Текст книги "Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет"

То, что она каким-то образом узнала, потрясло меня не больше и не меньше, чем то, что сделал он. До меня дошло, что я стала вновь прибывшей в мир моей матери, мир ночных блужданий мужчин по лестницам, где, наверное, живут все женщины. Мне это не нравилось, но она не удивилась, обнаружив меня в этом мире, значит, у меня нет иного выбора, кроме как тоже существовать в нем. Фамилия Джеда Лэйна фигурировала на визитках моего отца и на стеклянной двери его кабинета в небоскребе.

Я кивнула.

Мама тяжело вздохнула: «Ладно. Рассказывай мне все».

Когда я рассказывала, ее рука на кофейнике была белой, как фарфор.

«Это все?»

«Это все».

«Он не пытался делать что-то еще?»

«Нет».

Она задумчиво водила пальцем по крышке кофейника. Я понятия не имела, к чему она придет.

«Ох, скандал будет жуткий».

На весь город, имела в виду она. Я не могла не согласиться. Лэйнов знал каждый, по крайней мере каждый, кто имел значение для моих родителей. «Не волнуйся», – сказала я.

Сплетни об этом стали бы реальным ужасом. Мои воспоминания о том, что он сделал, уже казались надоедливыми и постыдными. Я наблюдала, как мама думает. Спустился папа. Сказал: «Доброе утро, Сэйси, – так я называла себя, когда была маленькой. – Рано ты сегодня. Как спалось?»

Я посмотрела на маму. Она по-прежнему была не уверена. Папа развернул газету, плеснул себе апельсинового сока и вышел за чем-то еще.

«Ничего, если я расскажу твоему отцу?»

«Да», – сказала я.

Она кивнула: «Потом».

Я не возражала. Лэйны пробудут с нами весь день. Мы поедем в гольф-клуб обедать на веранде. Я предложу отвести его детей к бассейну. Главное – незаметно прошмыгнуть в воду в купальнике и оставаться там, пока он не уйдет за следующим виски с содовой.

Рано или поздно мама переговорила с папой. Я при этом не присутствовала. Было решено ничего не предпринимать по поводу мелкой выходки Джеда Лэйна с его «правом сеньора» и вообще постараться помалкивать об этом. Просто мы больше никогда не пригласим их с ночевкой. И впредь никаких обедов в городе. Такое случается.

«Это бесит, но это действительно бывает», – сказал папа.

И на этом все.

Я вновь и вновь мысленно возвращалась к происшедшему. Гордилась тем, что прошла проверку. Я невозмутимо прошла сквозь испытание (дочь своего отца). Я сбежала из дому, не потревожив дорогих гостей (дочь своей матери). В бурлении мыслей я ощущала одновременно и подъем, и спуск, как в мультике, где эскалаторы движутся в противоположных направлениях, а главные герои встречаются ровно посередине. В том июле и августе я то поднималась к взрослому пониманию погрешимости, то опускалась к осознанию некрасивых извивов конфиденциальности. Зрелость: люди лгут или, по меньшей мере, отрицают, и ты тоже должна. Зрелость: значит, ты можешь делать то, что тебе не позволено.

Представлялось уместным, что все это свелось к лестнице ночью. Лестницы существуют для любовников и иллюзионистов, это промежуток между этажами и возрастами. Я мысленно возвращалась к этой сцене и пыталась представить, что должна была сделать. Мистер Лэйн никогда не интересовал меня как личность – просто взрослый мужчина, малопонятный и усатый, чьи шутки я не понимала, чьи желания меня не заботили. Не тот персонаж, на которого стоит тратить время. Воображая альтернативные сценарии той ночи, я никогда не оживляла его. Я представляла себя более сильной, дерзкой, умной. Мысленно я унижала его, или выбивала его сияющие зубы, или спускала с лестницы так, чтобы содержимое фляжки разлилось по полу. Мысленно я была отнюдь не девочкой в ночнушке, так что могла вытворять такое.

Я понимала молчание моих родителей как защитную меру. Они были правы: история о том, что произошло, прилипла бы ко мне. Десятиклассница разгуливает среди ночи.

Даже здесь – надо написать история о том, что произошло или история о том, что он сделал?

Попробуем еще раз: история о том, что он сделал, прилипла бы ко мне. Десятиклассница разгуливает среди ночи. Как будто на лестнице он передал мне какой-то заклятый жезл, когда все спали. Мои родители, его жена, его дети и мой брат.

К чему вызывать все это в памяти? Я представила озабоченность моих родителей, поняла ее и восприняла как должное.

Но это не все, о чем я боюсь писать. Это самое простое, первое, что пришло в голову, когда я оказалась в опасности.

Джед Лэйн приставал с поцелуями ко множеству девочек. Его руки гуляли по девичьим спинам на рождественских балах, и не было дома, в котором он не попытался бы прижаться к хозяйской дочке в дверях. Мы, девушки, поняли это в возрасте за двадцать, когда, наконец, получили возможность встретиться и открыто поговорить друг с другом. Мы вздыхали, качали головами и посмеивались. Этот мужчина был для нас чем-то вроде первого в жизни легкого ДТП, своего рода обрядом посвящения. В конце концов, его брак распался. Он переехал в другой город.

Но позднее, тем же летом, когда мне было пятнадцать, а Джед Лэйн все еще оставался частью нашего круга, я пошла на вечеринку и достала из штанов мальчика его пенис.

На ту вечеринку меня пригласила Стеф, местная девочка, знакомая мне по теннису. Она была на пару лет старше, у нее были водительские права и небольшой кабриолет, предмет моей зависти. Поскольку наши родители дружили, она была идеальным персонажем на идеальной машине, чтобы доставить меня на первую настоящую подростковую вечеринку в моей жизни. Мое отношение к подобным мероприятиям было во многом сформировано фильмами Джона Хьюза (известный американский режиссер, снявший в 1980–1990-х годах целый ряд культовых «подростковых» фильмов. – Прим. пер.). Даже если бы его творчество мне не слишком нравилось – а я была от него в восторге, – мои сверстники не дали бы мне забыть о его существовании, поскольку при виде хорошо успевающей, но наивной рыжеволосой девочки обязательно вспоминали Молли Рингуолд (американская киноактриса, много снимавшаяся у Джона Хьюза. – Прим. пер.). (А еще мне часто напоминали о моей тезке – Лэйси Андеролл из фильма «Гольф-клуб». Но это был фильм «детям до 16», так что родители не пустили меня на него.) Я старалась учиться у Молли Рингуолд чувствовать себя загнанной, но не бесполезной, дуться и ждать, когда всем откроются совершенство моей странности и достоинство, с которым я несу бремя своей неловкости. Например, другие девочки то и дело интересовались, смогу ли накрасить губы, зажав губную помаду между грудей. Тем летом об этом и речи идти не могло, но я не растерялась и храбро попробовала. Чужая помада тут же улетела на пол.

На вечеринке присутствовали свежие выпускники нашей школы. И пиво тоже. Первые предложили мне второе. Я была изумлена, с какой непринужденностью это было сделано.

При этом я была в каком-то странном бешенстве. Я чувствовала себя посторонней, как будто эти ребята существовали в молодежной кинокомедии, а я в реальном мире, где лучший друг отца хватает тебя в твоем же доме, а потом над этим инцидентом смыкаются воды забвения, и все. Я не могла взять в толк, с чем столкнулась в лице Джеда Лэйна – вожделением, опьянением или каким-то помешательством? Я начала стыдиться своего тогдашнего вида. Этой голубой ночнушки. Хотя я понимала, что это безумие, но меня терзало, что ребята на вечеринке тоже видят меня такой – скомпрометированной, пойманной босиком на полу. Как будто он увидел во мне нечто, что я не сумела вовремя обнаружить и подавить. Я получила новый опыт, но мне казалось, что с меня только что сняли кожу. Случались ли такие вещи с кем-то еще? Или они случались со всеми? Как я могу спрашивать об этом других ребят, не признавшись в чем-то, о чем мне запрещено рассказывать?

Что еще хуже, теперь меня мучило то, что в один прекрасный день мне захочется секса. Я боялась, что если у меня появится такое желание, это послужит подтверждением справедливости грязных намерений Джеда Лэйна относительно меня. Еще весной, в школе, когда мы с Шепом целовались, в моем теле возникал какой-то зуд, к которому мне нравилось мысленно возвращаться. Это и знал Джед Лэйн? Теперь мне хотелось никогда ничего не желать от мужчины.

Я потягивала пиво. Стеф была ответственным человеком, и я могла рассчитывать, что она не переберет с выпивкой и отвезет меня домой.

Захмелев, я сидела на карточном столе и болтала ногами. В какой-то момент передо мной возник недавно окончивший школу приятель хозяина вечеринки. Обоим было по восемнадцать лет, оба учились в школе Св. Павла и прожили в одной комнате четыре года. Мой визави приехал погостить с Юга и должен был вернуться туда учиться в университете. До этого мы никогда не общались, но на вид он казался мне обаятельным и слегка придурковатым. Он делал вид, что пребывает в неведении относительно своей хорошей внешности и родословной. С учетом целого списка его имен было совершенно непонятно, в каком порядке они должны идти и уж тем более как его называть. (На самом деле, у него была кличка, вполне подходящая для собаки.) Он был прикольный, это было известно, но мне было невдомек, что он решил, что и я тоже прикольная.

Я напрягла его по поводу его школьной подружки. Я до сих пор не могу представить их друг без друга – длинноногая пара шествует по обшитому деревом коридору, он улыбается копне ее светлых волос.

«С этим уже все, – сказал он. – Она согласна. На расстоянии без смысла».

Я кивнула, как будто что-то об этом знала.

«Я всегда считал, что ты клевая», – продолжил он, а я была достаточно тупой или достаточно удивленной, чтобы счесть это всякой ерундой.

«Да?»

«О, конечно. Мы все так считали».

«А тогда почему все вот это (безмазовая девица)? А тогда почему мне ничего?» – подумала я. Мои мысли были пропитаны пивом и надеждой.

«Но тогда ты была с Шепом», – сказал он.

Почти весь год со мной никто даже не заговаривал.

«Не совсем так, на самом деле».

Он пожал плечами и глотнул пива.

«Рада, что вернешься туда?»

«Да, наверное».

«Наверное?»

«Ну да».

«Слушай. ШСП – это вещь. ШСП – высший пилотаж. Ты должна радоваться, что перешла в следующий класс. Теперь ты реально старшеклассница». Он как-то погрустнел.

«Жалко было уезжать?»

Он допил пиво.

«Ну да, очень. Сама поймешь. Вот вернешься и полюбишь это место всей душой».

«Ну, если ты так говоришь…»

«Да, именно так».

Мне бы хотелось услышать что-то еще. Мне бы хотелось поподробнее узнать, что именно хорошего ждет меня по возвращении в школу. Как будто это хорошее мог обеспечить мне его голос. Но я понимала, что моя жажда защищенности оказалась бы неуместной нотой на фоне наших взаимных подколок.

«Это же вечеринка, – сказала я себе. – Успокойся. Хватит заморачиваться. Бог мой, как же я устала заморачиваться. Мне нужны треп и пустословие. Мне нужно, чтобы этот высокий парень говорил и говорил. Я хочу всего лишь немного отвлечься, и это будет здорово».

Он улыбнулся, склонился ко мне и поцеловал. Я понимала, что все другие ребята вышли из комнаты. Мне не нужен был этот поцелуй, что было несколько удивительно, поэтому я положила ладони ему на грудь и легонько толкнула вверх. Он распрямился без возражений.

«А что?»

«Ничего, погоди», – сказала я. Я не была уверена. Не появилось ни желания, ни простого побуждения. Я не осмеливалась посмотреть ему в лицо, чтобы разобраться с этим вместе, чтобы дать ему что-то от себя и попросить что-то от него взамен. У меня был нелепый порыв рассказать ему про Джеда Лэйна. Я уверенно восседала на столе с болтающимися ногами и твердо упиралась руками в его торс. Мне нужно было время. Я зацепила пальцами его ремень.

«Ой-ой», – сказал он по-детски.

Я подняла взгляд. Его зрачки расширились. Это внезапное перемещение власти от него ко мне ударило в мою голову как пиво, как осознание того, что сейчас мы одни в этом подвале. Он пододвинул мои руки к пряжке. Я расстегнула его ремень. На нем был черный ремень с серебристой пряжкой, и мне понравилось, что он не затянут – как будто специально, как будто я освобождаю от сбруи коня. У меня все еще не было плана. Он помассировал руками мои плечи и легонько провел ладонью по моим волосам. Неловко, как будто никогда прежде не прикасался к девушке, что, как я знала, было далеко не так. Он лапал меня, чтобы завести. Это вызвало у меня раздражение. Я хотела опережать его желание, а не реагировать. В кои-то веки мне захотелось безоговорочно лидировать и быть настолько же непредсказуемой, насколько непредсказуемыми были в моих глазах окружающие. Я тряхнула головой, чтобы сбросить его руку с волос, расстегнула его джинсы, нашла ширинку трусов и извлекла его уже эрегированный пенис.

Я впервые увидела.

Это?

Это.

Я не могла поверить, что этот мужчина, этот студент-первокурсник согласен стоять передо мной вот так, обнажившись, позволяя мне вот так держать его, рассматривать его. Насколько он был уверен в моих намерениях? Насколько убежден, что получит удовольствие сам? Я думала о нем едва ли не снисходительно, претенциозность другого мужчины в трусах в моем уснувшем доме отбрасывала длинную тень. Что же это за сила доводит мужчин до таких срывов?

Я немного помассировала его, словно согревая руку ребенка, слишком долго возившегося со снегом. Он поправил мои руки и смягчил поглаживания. Я прозанималась этим еще какое-то время. Он поощрительно постанывал. Процесс, однако, затягивался, и происходящее начинало обременять меня. Я подумала, не уедет ли Стеф без меня на своей классной машинке. Мне стало интересно, сколько сейчас времени.

Нужно было или отступить, или пойти вперед. Мне показалось, что первый вариант вызовет чувство неловкости и стыда. Второй внесет ясность и даже станет свидетельством мастерства. С одной стороны было мое старое «я», с другой – новое, этой десятиклассницы, этой девочки на лестнице. Он издавал поразительные звуки. Мое тело не отзывалось, а он и не пытался расшевелить меня. Его ладони обмякли на моих плечах. Время от времени он сдавливал мои тощие ключицы и наваливался на меня всем своим весом. Мои волосы закрывали лицо и это странное действие. По мне, оно было именно таким – странным. Я замеряла некий вектор власти и доставала до самого дна, чтобы понять, что там. Действие было на удивление физическим, пикантным и легкомысленным.

Он кончил неожиданно для меня, и ничего приятного в этом не было. Я с трудом сглотнула и соскочила со стола. Он воззрился на меня с кривой улыбкой, слегка смущенный, но совершенно спокойный.

«Вау, Лэйси. Спасибо», – сказал он.

Его чистосердечие привело меня в замешательство. Досадно, что он считает, будто я собиралась что-то сделать для него, что дело было в нем вообще.

Мы поднялись наверх, нашли всех остальных, и от меня ни капельки не убыло. Нечему было убывать. Я сложила этот опыт в карман, как чек. Возможно, он пригодится впоследствии, если я захочу проверить детали, но задание выполнено. Я помалкивала и перешла с пива на колу. Примерно через час мы со Стеф выходили через парадные двери. Хозяин, который не был с нами в подвале, приобнял меня на прощание. А прямо перед тем, как я повернулась и пошла по дорожке к машине, он похлопал меня по талии и сказал: «Они там все еще плавают». Только через несколько месяцев я поняла, что он имел в виду.

На самом деле, было бы гораздо проще рассказать о том, что произошло в школе Св. Павла, и умолчать об этом.

На первых страницах блестящего и смелого рассказа Элис Сиболд о том, как студенткой Сиракузского университета она была зверски избита и изнасилована, язвительно говорится о плюсах, открывшихся в полицейском участке, где она давала показания.

«Доказательная база любого дела об изнасиловании в значительной степени строится на внешних признаках. Пока что два видимых признака были в мою пользу: свободная, непровоцирующая одежда и явные следы побоев. Добавьте сюда потерю девственности – и вам станет более или менее понятно, какие факторы учитываются в зале суда».

Название воспоминаний Сиболд – «Счастливая». Один из полицейских сказал, что ей еще посчастливилось, потому что недавно изнасилованную в том же месте другую женщину убили и расчленили. Это сарказм, свидетельствующий о том, что одни и те же слова имеют разные значения для виктимизированной женщины и для остального мира, склонного отрицать травму. Слово разворачивается на сто восемьдесят градусов именно там, где Элис остается неуслышанной. Они назвали ее счастливой, и это лишило их возможности понимать последствия того, что с ней сделали. Не услышала ее и я, но по-другому: долгое время я завидовала тому, что на нее напал незнакомец. Я считала, что ей посчастливилось именно с этим. И еще с тем, что она была абсолютной девственницей, незнакомой не только с соитием, как я, но и с любым другим телом, кроме своего. Безупречно чистой. И, самое главное, она получила физические травмы. Я действительно завидовала ей в этом. Увидев ее, никто не мог бы сказать: «Но ты же хотела этого».

Разумеется, в ее истории все не так просто, поскольку уголовное правосудие, хотя бы теоретически, исходит из презумпции невиновности. Сторона защиты упирала на то, что избитая и запуганная насильником Себолд ошиблась на предъявлении подозреваемых лиц на опознание. Защита сделала своим козырем эту ее ошибку и практически не затрагивала тему согласия. А с этим суду все было ясно.

Я не могла доказывать свою невиновность наличием физических травм. И, скажем так, моей невинностью тоже не могла, как мне казалось. Потому что не могла назвать себя совершенно целомудренной. Хотя, насколько мне известно, случай на той вечеринке ничего за собой не повлек (то есть я не получила определенную репутацию в результате того, что произошло), я все же считала себя виновной.

А в суде мне предъявили кучу аргументов в пользу того, что я не была целомудренной. Мне ненавистно писать о том, что было на карточном столе именно потому, что это мечта стороны защиты. Ага! Вожделение! Можно подумать, что решение одного-единственного вечера лишает меня презумпции невиновности на всю оставшуюся жизнь. Сплошная тень того протосогласия ложится на все дни и ночи моей жизни.

Рассказывая об этом, я никому ничего не объясняю. Я так и не подала в суд на своих обидчиков. И это не вопрос совести. Мне не хотелось писать об этом, потому что это не должно иметь значения, но все же имеет, поскольку изнасилованные слишком часто считают, что виноваты сами. От первородного инстинкта виновности никуда не деться. Я рассказываю о событиях лета моего пятнадцатилетия в качестве открытого вызова этой презюмируемой уязвимости и с целью выставить на обозрение пугающую, на мой взгляд, логику, согласно которой девочку, исследовавшую тело мальчика или позволившую каким-либо образом исследовать свое, в последующем вряд ли можно считать жертвой.

Другими словами: с этого момента сезон охоты на нее открыт.

Другими словами: верить в непорочность жертвы значит верить в то, что жертв вообще не бывает.

6. Осень 1990

Я вернулась в школу Св. Павла в самом начале сентября, за целую неделю до начала занятий. Мне предложили приехать раньше, чтобы попробоваться в составе футбольной сборной, и я легко вписалась в команду. Меня избавили от отдаленного Уоррен-хауса и клаустрофобной комнаты с соседкой, но заменили это одиноким насестом, поселив в одноместной комнате в Брюстер-хаус, тогда как большинство девочек из Киттреджа отправились жить в центральный корпус на другом конце кампуса. Линли из Колорадо решила не возвращаться. Вдаваться в подробности она не стала, сказав лишь, что в этой школе ей не слишком понравилось. Ее решение привело меня в замешательство. Я считала, что так поступают только потерпевшие какую-то неудачу, но у Линли в нашей школе все складывалось просто замечательно. Она сделала добровольный выбор. Мне становилось страшно при мысли, что такой выбор существует и у меня.

Однако жульническая лотерея расселения (которая и лотереей-то не была) позаботилась о том, чтобы в моей общаге оказалась и Элиза – та самая сонная художница из Кентукки. Она получила одноместную комнату через три двери от моей. Я не слишком хорошо знала Элизу. Как и все мы. Но серьезный бойфренд Элизы уже окончил школу, и поскольку в этой части кампуса из всей нашей компании никто, кроме нас с ней, не жил, мы сразу же потянулись друг к другу.

Элиза демонстрировала определенную независимость, которая приводила меня в восхищение. Она разобрала свою кровать, вынесла каркас в подвал общежития и устроила на полу что-то вроде футона. Ковер вокруг него был усеян свитерами и гольфами, а воздух в комнате пропитан запахами льняного масла и скипидара от ее живописных работ. Обычно она ходила непричесанной. Книги носила в руках, а не в холщовой сумке, как все остальные, и, прочитав названия на корешках, можно было убедиться, что она читает не то, что задают на занятиях. В начале года это была Симона де Бовуар (французская писательница, философ, идеолог феминизма. – Прим. пер.) в оригинале. Заглянув к Элизе после футбольной тренировки, я заставала ее лежащей на животе на матрасе с томиком «Le Deuxieme Sexe» («Второй пол» (1949), opus magnum Симоны де Бовуар. – Прим. пер.), открытым франко-английским словарем и шариковой ручкой в руке.

«Пойдем поедим?» – спрашивала я.

«Не-а. Я ужинаю с Симоной», – мягко отмахивалась она.

В обществе Элизы я чувствовала себя слащавой, юной, спортивной и удручающе серьезной. Она в жизни не надевала футбольные трусы. Рассекала не в кроссовках, а в пеньковых сандалиях. Не имела постоянного ухажера, но время от времени приволакивала с собой в общежитие какого-нибудь мальчика, которого удостоила своим вниманием. В начале осени таковым все чаще становился один из наших одноклассников, Скотти Линч. Шапка вьющихся каштановых волос и озорная ухмылка делали его заметной фигурой в кампусе. Усмехаясь, он резко сощуривал глаза с проблеском непритворности, довольно неожиданной с учетом бардака в его комнате и мешковатых вельветовых джинсов. Это был самый нестоящий чувак, обычно слегка отдающий марихуаной и, как все ему подобные, виртуозно напускавший на себя безразличие к авторитетам и порядкам в любых их проявлениях. Предполагаю, что Скотти ходил на занятия, но в учебном корпусе я не видела его ни разу. Я ни разу не слышала, чтобы он изрек законченную фразу – он просто запускал руку в свою густую шевелюру и говорил: «Ага, клево». Элиза слушала блюз на своей стереосистеме и поддерживала в комнате полумрак, завешивая окна шалями. Время, разрешенное для посещений, она проводила со Скотти, а запрещенное – с Ниной Симон (известная американская певица, исполнявшая в том числе блюз. – Прим. пер.). Я же, бегая по лестницам, бегая по футбольному полю, бегая в церковь на репетиции хора, чувствовала себя какой-то заводной игрушкой на фоне ее утонченных, хрипловатых, франкофилософских ухищрений.

Через несколько недель после начала нового учебного года я забеспокоилась, не стоит ли отказаться от расширенного курса математики в пользу обычного. Решение представлялось мне историческим. Никогда прежде мир не был настолько тесен! Даже в начале 1990-х годов архитектура нашего учебного плана была жестко ориентирована на поступление в колледж, и примерно треть моих одноклассников должны были оказаться студентами элитарных учебных заведений. Я уже опережала на целый год стандартную программу испытаний по математике, но не станет ли отказ от расширенного курса свидетельством недостаточной целеустремленности?

«С другой стороны, разве плохо дать себе небольшую поблажку хоть в чем-то?» – сказала моя новая наставница миссис Фенн.

«Легко ей говорить», – подумала я. Она преподавала обычный курс математики и заведовала нашим общежитием. Миссис Фенн жила в большой квартире, двери которой выходили в нашу комнату отдыха. Порой мне делалось плохо от доносившихся из-под них запахов готовки и крика играющих детей. Куда ей понять, каково мне приходится сейчас! С точки зрения учебы, десятый класс предъявлял высокие требования. Не считая того, что мы уже начинали трястись по поводу колледжа, у нас был целый год религиоведения с двумя кошмарными сочинениями по экзегетике, факультативы по английскому с глубоким погружением в темы; разговорный иностранный и литература; точные науки, и т. д. и т. п. Единственным способом получать отличные оценки было заниматься всем подряд, и вдали от дома никто не мешал нам трудиться ночами напролет. Мы занимались за завтраком, штудировали дидактические карточки в церкви, повторяли физические формулы на своей половине футбольного поля, а в ожидании вступления контральто в «Реквиеме» Форе спрягали французские глаголы в прошедшем времени.

«Но все же Принстон», – сказала я.

Миссис Фенн поджала губы и надулась. Там учился папа. Там учился мой дед. Там учился мой дядя. Там учился дедов брат. Папа любил пошутить, что я вольна учиться в любом колледже, но, если это будет Принстон, он оплатит обучение. Я не считала эти ожидания привилегией, они вселяли в меня ужас. Мне кажется, что, помимо аморальности, такая выраженная претенциозность еще и свидетельствует о полном отсутствии воображения. Мир моей взрослой жизни существовал за дверью, ключом к которой был Нассо-холл (одно из старейших зданий Принстонского университета, памятник архитектуры. – Прим. пер.).

«С Принстоном все будет в порядке. Я больше беспокоюсь по твоему поводу», – сказала моя наставница.

Я осталась на расширенном курсе. Там были сплошь одни умники, по щелчку выдававшие правильные ответы и выражавшие недовольство тем, что их слишком долго держат на уравнениях с одной переменной. Я с растерянностью понимала, что отстала, и паниковала из-за этого.

В литературе я выбрала курс «Современный роман», который вел мистер Катценбах. Участвуя в дискуссионном кружке, я наблюдала, как Катценбах, выступавший в роли тренера, выходил на трибуну и невозмутимо доказывал ученику, что сущностно тот неправ. Тогда я представления не имела о риторике (только об этикете, и то поверхностное). А мистер Катценбах уверенно обращался с логикой и доносил до нас главное самыми обычными словами. Наблюдая за тем, как он это делал, я испытывала нечто похожее на опьянение, только лучше, поскольку все было ясно и точно. Он был настолько хорошим тренером, что, впервые выехав на конкурс вместе со своими товарищами по дискуссионному кружку, я вернулась с наградой – небольшим председательским молоточком с моей фамилией на металлической табличке и надписью «Первое место во втором негативе». Это меня позабавило. Мистер Катценбах советовал мне подумать о юридическом факультете. Сейчас дискуссионный кружок уже не вписывался в мой напряженный график спортивных тренировок, но заниматься литературой у Катценбаха я могла.

Он задал нам «Уловку-22» Джозефа Хеллера. В первый день мы расселись вокруг большого лакированного круглого стола (занятия по гуманитарным предметам в школе Св. Павла были скорее беседами, чем уроками) и выложили перед собой экземпляры книги, словно охотничьи трофеи. Мистер Катценбах подтянул свои широченные заляпанные брюки и сказал: «Ну, хорошо. Откуда вот это – “Зовите меня Измаил”? (Первая фраза повествования романа «Моби Дик» Генри Мелвилла. – Прим. пер.)»

Мы осмотрелись по сторонам. Без понятия.

Катцкенбах покачал головой: «Да вы что? Ладно. “Почти все это произошло на самом деле”? (первая фраза романа «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей» Курта Воннегута – Прим. пер.)».

Снова по нулям.

Он взревел: «Понятно. А это – “Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему” (Первая фраза романа «Анна Каренина» Л. Н. Толстого. – Прим. пер.)?»

Мы втянули головы в плечи.

«Тьфу ты! Вы вообще-то слышите меня? Вы здесь или как? – он расхаживал по кабинету тяжело дыша и периодически поддергивая свои брюки. – „Это была любовь с первого взгляда?“»

Никто не шелохнулся.

«О, ГОСПОДИ! Да вы ЧИТАТЬ УМЕЕТЕ? Вы ОСЛЕПЛИ? Открывайте КНИГУ!»

Шелест страниц. Ну да, вот оно. Первая фраза «Уловки-22»: «Это была любовь с первого взгляда».

«Ну вот. Кто может рассказать мне о любви?» – спросил мистер Катценбах.

Так вот, к моменту, когда я оказалась ученицей мистера Катценбаха, он преподавал в школе Св. Павла уже несколько десятилетий и за это время неподобающе прикасался к целому ряду девочек, с несколькими вступал в недопустимые отношения и приставал еще очень ко многим. Тогда я ничего подобного не знала и упоминаю потому, что это фигурирует в отчете юридической фирмы, которую много лет спустя наняла администрация школы с целью расследования противоправных отношений между учителями и школьниками, имевших место в кампусе, и, естественным образом, отравляет мои воспоминания о мистере Катценбахе. В частности, в отчете рассказывается о том, что однажды он залез к девочке под свитер и хватал ее за грудь. Она сразу же пошла к завучу Джону Бакстону, которому доверяла, чтобы пожаловаться. Мистер Бакстон отреагировал на это вопросом о том, что же такого она сделала, чтобы заставить мистера Катцебаха так поступить. Этот случай имел место за год до моего появления на свет, то есть за шестнадцать лет до того, как я стала его ученицей. К этому времени мистер Бакстон был уже проректором, а мистер Катценбах казался мне исключительно умным, слишком грузным и очень нездоровым человеком. Из-за сочетания диабета и рассеянности от него сильно пахло, а лысина постоянно потела.

«Поистине jolie laide (фр. «очарователен в своем уродстве». – Прим. пер.), – сказала мама, когда я описала его ей (я больше не рыдала в телефонную трубку). Это было не совсем так, но я была рада получить новое определение для этого нового персонажа в моей жизни. Он заставлял нас говорить о любви. Разумеется, я не знала, что это значит для него. Я представления не имела о том, что это означает для кого бы то ни было, но была преисполнена решимости узнать. Все тогдашнее занятие мы потратили на первую фразу. Первая фраза. Никто и никогда не советовал мне вчитаться в нее. Никто и никогда не заставлял нас хором выкрикивать напечатанные на странице слова в распахнутые окна.

Мне хотелось заниматься современным романом днями напролет. Подобно Элизе, я стала изучать прозу и стихи, которые никто не заставлял меня читать – Элис Манро, Эдриенн Рич, Эллен Гилкрист, Исак Динесен. Это была сила, умеряющая жесткую настоятельность школьного учебного процесса. Это оказалось так просто: удовольствие, понимание того, что я могу находить то, что хочу познать, и продолжать двигаться в этом направлении. Темп быстро нарастал. Я ушла с расширенного курса математики, и миссис Фенн распростерла мне объятия на своем базовом курсе, где я справлялась с задачами без особых проблем. Я была благодарна за это небольшое облегчение, и это наполнило меня отзывчивостью, особенно по отношению к нескольким старшеклассникам, которые отчаянно нуждались в помощи с математикой. Мольбам хоккеиста Деклана Брофи я вняла еще и потому, что все еще увлеченной им Мэнди хотелось узнать, как выглядит его комната. Той осенью на протяжении нескольких недель я приходила после ужина к Брофи в общежитие, садилась на пол у дивана и натаскивала его по части интегральных уравнений. Было бы неплохо, если бы со мной приходила и Мэнди: наверное, лучший способ избавить девочку от страданий по мальчику – попробовать позаниматься с ним математикой. Брофи дергался и ругался. Его соседи по комнате потешались над ним, что я воспринимала как выражение безусловной солидарности со мной. Он ерзал ляжками по полу. Разобрать каракули в его блокноте не было никакой возможности. Он рвал волосы на голове, приговаривая: «Боже, как же я ненавижу эту чертову хрень».