Текст книги "Гопакиада"

Большая Игра

Обо всем этом в России, естественно, знали. Да оно и не скрывалось, наоборот, так рекламировалось, что спецслужбы сделали вывод о масштабной провокации, поддаваться на которую не следует. Но и вовсе не реагировать не получалось – в конце концов, государство обязано себя защищать.

Считается, что непосредственным поводом для перехода количества в качество стал запрет на ввоз изданного во Львове тиража «Тараса Бульбы», где слова «Россия», «русский», «русская земля», были заменены на «Украина», «украинец», «украинская земля», и даже вместо «русского царя» фигурировал некий «украинский царь» и последовавшая после запрета кампания в ряде солидных венских изданий, как (?) по команде обрушившихся на «азиатский режим», закрывший путь в массы повести «Taras von Bulba» на том языке, на котором ее написал автор, «великий украинский писатель Тарас Шевченко».

Вряд ли. Реальным камешком, вынудившим правительство принимать меры, стала петиция Михаила Юзефовича, мультимиллионера, активиста киевской «Громады» и одного из основных спонсоров украинофильского движения. Собственно, и до того в компетентные органы поступала информация от украинофилов, болеющих за местную культуру, но не хотевших иметь ничего общего с инициативами «западных братьев», да и вообще с политикой. Однако Михаил Юзефович, в отличие от прочих, сообщал не о смутных подозрениях, а о вещах совершенно конкретных. В частности, о неоднократных попытках вербовки его закордонными эмиссарами, имеющими задание развернуть на территории Малой Руси разведывательно-пропагандистскую сеть в интересах, как говорится, «одной из сопредельных держав».

Итогом работы специально созданной комиссии стал т. н. «Эмский указ» от 30 мая 1876-го. В оценке этого документа мифологи на редкость единодушны. Даже самые серьезные из них, как Субтельный, утверждают, что речь шла «про абсолютный запрет украинской литературы». Однако на самом деле все обстоит не совсем так. А еще вернее, совсем не так. Судите сами: «(1) Не допускать ввоза в пределы Империи, без особого на то разрешения каких бы то ни было книг и брошюр, издаваемых за границей на малороссийском наречии, (2) Печатание и издание в Империи оригинальных произведений и переводов на том же наречии воспретить, за исключением исторических документов и памятников и произведений изящной словесности, но с тем, чтобы не было допускаемо никаких отступлений от общепринятого русского правописания, (3) Также воспретить различные сценические представления и чтения на малороссийском наречии, а равно и печатание на таковом же текстов к музыкальным нотам». Это практически калька с «Валуевского циркуляра».

Издание «на малороссийском наречии» беллетристики и исторических документов в пределах Империи, как видно из первого пункта, вовсе не запрещалось. Запрещалось издавать или ввозить из-за рубежа продукцию «народовцев» – пропаганду в духе теории Духинского и другую макулатуру этого типа. «Так завелось с 1863 года в России, – честно писал Михаил Драгоманов, – что по-украински можно было печатать стихи, поэмы, повести да хоть бы философию Гегеля переводить на украинский язык. Только того, что было бы правдивой пищей для народа, нельзя стало печатать». Учитывая, что Михаил Петрович, революционер-демократ, едва ли не марксист, «правдивой пищей для народа» считал в основном литературу атеистическую и республиканскую, можно констатировать: никакой «удавки» не было.

Равным образом и пункт второй был направлен на пресечение практики создания путем «фонетических упрощений» видимости «разности» языков и фальсификаций истории (например, возникла манера печатать «фонетикой» старые документы, чтобы создать впечатление «древности» разницы в правописании). Что любопытно, первым указал властям на суть таких игр Пантелеймон Кулиш, идеолог «украинофильства» и автор самой известной «фонетики». «Я придумал упрощеенное правописание, – писал он еще в 1866-м, – но из него делают политическое знамя. Полякам приятно, что не все русские пишут одинаково по-русски; они в последнее время особенно принялись хвалить мою выдумку: они основывают на ней свои вздорные планы и потому готовы льстить даже такому своему противнику, как я. Видя это знамя во вражеских руках, я первый на него ударю и отрекусь от своего правописания во имя Русского единства».

По поводу запрещенных Эмским указом переводов европейской классики, как, впрочем, и о качестве создаваемых «украинофилами» учебников лучше всего написал Михаил Драгоманов. Впрочем, в подробностях нет нужды. Кому интересно и не лень, пусть читает статьи Леонида Соколова, прилежным и почтительным учеником которого я в данном случае выступаю. А кому лень, поверьте на слово – это безумно смешно, но и немножко страшно.

Добавлю от себя совсем чуть-чуть. Хотя, думаю, уже ясно, что запрет на ввоз сомнительных изданий был оправдан, эффективность этой меры во многом сводила на нет оговорка, позволяющая ввозить львовскую прессу и, более того, подписываться на нее. Что же до «малороссийского наречия», то оно вовсе не было запрещено. Напротив, употребление его даже поощрялось, если было естественным, необходимым для работы с детьми. Например, в специальном разъяснении к указу, относящемся к преподаванию в начальной школе, говорилось: «Учитель не должен поселять в детях презрения к их родному наречию, но должен показывать им, как слова и выражения, употребляемые ими, говорятся и пишутся на литературном языке». Если кому не совсем понятно, поясняю: никто даже не думал покушаться на святое право крестьянских детишек вволю говорить «Га?» или «Шо?». Им просто предлагалось объяснять, что в языке существуют и такие обороты, как «Простите, милостивый государь, но я, кажется, не совсем Вас понял», и не просто существуют, но и в некоторых случаях звучат уместнее.

Что же касается репрессий, то, отмечал Драгоманов, «из всех либеральничавших в России кружков и направлений никто менее не был «мучим», как украинофилы, и никто так ловко не устраивался на доходные места, как они. Из «мучимых» украинофилов я никого не знаю, кроме Ефименко, который сидит в ссылке вАрхангельской губернии, но он выслан за участие в революционном кружке (…), и сидит в Холмогорах за взятый им псевдоним – Царедавенко. Если же внимать их жалобам, придется считать великим препятствием для украинофильства то, что за него не дают звезд и крестов». Комментировать, думаю, нечего. Отмечу разве, что для человека, решившего в нынешних, куда как демократических Штатах сменить имя с, допустим, John Smith на что-нибудь типа Kill O’Bama, Холмогоры Архангельской области тоже окажутся наилучшей перспективой.

Но как бы то ни было, австрийские спецслужбы перемудрили российское правительство, поставив его в цугцванг и, в конце концов, вынудив поддаться на провокацию. Как и было запланировано. Не реагировать на провокации Петербург не мог, а первые же его активные действия были многократно (поди проверь!) раздуты львовской прессой, что, естественно, злило читателей и подрывало позиции «москвофилов». При этом официальная Вена, разумеется, оставалась в стороне.

Еще серьезнее оказалось то, что Эмский указ, направленный против относительно немногочисленных экстремистов и сепаратистов, при всей своей половинчатости рикошетом ударил и по «умеренным», вполне лояльным кругам. Люди были обижены и напуганы.

Страсти накалялись. До сих пор довольно безобидное, российское «украинофильство» быстро радикализировалось; деятели малороссийской культуры потянулись в Галицию, где их принимали крайне сочувственно и дружелюбно, понемногу вовлекая в свою деятельность и знакомя с кураторами из спецслужб Австро-Венгрии и Германии. Те, в свою очередь, выражали сочувствие и готовность помочь, постепенно вовлекая известных и влиятельных эмигрантов (и открыто, и вслепую) в операции по распространению «народовских» взглядов в Российской Империи.

В 1885-м «народовцы» делают решительный шаг, официально размежевавшись с «Русьской Радой» и создав альтернативную, «Раду Народову». Спустя пять лет при самом активном участии венских и берлинских «друзей» они заключают соглашение с лидерами польской общины, согласившись, что «делают одно братское дело». И, наконец, 25 ноября 1890 года, на заседании Галицкого Сейма, «народовский» лидер Юлиан Романчук выступает с заявлением о том, что отныне «народ Галицкой Руси не имеет ничего общего ни с остальной Русью, ни главным образом с финнами, теперь имеющими себя великороссами». Это не просто заявление. Это программный документ, манифест, фиксирующий отказ нового поколения галицийской интеллигенции от «русьского» наследия и заявку на роль не только наставника и проводника Малой Руси в счастливый новый мир, но, если придется, и конвоира.

Глава XIV
Божьи люди

Запад есть Запад

Но вот ведь какая незадача. Решив создать из ничего что-то, в данном случае аж новую нацию, создать для нее первое поколение «элиты» относительно нетрудно. Улестить честолюбивых, подкупить продажных, запугать боязливых, – короче говоря, методики давно известны. Сложнее с широкими массами. С тем самым народом, который безмолвствует, но себе на уме. Тут указаниями свыше не обойтись, тут нужна кропотливая, ежедневная работа «на низах», которую в те лишенные TV и Всемирной сети времена могла проводить только церковь. Не католическая, конечно (она ж «панская», кто ей поверит?), а низовая. То есть униатство, ставшее в безысходно польской Галиции официальной религией всех, кто по каким-то причинам еще не ушел в паписты.

А вот тут поначалу возникли сложности. Еще в середине XVII века практически вытеснив православие, греко-католический мавр сделал свое дело – и оказался лишним. Высшие иереи решали свои вопросы, фактически оторвавшись от земли и став нормальными – пусть и несколько своеобразными – князьями Святого Престола, а низшее – сельские попики, до упора затюканные, напуганные, бесправные, – сдавало позиции не только без сопротивления, но и не требуя ничего взамен, лишь бы не убивали. Такое, наверное, и в страшном сне не увиделось бы Ипатию Пацею. Грекокатолическую церковь, недавно еще холимую и лелеемую, щемили и унижали вовсю. Все сладкие посулы, все гарантии и обещания были забыты, ни о каком равноправии с Костелом речи не было; униатство, пусть и подчиненное Ватикану, считалось «вторым сортом», едва ли не «схизмой», мало отличающейся от «восточного суеверия», презираемой еще и потому, что греко-католические «батьки» были еще и дремуче безграмотны. Круг замкнулся: готовить себе на смену образованные кадры в Польше у старого поколения возможности не было, а за границу, в Рим или хотя бы в Вену путь был наглухо закрыт. Духовенство тупело и вырождалось, «литургия восточного образца» все более засорялась латинскими вкраплениями, понемногу теряя смысл. Наиболее практично мыслящие священники, сообразив, что к чему, легли под Костел окончательно, став уважаемыми и полноправными польскими ксендзами, остальные, оскорбленные и униженные, ушли в глухую внутреннюю оппозицию, что понемногу восстановило их авторитет среди паствы, но и только. И Ватикан на просьбы о помощи не откликался, ибо, как все-таки пояснили там однажды, «Церковь не должна касаться вопросов государственных».

Так что когда в 1772 году после первого «раздела» Польши австрийский кронпринц Иосиф побывал в новой провинции с инспекцией, его, как писал он сам в письме к правящей матушке, поразило, что из всех виденных им народов (а ездил по империи он немало) «народ Галицкий – самый приниженный и забитый». Хуже паствы, по его мнению, обстояло дело только с пастырями, являвшими собой «лишь дикость, убожество и невежество».

И это всерьез встревожило Вену. Ясно, что Марию Терезию мало волновали тяготы жизни «русских» туземцев, но главный принцип существования лоскутной империи Габсбургов, веками державшейся за счет сложной системы сдержек и противовесов, предполагал игру на балансе сил в регионах. А в регионе Galicia et Lodomiria, учитывая полное всевластие поляков, ни о каком балансе речи не шло и не могло идти. Положение следовало срочно исправлять. Поэтому, когда вельможное панство и ксендзы, решив ковать железо пока горячо, обратились к императрице на предмет «деток крестить только по католическому обряду, на вечные времена запретить постройку схизматических церквей, а отступников от католической веры карать смертной казнью и конфискацией имущества», то есть фактически волей короны упразднить уже не нужное униатство, императрица ответила отказом. Больше того, к ужасу поляков, поддержала «быдло», выделив стипендии для обучения сельской молодежи в столичной униатской семинарии, а униатских епископов уравняв в правах с католическими иерархами, вплоть до права участия в органах местного самоуправления. Дальше – больше. Через несколько лет, по прошению Николая Скордынского, епископа Львовского, цесарь Леопольд издал указы о наказании католикам, притесняющим униатов, а во Львове были открыты Collegium Ruthenum (униатская семинария) и богословский факультет при университете. Еще позже – в самом конце XVIII века – либеральные реформы Иосифа II несколько облегчили жизнь крестьян, сделав их из рабов нормальными крепостными.

В итоге, после почти века полного унижения, галицкие униаты вновь «встают на крыло», но уже в совершенно ином качестве. Новые лидеры, выходцы из низов, ничего не имеют ни против католиков, ни тем паче против Ватикана, но поляков на дух не воспринимают, и в 1808-м превелебный Антоний Ангелович, глава только-только возрожденной Львовской митрополии, совместно с Иоанном Снегурским, епископом Перемышльским, начинают энергично отвоевывать место под солнцем. Чем бы ни руководствовалась Вена, процесс пошел, превращение туземцев в «поляков», уже почти состоявшееся, сорвалось. Хотя поляки очень злились.

Вена не прогадала. Во всех перипетиях первой половины XIX века туземцы держали сторону «цесаря», в меру сил осаживая хронически бунтовавших «ляхов», естественно, с благословения ГКЦ, которую давно уже воспринимали как «свою», а не как нечто чуждое. В 1809-м дело дошло даже до «малой гражданской», жертвой которой едва не пал митрополит Ангелович, которого поляки всерьез собирались повесить за отказ поминать в церквях Наполеона и призыв к верности императору Францу. Однако все же не повесили, ума хватило, после крушения же Корсиканца временно благодарная Вена не постояла за наградами, вручив митрополиту орден Святого Леопольда, а верность «русских» поощрив открытием учительскую семинарию для подготовки светских местных кадров. Под сурдинку энергичный Иоанн Снегурский ухитрился пробить и введение русского языка, до тех пор и языком не считавшегося, в качестве обязательного языка общения между униатским священством, как на службе, так и в быту. Полонизация затрещала по швам.

Уже в 1837-м три молодых униатских священника – уже известные нам Маркиян Шашкевич, Иван Вагилевич и Яков Головацкий, именовавшие себя «Русской троицей» – готовят к печати сборник «Русалка Днестровая», лейтмотивом которого звучат строки Шашкевича: «Вырвешь мне сердце и очи мне вырвешь, но не возьмешь моей любви и веры не возьмешь; ибо русское мое сердце и вера – русская». Это была тяжелая оплеуха полякам, но и Вену это крепко насторожило, поскольку, обсуждая, хоть и вполне невинно, актуальные вопросы времени, молодые литераторы пришли к тому, что «русские» Галиции, невзирая на различие в вероисповедных нюансах, по сути, один народ с русскими Киевщины, Москвы – и так далее, вплоть до Камчатки. Учитывая, что всесильным канцлером Австрии был в те годы Клеменс Меттерних, не доверявший славянам вообще, а России боявшийся до дрожи, реакция столичной бюрократии не ограничилась запретом на распространение сборника, вышедшего в Будапеште, в Галиции. Местным чиновникам и польской общественности была дана отмашка на травлю трех неблагонадежных наглецов. И травля состоялась, причем с размахом и выдумкой. В итоге, как мы опять-таки уже знаем, Шашкевич умер совсем молодым, едва ли не от голода, не имея денег на врача и лекарства, запуганный Вагилевич запросил пощады и до конца жизни пел оды в стиле «Еще Польска не згинела», а Головацкий, самый устойчивый из троих, эмигрировал в Россию, где, политикой особо не увлекаясь, сделал серьезную научную карьеру. С этого момента Вена приходит к выводу, что балансиры разладились и их надо бы подправить.

Маятник двинулся вспять.

Ultima ratio

Смена фаворита и курс Вены на реставрацию в Galiciae et Lodomiriae польского влияния как дополнительного фактора укрепления позиций «народовцев», естественно, всерьез затронуло и «народную» церковь. Вена взялась за нее всерьез, и понять Вену, безусловно, можно, поскольку симпатии к потенциальному противнику проявлялись отнюдь не только на уровне сельских священников и малочисленных интеллектуалов, но даже в высшем эшелоне Грекокатолической церкви. В лояльности Ватикану не отказывал никто, однако сработал, так сказать, «принцип бумеранга», некогда запущенного недоброй памяти Иосифом Шумлянским. Не вдаваясь в тонкости догматов, но трепетно относясь к обрядности, большинство прихожан считало «русскую» – по древним правилам оформленную – веру близкой, непонятно, чем отличающейся от собственной, зато католичество воспринимало как веру чужую, панскую, да еще и «польскую». Еще больше сердила власти активность лидера «туземцев», Григория Якимовича, епископа Перемышльского, а позже митрополита Львовского, который мало того что позволял себе интересоваться политикой, но и затеял «чистку» униатской обрядности от польских и латинских наслоений, практически выхолостивших ее «самость». В принципе, необходимость такой реформы после почти двух веков застоя и отупения была очевидна, однако возвращение ГКЦ к изначальной литургии в чистом виде опасно сближало ее с православием, в связи с чем митрополиту настойчиво порекомендовали распустить «обрядовую комиссию» и более к этому вопросу не возвращаться. Правда, инициативу наместника Галиции графа Голуховского, вознамерившегося ввести вместо кириллицы латиницу, Якимович, воззвав к самым широким массам, сумел все же свести на нет, но не более того. Недовольство властей, чего и следовало ожидать, вовсю нагнетали поляки, в 1867 году даже наступившие на горло собственной песне и официально отказавшиеся от «борьбы за вольность», взамен получив карт-бланш на полонизацию края.

В этом же направлении активно работал испохватившийся Ватикан. Если к концу XVIII века Святой Престол практически забыл о своей бестолковой и бесполезной карпатской «падчерице», а в начале XIX века, радея Габсбургам, даже одобрял, пусть и негласно, ее позицию по отношению к «французскому Антихристу», то теперь отношение изменилось. Все свое немалое влияние и все свои прерогативы Святой Престол использовал для пресечения «неправильных» тенденций в поведении униатского духовенства. Начав, естественно, с кадров, которые, известное дело, решают все.

Униатский орден базилиан (Святого Иосафата), весьма влиятельный в Галиции и традиционно курирующий сеть народного образования, был передан «под братскую опеку» иезуитов, создавших сеть «бурс», бесплатных общежитий для небогатой учащейся молодежи, где опытные наставники промывали мозги будущим панам превелебным, разъясняя, что они – украинцы, а не какие-то там «русские». И, натурально, что смысл существования ГКЦ заключается в «дочернем подчинении» Костелу, а не в мудрствованиях лукавых.

Параллельно, вскоре после ухода из жизни владыки Якимовича, митрополитом Галицким и по совместительству епископом Львовским в обход «излишне увлеченных политикой» иерархов, близких к усопшему, был назначен профессор богословия Сильвестр Сембратович, политикой тоже весьма увлекавшийся, но в правильном, официально одобренном направлении. Формально, разумеется, униат, но по убеждениям чистый католик, не особо и скрывавший свои взгляды, новый владыка круто развернул штурвал, объявив «угодову линию», то есть курс на максимальное согласие с Веной и польской элитой края. В своей последовательности он был даже трогателен. Когда выяснилось, что пожилых священников, руководивших сетью народных школ и традиционно питавших симпатии к России, невозможно уволить, не раздражая паству, по его инициативе надзор за просвещением был вообще отнят у ГКЦ и передан гражданской администрации Галиции, то есть полякам. Само собой, получение лучших приходов и учительских кафедр стало зависеть от симпатий католичеству и степени публичного выражения неприязни к православию и России. Против несогласных с новациями, опять-таки с подачи митрополита, возбуждались уголовные дела по обвинению в «государственной измене». Логическим завершением «угодовой линии» стали трехсторонние переговоры между владыкой, австрийским наместником графом Бадени и лидерами новоявленных «народовцев» (будущих «украинцев»), завершившиеся соглашением, почти дословно повторявшим «угоду» Вены с поляками. С этого момента разница между светскими «народовцами» и «клерикалами» становится заметной разве что глазу узкого специалиста, а Сильвестр Сембратович получил кардинальскую шапку.

Однако переломить общий настрой «низов» все же не получалось; «русское» население Галиции упорно не желало ни становиться «поляками», ни видеть в России врага. Это в 1898 году на смертном одре «с печалью» вынужден был признать сам Сембратович. Наследовавший же ему старенький Юлиан Куиловский в 1899-м едва ли не в отчаянии писал в Вену о «тщетности всех усилий» и полной неспособности митрополии переломить ситуацию. Нужны были новые идеи, новые методы, новые люди. Их активно искали. А кто ищет, тот всегда найдет.