Текст книги "Гопакиада"

Глава XXI
Язык до Киева

Первые на селе

Возможно, кого-то это и удивит, но вскоре после окончательного краха УНР многие ее лидеры и активисты – вплоть до премьера Винниченко и «президента» Грушевского – начали просить Советскую власть о прощении и разрешении вернуться. Получив же разрешение и вернувшись, с изумлением и радостью выясняли, что жизнь не кончена, им готовы предложить весьма серьезные посты и не возражают – разумеется, при условии хорошего поведения – против участия в политической жизни.

А ларчик открывался просто. Подход большевиков к национальному вопросу был прагматичен до крайности. В понимании Владимира Ильича, фанатичного марксиста, языковые, культурные и прочие мелочи какую-то роль если и играли, то сугубо вспомогательную. Как инструмент, помогающий пролетариату привлечь к процессу разрушения «национализма большой, угнетающей нации» «национализм нации маленькой, угнетенной». Морковка перед носом у ослика, короче говоря, и не более того.

Исчерпывающей иллюстрацией к чему служит уже цитированная заочная беседа кремлевского мечтателя с Винниченко. Если кто забыл, напомню: стремясь заручиться поддержкой или, на худой конец, хотя бы нейтралитетом РСФСР в борьбе с гетманом, «петлюровский» премьер готов был идти на самые широкие политические уступки, вплоть до установления власти Советов. Однако твердо стоял на том, что «диктатура украинского языка для нас так же важна, как для вас диктатура пролетариата», пояснив своему близкому сотруднику Конисскому спросившему о причине столь жесткой позиции по, казалось бы, не самому важному вопросу, что «лучше быть первым на селе, чем вторым в городе; раньше русские писатели издавали книгу за книгой, а меня, как писателя, затирали, и с этим должно быть покончено». Со своей стороны, Ленин заявил посреднику, Христиану Раковскому что главное – это Советы, а «украинских языка, если надо, мы признаем хоть два».

И такой подход, как известно, сработал. Однако когда «красные чеченцы», «красные мусульмане», «красные казаки» и прочие кандидаты в «первые на селе» сделали то, чего от него требовалось, пришло время возвращать долги. Естественно, без чрезмерной лихвы (когда видный деятель наркомата по делам национальностей Султан-Галиев предложил план создания на «традиционных территориях ислама» фактически независимых государств, сформированных по принципу пантюркизма, «зарвавшегося муллу» немедля растерли в порошок), но возвращать. Первыми же в очереди, естественно, стояли украинские товарищи, чьи ряды к тому времени чрезвычайно разбухли от самой разнообразной «левой» мелочи, ранее боровшейся с большевиками, но по ходу дела перековавшейся. «Синдромом Винниченко» эта новая элита страдала в крайне запущенной стадии, вплоть до того, что из всей верхушки ВКП(б) только ее представитель, Микола Скрыпник хоть и косвенно, но поддержал всеми осужденного Султан-Галиева, сказав на совещании в ЦК, что его дело – «нездоровый симптом наличия национального неравенства».

И еще один нюанс. Подписав в 1921-м Рижский мир, Советское правительство не считало его ни справедливым (вполне обоснованно), ни окончательным. Бросая вкусную кость «новой украинской элите», руководство ВКП(б) надеялось, что столь явное и бесспорное великодушие произведет должное впечатление на «закордонных братьев» – галичан, жителей Волыни и Подолии, с соответствующими политическими перспективами; УССР в этом смысле рассматривали как своего рода катушку, на которую будет накручена распущенная нить.

Более того, именно УССР – и только она – могла стать плацдармом для возвращения оккупированной румынами Бессарабии, где время от времени вспыхивали восстания молдаван, ставших в «родном доме» братьями третьего сорта. Для активной работы на этом направлении из нескольких приграничных районов УССР создали крохотную Молдавскую АССР – как выразился видный украинский большевик Владимир Затонский, «наш собственный молдавский Пьемонт».

Все это, естественно, заслуживало дополнительного поощрения, помимо компенсации за «угнетение народом-колонизатором в эпоху царизма». Так что в апреле 1923 года XII съезд РКП(б) к восторгу тосковавшей – ибо долго никем не востребованной – национальной интеллигенции провозгласил курс на «коренизацию». Иными словами, на максимальное вовлечение «первых на селе» во власть и, соответственно, максимальное же развитие того, чем, единственно, и могли они обосновывать свои претензии – национальных языков. Практически мгновенно на решение российских товарищей отреагировала КП(б)У, на VII конференции заявив о начале политики «украинизации», а ВУЦИК и Совнарком тотчас же оформили решение партии декретом и указом.

Мечта поэта

Отношение к московским играм на Украине было неоднозначное. С одной стороны, выходцы из той самой «малобуржуазной интеллигенции и украинских кулаков», вроде Панаса Любченко, о котором много позже Никита Хрущев, инициировавший его реабилитацию, говорил, что «работником он был сильным, но, собственно, оставался петлюровцем», после поражения Петлюры в массовом порядке записавшиеся в большевики, как уже сказано, «триумфа украинского языка» жаждали и требовали, объясняя это всем чем угодно, но в основном по тем же причинам, что и Винниченко. С другой стороны, партийцы из «пролетарских» – на 90% русскоязычных – регионов, волею судьбы попавших в состав УССР, идею «коренизации», мягко говоря, не одобряли. Не все, понятно, разделяли позицию секретаря ЦК КП(б)У Дмитрия Лебедя – автора теории «борьбы двух культур», согласно которой «передовая пролетарская российская культура» должна была победить «отсталую, связанную с крестьянством украинскую». Но и меньшие радикалы – типа первого секретаря ЦК Эммануила Квиринга и Христиана Раковского – считали (и правильно, надо сказать, считали), что «Триумф украинского языка будет означать правление украинской малобуржуазной интеллигенции и украинских кулаков». Что до «болота», то его позицию определяла главным образом ушибленность, как говорил Григорий Петровский, «жестоким уроком 1919-го», когда, по мнению Владимира Затонского, имевшего репутацию эксперта по национальному вопросу, «непонимание с нашей стороны подняло деревню против чужинцев, то есть против нас».

В общем, «петровские» и «затонские», что не странно, в дискуссиях, как правило, склонялись на сторону более близких по происхождению и типу мышления «любченок», хотя с точки зрения марксизма и, как ни странно, прав человека, более внятной была позиция «квирингов» и «раковских», отстаивавших «языковой нейтралитет». Так выходило на так, и в итоге, хотя от «языкового нейтралитета» все же отказались, процесс оставался, как тогда говорили, в основном «декретным». То есть на бумаге. До тех пор, пока Москва, устав от разброда, шатания и невыполнения директив, не прислала «на усиление» Лазаря Кагановича, умевшего решать любые задачи.

Одним из первых кадровых решений нового первого секретаря на пост наркома просвещения был поставлен Александр Шумский, бывший эсер-боротьбист, а ныне, естественно, большевик, уже 4 апреля заявивший, что если до сих пор имела место только «естественная, обыденная украинизация аппарата Советов, в основном деревенских», то «дальнейший прогресс требует нажима». Чтобы, понимаешь, «сохранить гегемонию и шефство пролетариата над деревней». Многие возмутились. Юрий Ларин, крупный партийный деятель, будущий тесть Бухарина, сравнил даже такую политику с методами Петлюры, указав на ущемление прав русских, в первую очередь рабочих. Но был «срезан» отповедью Григория Петровского, при одобрительном молчании «железного Лазаря» заявившего, что Ларин несет чушь, а главная задача в том, «чтобы каждый крестьянин мог читать вывески на родном языке и понимал, что это его правительство». В сущности, позиция была совершенно «петлюровская». Но при этом (на тот момент) соответствовавшая генеральной линии. В связи с чем прения закрыли.

Забавный нюанс заключался в том, что Александр Шумский, фанатичный украинизатор, а теперь – по должности – куратор всего процесса, с мовой был, мягко говоря, не в ладах. В связи с чем «серым кардиналом» при нем стал писатель Мыкола Хвылевой, абсолютно проверенный коммунист (в Гражданскую – заместитель начальника ЧК на Харьковщине, известный особой жестокостью).

Именно его цикл «теоретических» памфлетов «Апологеты писаризма» перевел «украинизацию» из сугубо практической плоскости на идеологические высоты. Отдадим должное, бывший чекист не боялся называть вещи своими именами. Уже в статье «Даешь пролетариат!» он, обильно ссылаясь на материалы XII съезда РКП(б), требовал «очистки рабочего класса от русского языка», чему, на его взгляд, мешал только «русский мещанин, у которого в печенках сидит эта украинизация (…), который “со скрежетом зубовным” изучает этот “собачий язык”, который кричит в Москву: “Спасайте!”». Фактически «не меньшим (если не большим) врагом революции, чем автокефально-столыпинский элемент» объявлялось все коренное русскоязычное население. То есть 99% горожан, а в первую очередь интеллигенция, по мысли автора, мешающая «новой, украинской культуре» самим фактом своего существования. «Да, русская литература – одна из квалифицированнейших литератур, – писал он. – Но наш путь не через нее… Ибо перед молодой украинской литературой стоят другие задачи, ибо она встает на собственный путь развития». И, коль скоро автоматически встает вопрос, на какую же литературу взять курс, тут же следует и ответ: «Во всяком случае, не на русскую. Это решительно и безоговорочно. Не надо смешивать наш политический союз с Россией с литературой. Поляки никогда не дали бы Мицкевича, если бы не перестали ориентироваться на русское искусство. Дело в том, что русская литература веками тяготеет над нами, как господин положения, который приучил нашу психику к рабскому подражанию… Идеи пролетариата нам известны и без московского искусства. Даешь собственный ум! Прочь от Москвы!».

На личном, может быть, даже и подсознательном уровне это, безусловно, было отражением все того «синдрома Винниченко». Погасить, типа, более успешных и культурных «городских» конкурентов, и точка. Однако уже здесь сквозь культурологический декор пробивается чистая политика, чему свидетельство очевидная подтасовка насчет Польши. Она никогда не «ориентировалась на русское искусство», будучи, в частности, и в культурном плане, частью католической, западной цивилизации. В отличие от Украины – по факту, почвы, взрастившей первые ростки и общерусской культуры в целом, и «великого, могучего, свободного» языка. А что данные инвективы, по сути, дословно повторяли старые тезисы Грушевского в части противопоставления «Украины-Руси» России, поэта-коммуниста, видимо, не волновало. И еще меньше волновало его патрона, в чьем понимании, судя по всему, покойный бородач из Трира слился с другим, еще живущим и здравствующим бородачом в единое целое.

Неудивительно, что в исполнении наркома Шумского и его наперсника украинизация из тактического приема стала тотальной стратегией. Разговоры о «нейтральности» были забыты. С жесткостью, не снившейся ни Скоропадскому, ни Петлюре, украинизировали все, «под корень», ультрареволюционными темпами и стахановскими методами. Прессу, систему просвещения, театры, музеи, зоопарки, делопроизводство, штампы, печати, вывески. И так далее. Без оговорок и учета местных условий. Прием в вузы, аспирантуру, защита ученых степеней, продвижение по служебной лестнице теперь зависели не только от классового происхождения, но и от национальности, и не просто от национальности, а от «украинской сознательности», ставшей главным, если не единственным критерием отбора при заполнении любых вакансий, вплоть до уборщиц и дворников; даже опытные, этнически безупречные и свободно владевшие разговорной мовой служащие вылетали с работы, если их произношение казалось «не вполне революционным» проверочным комиссиям из ведомства Шумского, очень часто состоящим из экс-активистов времен Директории. «Не понимающие необходимости» украинизироваться или не сдавшие экзамены, увольнялись без права получения пособия по безработице и с волчьим билетом, но зато с правом посещать платные курсы, на что, не имея работы, не имели и средств.

Хвылевому и его друзьям из «молодой национальной интеллигенции» все это очень нравилось. Спрашивать же у населения, по нраву ли ему творящееся, считалось «уступкой буржуазному мышлению». Однако население почему-то психовало, писало жалобы, провоцировало конфликты, в обкомах–райкомах накопилось достаточно информации уже и с заводов (где, согласно инструкции Сталина, украинизация проводилась намного нежнее). В связи с чем руководство ВКП(б), сентиментальности лишенное, но за четкостью работы системы «сдержек и противовесов» на местах следившее неукоснительно, в конце концов отреагировало.

Баба-Яга против

19марта 1926 года не кто иной, как Каганович, на которого коллеги жаловались Сталину в связи с тем, что «ни один другой первый секретарь Украины не использовал такой нажим при проведении украинизации», выступая на Политбюро ЦК КП(б)У, заявил, что «коренизация нужна и будет осуществляться», но «насильно украинизировать пролетариат» не следует. Ответом был бунт его собственного выдвиженца; Шумский встал на дыбы и в марте же, на следующем заседании Политбюро, посвященном украинизации газеты «Коммунист», обрушился на Кагановича и прочих, упрекая в нежелании ускорить темп украинизации. Началась война. Правота Кагановича была очевидна, однако Шумский закусил удила, публично апеллируя к «народной интеллигенции» и требуя очистить руководство республики от инородцев. Сказано было, конечно, мягче – «украинизировать кадры снизу доверху», но в Кремле сидели не идиоты. Заговорившегося экс-эсера одернул лично Сталин, в письме ЦК КП(б)У (26 апреля 1926 г.) пояснив, что «принятие предложений т. Шумского вызовет антиукраинский шовинизм среди русских рабочих на Украине, а украинизация по отношению к ним станет формой национального гнета». По ходу дела прозвучал и мягкий упрек украинской интеллигенции на предмет проявления ею антирусских настроений, что конечно же никуда не годится. Однако вмешиваться не спешили.

Около года Лазарь Моисеевич и Александр Яковлевич ябедничали друг на дружку в Москву. Это была, в сущности, личная склока, поскольку речь шла не о принципе, а о методах и темпах, и, возможно, в конце концов, все бы завершилось вполне келейно, не перейди вопрос в политическую плоскость.

На февральско-мартовском Пленуме ЦК КП(б)У в защиту позиции Шумского выступил официальный представитель КПЗ Карл Саврич (Максимович), по ходу дела, как ему, видимо, казалось, слегка уколов Кагановича вопросом, что, мол, кто будет в ответе, если решения Пленума «не поймут товарищи на Западной Украине?». Хлопца с полонин, скажем прямо, занесло. Терпеть шантаж со стороны своими руками созданного гомункулуса (КПЗУ была слеплена, чтобы хоть сколько-то «оседлать» естественное недовольство «польских» украинцев) ни КП(б)У, ни тем более Москва не собирались. Украинский ЦК осудил Максимовича (Каганович вообще обвинил его в измене) и составил письмо, потребовав от КПЗУ того же. КПЗУ отвергла и письмо, и резолюцию, в январе 1928 года официально осудив «бюрократическое искажение процесса украинизации… отрицание необходимости украинизировать городской пролетариат… изгнание лучших украинских кадров (Шумского, Гринько)». В итоге лидеры КПЗУ Иван Крилык (Васильков) и Роман Турянский были исключены из Коминтерна, а сама партия раскололась на большинство («шумскистов», «васильковцев») и меньшинство – «замосковцев», причем большинство в какой-то момент выступило против национальной политики ВКП(б) вообще, фактически поддержав только что проигравшего Троцкого.

В принципе, это было логично. Находясь на «переднем крае», коммунисты Западной Украины симпатизировали как идее «перманентной революции», таки и общей «украинской» позиции Льва Давидовича. Который в своем «Бюллетене оппозиции» открыто делал заявления типа: «Но ведь независимость объединенной Украины означает отделение Советской Украины от СССР, – восклицают хором “друзья” Кремля. – Что же здесь такого ужасного? – возразим мы, со своей стороны. Священный трепет перед государственными границами нам чужд. Мы не стоим на позиции “единой и неделимой”».

В конце концов, «васильковцы», естественно, проиграли, покаялись, их лидеры «признали свои ошибки» и выехали в СССР, где еще лет десять жили и работали спокойно, но Шумского этот скандал погубил. Он был вынужден дать задний ход, несколько раз публично (но, судя по протоколам пленумов, неохотно и неубедительно) «признавать ошибки», после чего был переведен на преподавательскую работу в Центральную Россию.

Глава XXII
Похмельный синдром

Пир духа

Если кто-то из вас, любезные мои читатели, подумал, что крах «пламенного наркома» означал и завершение украинизации, то не надейтесь. Совсем наоборот. Ситуацию подали как эксцесс, спровоцированный амбициозным бюрократом, а недовольным активистам, которых снизу доверху было очень много, бросили целую горсть косточек. Кагановича, выждав для приличия месяц-другой, отозвали в Москву (правда, с повышением, но «шумскисты», исступленно писавшие «телеги» в ЦК, были и этому рады). На смену приехал Станислав Косиор (правда, тоже «инородец», но все-таки не какой-нибудь лазарь моисеевич, а целый поляк, что было не так обидно). Наркомом же просвещения вместо изгнанника сделали Николая Скрыпника, личного друга покойного Ильича и крупного – куда выше рангом, чем Хвылевой, – чекиста, прославившегося фразой: «Мы отрицаем какое-либо право буржуазии на моральный протест против расстрелов, которые проводит ЧК», а к тому же и старого большевика, так что пенять на «эсеровские перегибы» было уже не с руки. И «новая метла», до того, кстати, успевшая побыть наркомом внутренних дел и генеральным прокурором УССР, увлеченно продолжила процесс.

Скажем, в Одессе, куда не очень любили ездить даже «комиссии Шумского» и где учащихся-украинцев всего (включая русскоязычных) было менее трети, всего за два месяца «украинизировали» 100% школ. Русский театр упразднили как явление. В Одесской опере знаменитый тенор Нил Топчий (с его собственных слов) исполнял арию Ленского на «прогрессивном языке» под гомерический хохот публики. Большие и не очень русскоязычные газеты остались на птичьих правах только в той же Одессе, да еще по одной в Сталино и Мариуполе.

Объявив своей целью «добиться передачи в состав Украины всех территорий СССР, где компактно живут украинцы», Скрыпник принялся рассылать по Кубани, Северному Кавказу, Казахстану и Дальнему Востоку бригады «просветителей», учреждавших украинские школы, театры, газеты, – на предмет грядущего воссоединения, «пробить» которое Скрыпник, имевший колоссальные связи, всерьез рассчитывал.

Впрочем, громадье планов бывшего чекиста и прокурора грезами о воссоединении не ограничивалось. Ни в коей мере. В 1928-м не где-нибудь, а в журнале «Большевик Украины», центральном органе ЦК КП(б)У (официоз выше некуда), появилась статья близкого к телу экономиста М. Волобуева «К проблеме Украинской экономики», где утверждалось, что, поскольку при царизме русские колонизаторы нагло грабили украинские ресурсы, теперь РСФСР обязана «компенсировать» УССР все отнятое за века «беспощадного гнета». Как? Очень просто. Вполне достаточно, утверждал автор, во-первых, санкционировать «территориальное расширение Украины за счет развитых в промышленном отношении областей, в том числе с нею не граничащих», а во-вторых, признать право Украины «на развитие в своих обособленных природных национально-экономических границах, продавая свою продукцию РСФСР и ЗФСР по естественным ценам». Идея была так красива, что из Москвы даже прикрикнули.

Зато принятие в 1927-м Всеукраинской конференцией правописания т. н. «харкiвського правопису» aka «скрипникiвка», главной особенностью которого (что и по сей день бросается в глаза) было очевидное стремление авторов максимально оторвать украинский язык от русского, встретили вполне спокойно. Не глядя, что энтузиасты-реформаторы, упразднив «е» в пользу «о йотированного» (типа, нам от москаля Карамзина подачек не надо) и введя «г фрикативное», на том не угомонились, а принялись «латинизировать» и графику букв, стараясь как можно дальше развести «новий правопис» с кириллицей. Между прочим, нынешняя канадская и прочая диЯспора, произношением и «особыми» буквами подчеркивая свою «украинскость», пользуется именно подарком убежденного «коммуняки» Скрыпника. Но это так, к слову.

Естественно, весьма ко двору новому наркому пришелся и шустрый Николай Хвилевой. «Украинское общество, – писал он, развивая тезисы, намеченные в прежних памфлетах, – окрепнув, не примирится со своим фактическим гегемоном – российским конкурентом. Мы должны стать немедленно на сторону молодого украинского общества, представляющего не только крестьянина, но и рабочего, и этим навсегда покончить с контрреволюционной идеей – создавать на Украине русскую культуру… Европа – это опыт многих веков. Это не та Европа, которую Шпенглер объявил «на закате», не та, гниющая, к которой вся наша ненависть. Это – Европа грандиозной цивилизации, Европа – Гете, Дарвина, Байрона, Ньютона, Маркса… Это та Европа, без которой не обойдутся первые фаланги азиатского ренессанса». Не знаю, что творилось в голове литератора, судя по всему, до конца жизни считавшего себя коммунистом, но ничего общего с «классовой теорией» эта философия не имела. Она, в сущности, вышла даже за рамки мудрствований старика Грушевского, невинно противопоставлявшего «европейскую Украину-Русь» «азиатской России». Логика рассуждений сама по себе вела поэта куда дальше, о чем говорят сами названия статей («Прочь от Москвы!», «Украина или Малороссия?», «Ориентация на психологическую Европу»), и в итоге едва ли не дословно, по пунктам, смыкаясь с философией Дмитра Донцова.

Если кто забыл, опять напомню: идейного гуру ОУН, большого поклонника Муссолини, идеолога «Духа Нации» и непримиримого антагонизма «латино-германского» и «московско-азиатского» внутренних миров, рубеж которых лежит на восточной части этнических границ Украины. «Высшие ценности дляукраинца, – писал Донцов, – это западноевропейские концепции семьи, общины, собственности, это основа органичности нашей культуры, личной инициативы, социальной очерченности и выразительности, сформированности, иерархии, не числа, личной активности, не анархии, идеализма, не материализма». Поверьте, я выбрал самую аккуратную цитату. Алчущий большего да полистает «Национализм» (книга того, право же, стоит).

Так вот, именно пропагандистом идеологем Донцова, уже даже не особо заботясь о маскировке, выступает в «скрыпниковскую» эпоху Хвылевой, понемногу приходя сам и подводя «молодую национальную интеллигенцию» к выводу об ориентации на Европу и противостоянии с Россией как единственно возможном курсе Украины. Без какой-либо внятной реакции идеологического отдела ВКП(б), уж на что-что, а на теоретические отклонения реагировавшего нервно.