соблюдение «восточного канона литургии», сия сладкая парочка планомерно укладывала православие под Костел. Как в худшие дни после заключения унии, только еще круче, излишне упрямых иереев гнали, запугивали, подкупали, порой убивали, кафедры сверху донизу заполняли покладистыми и послушными.

Уже в 1691-м уния стала единственным официозом в Перемышльской епархии, «отеческая вера» ушла в глубочайшее подполье, которое было быстро выявлено и разгромлено. А когда в 1691-м по ходатайству православных иерархов Сейм принял закон о запрете православным занимать любого рода должности в городском самоуправлении и даже вообще жить в некоторых городах, например в Каменце, даже наиболее крепкие в вере мещане начали понемногу уступать силе. Так что уже в 1700-м на поместном соборе Шумлянский и Шептицкий сотоварищи публично заявили о «вечной и нерушимой верности Святому Престолу» и провели решение о полном уничтожении «восточного суеверия» на Правобережье.

Не ожидавшее столь резкого оборота событий, деморализованное отступничеством собственных иерархов и разложенное работой умело внедренных в свою среду тайных униатов, православное духовенство в такой ситуации не сумело организовать сколько-нибудь решительного протеста. Какое-то время брыкалось только мощное Львовское братство, однако сила солому ломит: митрополит Шумлянский сперва через суд лишил «братчиков» права издавать печатную продукцию, а затем, лично явившись на службу в братскую церковь с отрядом польских жолнеров, велел выбить двери и совершил перед православными богослужение по униатскому обряду. Жалобы к королю, Сенату и Сейму, естественно, остались без результата, их, собственно, никто и не рассматривал. В конце концов в 1708-м братство сдалось и официально признало унию, выговорив лишь право подчиняться непосредственно Ватикану, что не очень устроило Иосифа, но вполне устроило поляков, а в 1711-м пала и Луцкая епархия, после чего формально с православной «схизмой» в польской части Малороссии было покончено.

Митрополиту Шумлянскому осталось только почивать на лаврах, посвящая досуг написанию «Метрики», книги наставлений единомышленникам, разъясняющей, в частности, что самое важное теперь сохранять в чистоте «древлие обряды», поскольку «тупому быдлу» вероисповедные тонкости до фени, но к внешней мишуре оно весьма чувствительно. Что, собственно, было не совсем правдой: хотя 100% приходов и в самом деле были записаны в ГКЦ, но само слово «униат» на Правобережье стало грязным ругательством, за которое подавали в суд, а то и просто били морду. «Имя унии им ненавистно – хуже змеи, – цитирует сам Грушевский письмо некоего униатского иерарха кардиналу-примасу Краковскому. – Они думают, что за ней скрывается бог знает что. Следуя за своим владыкой, они бессознательно верят в то, во что верят униаты, но самое имя унии отбрасывают с отвращением». Впрочем, Шумлянского это мало волновало, его задача была исполнена, а совесть доброго католика вполне спокойна. И Господь, по версии Ватикана, щедро воздал своему слуге, позволив скончаться, не узнав, что на Киевщине и вообще в большей части Малороссии дело его жизни в конечном итоге кончится пшиком. Что униатов будут резать и вешать чем дальше, тем больше, с великим удовольствием, а сразу после «первого раздела» народ ринется в «отеческую веру» скопом, без всякого давления, – и в полном составе. Даже на Волыни.