Текст книги "Наука мудрости"

Одна из основных функций полуторакилограммовой массы нейронных сетей, которую мы носим в своем черепе, – это осмысление окружающего мира. Они быстро и без запинки определяют, является ли данная поверхность пригодной для хождения, представляет ли предмет угрозу или нет, было ли движение преднамеренным или случайным, знакомо нам это лицо или нет. Бо́льшая часть этого осмысления происходит благодаря психическим процессам, которые мы не осознаём: в сознании присутствует лишь итоговое знание, но не процесс его достижения. Целая армия таких процессов беспрерывно трудится, без знания и контроля с нашей стороны, над добыванием смысла из обрушивающегося на нас шквала противоречивой и путаной информации. Это отсутствие сознательного доступа к нашим мыслительным механизмам приводит к смешению, пользуясь терминологией Канта, между «вещью в себе» (Ding an sich) и «вещью для нас» (Ding für uns).

Когда мы видим тостер, обоняем аппетитный запах, замечаем угрожающий жест, нам кажется, что мы воспринимаем стимул таким, как он есть, а не каким мы его сконструировали. Какую роль мы сами играем в выстраивании нашего чувственного опыта, возможно, проще всего представить на примере цветового зрения. Нам представляется, что яблоко, которое мы видим, красное, океан – голубой, а высокие арки вблизи заведения быстрого питания – желтые. Но цвета, видимые нами, – не просто нечто, что находится «вовне», в предметах, которые мы воспринимаем; они являются продуктом взаимодействия между существующим вне нас и функционированием нашего аппарата ощущений. Наше чувство цвета – результат активации конкретных фоторецепторов и последующей обработки этих импульсов мозгом. Фоторецепторы избирательно чувствительны к световым волнам разной длины, что и дает в итоге различные восприятия цвета – восприятия, в которых, заметим, человек не видит никаких световых волн!

Мозг тщательно создает иллюзию, что мир во всем именно таков, как мы его воспринимаем: яблоко – красное, океан – голубой, а арка – желтая… Об этом свидетельствует тот факт, что мы часто говорим про собак, будто они не различают цветов (на самом деле различают, но цвета, видимые ими, гораздо менее богаты и разнообразны, чем видимые нами), но при этом никогда не говорим про себя, что мы «не различаем запахов». А ведь в реальности мир более богат запахами, чем нам кажется, но из-за ограниченности нашего обонятельного аппарата и обонятельных участков мозга мы способны обнаруживать и различать только крохотную долю запахов, которые собаки (и почти все остальные млекопитающие) с легкостью воспринимают.

Хотя взрослые образованные люди хорошо знают, как устроено цветовое восприятие, это знание не влияет на наше интуитивное убеждение, что цвет присущ самим предметам, оно не мешает говорить об оранжевых закатах, голубых глазах и темно-каштановых волосах. Если же взять более сложные когнитивные явления, то там мы еще меньше представляем величину нашего личного вклада в содержание того, что воспринимаем. Мы с легкостью заполняем пробелы в поступающих внешних сигналах, ни секунды не чувствуя, что вообще есть какие-то пробелы – и что заполняем их именно мы.

Примечательно, что такое заполнение может происходить под влиянием не только предварительной информации или ожиданий, но и информации, которую мы получаем постфактум. В одном показательном исследовании испытуемые слышали предложение с пропущенной первой частью ключевого слова (ниже мы обозначаем ее звездочкой *) и разным окончанием для разных групп. Так, некоторые испытуемые слышали «The *eel was on the axle», другие – «The *eel was on the orange». В обоих случаях участники эксперимента сообщали, что услышали полное связное предложение: «The wheel was on the axle» («Колесо было на оси») в первом случае и «The peel was on the orange» («Кожура была на апельсине») во втором, – они не зафиксировали на сознательном уровне никакого пробела. Не зафиксировали они и того, что именно они сами вставили «услышанные» wh или p, чтобы предложение приобрело связность и смысл[2].

Неспособность отличить умственные модели внешнего мира от того, каков он есть, сама по себе не имеет большого значения, когда у всех работают одни и те же модели – как это происходит в случае яблок, неба или арок McDonald’s. Не представляет она проблемы и тогда, когда мы непроизвольно корректируем одни и те же разрывы в речи. Однако если дело касается социальных проблем и политики, последствия такого смешения могут быть куда менее благотворны. Это особенно верно в ситуации, когда по разные стороны проблемы оказываются люди, подход которых к задаче осмысления реальности обусловлен непохожим опытом, различающимися приоритетами и убеждениями. В таких случаях представления о том, что справедливо, что священно и неприкосновенно, кто виноват во всех бедах мира, неизбежно будут противоречить друг другу. Разногласия часто ведут к взаимным обвинениям в недобросовестности или злом умысле, что, в свою очередь, делает разногласия еще менее разрешимыми. Именно в таких обстоятельствах тот, кто мудрее, осознает, что его видение «реальности» – всего лишь видение, а вовсе не объективная оценка того, что «есть на самом деле».

Вы едете по улице и видите впереди группу полицейских, которые пытаются обуздать пикетчиков перед входом в клинику репродуктивной медицины. Кажется ли вам, что полиция перегибает палку, пытаясь ограничить право пикетчиков на свободу собраний? Или сами протестующие перешли грань дозволенного и теперь требуется аккуратное вмешательство сил правопорядка? Одно замечательное исследование, проведенное профессором права Йельского университета Дэном Каханом с коллегами, демонстрирует, насколько ответ на эти вопросы будет зависеть от ваших политических взглядов. Заметьте, дело не только в том, что ваши политические предпочтения наверняка влияют на ваше мнение о действиях полиции и протестующих. Они влияют и на то, что вы видите, как вы будете описывать их действия.

Команда Кахана показала испытуемым фрагменты съемки реального столкновения между пикетчиками и полицией в Кембридже, штат Массачусетс, в 2009 году[3]. Половине участников было сказано, что демонстранты протестуют перед центром репродуктивной медицины против доступности абортов; другой половине сказали, что протест направлен против закона, не разрешающего службу в армии открытым гомосексуалам и известного под названием «Не спрашивай, не говори»[8]8
  «Не спрашивай, не говори» (Don’t Ask Don’t Tell) – название официальной политики Министерства обороны США в отношении военнослужащих-гомосексуалов, действовавшей в 1994–2011 гг. Ее суть заключалась в запрете на службу в армии открытым гомосексуалам (при этом допускалась служба в армии гомосексуалов, если они не заявляли о своей сексуальной ориентации). С 2011 г. все ограничения по службе в вооруженных силах США для гомосексуалов были отменены. – Прим. пер.


[Закрыть], и дело происходит перед призывным центром на территории студгородка. Все испытуемые предварительно заполнили несколько анкет, определяющих их политические ценности и установки, и поэтому исследователи имели хорошее представление об их вероятном отношении – позитивном или негативном – к протестам против права на аборт и протестам против закона «Не спрашивай, не говори».

Участники эксперимента с разными политическими взглядами по-разному «увидели» поведение протестующих и полиции. Среди сторонников репродуктивных прав женщин три четверти видели, что протестующие блокируют доступ к клинике, и только четверть с противоположного конца политического спектра видели то же самое. Когда же испытуемые думали, что события происходили перед призывным центром, распределение суждений между консерваторами и либералами поменялось. Три четверти более консервативных респондентов (они одобряли закон, ограничивающий права открытых гомосексуалов) видели, что протестующие блокировали доступ к центру, в отличие от всего лишь 40 % с другой стороны спектра. Аналогичное расхождение в восприятии было отмечено, когда участников спросили, видели ли они, что протестующие кричат в лицо тех, кто пытается пройти в медицинский – или в призывной – центр[9]9
  Статья Кахана и его коллег, а также название этого раздела главы отсылают к предшествующему исследованию Альберта Хасторфа и Хэдли Кэнтрила («Они увидели игру»), которые обнаружили сходную разницу в восприятии действий игроков на поле по время футбольного матча между Принстоном и Дартмутом со стороны болельщиков обеих команд.


[Закрыть].[4] Исследователи не просили участников эксперимента обсудить результаты между собой. Нам жаль, что этого не произошло. Было бы интересно и поучительно увидеть, как испытуемые отреагировали бы на явную разницу в оценках «увиденного» их собственными глазами. Нам не привыкать общаться с людьми, чьи ценности и мнения отличаются от наших, и хотя обсуждение этих разногласий не самое приятное занятие, оно, как правило, остается в рамках приличий, и мы, как правило, стараемся отнестись к другим с пониманием. Однако когда разногласия касаются того, что мы считаем «фактами», разговор переходит на повышенные тона и про приличия часто никто не вспоминает.

Под занавес фильма «Звездный путь 3: В поисках Спока» после попыток героев со звездолета «Энтерпрайз» на протяжении полутора часов добыть тело покойного вулканского друга Спока, чтобы похоронить надлежащим образом на его родной планете, воскрешенный Спок с благодарностью говорит: «Вы вернулись за мной». В ответ Джеймс Кирк, капитан «Энтерпрайза», с приличествующей скромностью отметает героизм со своей стороны заявлением: «Вы сделали бы для меня то же самое».

Здесь у нас, на Земле, подобное убеждение («вы бы сделали то же самое»), на удивление, очень распространено. Мы наблюдаем его всякий раз, когда берут интервью у случайного прохожего, только что проделавшего прямой массаж сердца, спасшего утопающего ребенка или ринувшегося в горящее здание, чтобы вынести пожилого человека. «Любой на моем месте сделал бы так же» – таков обычный ответ. Мы наблюдаем его и на противоположном конце морального спектра, когда виновные начинают оправдывать свои проступки. В ходе расследования, которое конгресс проводил в 2005 году в связи с допинговыми скандалами в Главной лиге бейсбола, Марк Макгвайр, один из спортсменов, признавшихся в употреблении допинга, заявил: «На моем месте любой, перед кем открывались бы подобные перспективы, сделал бы то же самое»[5]. Это исходное допущение настолько общепринято, что хип-хоп-трио Naughty by Nature взяло его в качестве названия песни: Would’ve Done the Same for Me («Сделал бы для меня то же самое»).

Но насколько верно такое допущение? Или все дело в наивном реализме, который заставляет нас переоценивать убеждение, что другие разделяют наши взгляды и поведенческие установки? Да, именно в нем все дело! В людях крепка вера в то, что они видят вещи такими, какие они есть, что их убеждения, предпочтения, реакции – это результат, по сути, ничем не опосредованного восприятия объектов, явлений и проблем, а значит, другие разумные люди должны приходить к тем же выводам, если им доступна та же информация. Этот на первый взгляд логичный вывод порождает явление, которое Ли со своими коллегами окрестил «эффектом ложного консенсуса». Люди, как правило, считают, что в отношении их убеждений, мнений, поступков существует более широкий консенсус, чем это есть на самом деле. Точнее говоря, люди, которые имеют некоторое мнение или предпочтение, склонны полагать, что оно более распространено, чем полагают люди, чье мнение или предпочтение противоположно[6].

Зрители, предпочитающие итальянское кино французскому, считают, что это предпочтение более распространено, чем кажется любителям французского кино[7]. Люди, виновные в каких-то проступках, считают, что эти проступки более распространены, чем кажется тем, кому даже в голову не придет их совершать[8]. Либералы считают, что их взгляды на спорные социальные и политические вопросы пользуются большей поддержкой; консерваторы считают наоборот[9]. Вдобавок голосующие с обоих концов политического спектра полагают, что неголосующие выбрали бы именно их кандидата, если бы только дошли до избирательного участка[10]10
  Эффект ложного консенсуса не означает, что люди всегда убеждены, что они в большинстве. Владельцы змей и любители затяжных прыжков с парашютом не считают, что их предпочтения разделяет большинство. Но они все-таки считают, что больше людей любят держать змей или выпрыгивать из исправных самолетов, чем кажется другим, например предпочитающим держать собак или проводить свободное время за игрой в гольф.


[Закрыть][10].

Яркой иллюстрацией этого эффекта стал эксперимент, проведенный Ли и его коллегами. Они просили студентов-волонтеров пройти по студгородку с рекламным щитом, содержащим определенную надпись (например, «Посетите ресторан Джо»), и отмечать реакцию окружающих. При этом студентам была дана возможность отказаться от участия, если они этого не хотели (и прийти к началу следующего эксперимента). После того как от каждого студента был получен ответ – согласие или отказ, – его просили оценить частоту согласия среди остальных участников, а также порассуждать о том, какие личные качества присущи принявшим предложение экспериментатора и какие – отказавшимся.

Как и ожидалось, оценки уровня согласия и выводы о личных качествах заметно отличались в обеих группах участников. Те, кто соглашался ходить со щитом, полагали, что согласие встречалось чаще, чем отказ, и мало что интересного говорило о свойствах соглашавшегося. Те же, кто отказывался, думали, что отказ встречался чаще, чем согласие, и предполагали, что именно согласие могло сообщить нечто важное о человеке.

Несложно понять, какую роль в этом играет наивный реализм. Кто представлял себе ношение рекламного щита в благоприятном свете (считал, что прогулки не станут особенно привлекать внимание, готов был говорить встреченным знакомым о своем участии в психологическом эксперименте – знакомые даже их подбодрят!), как правило, соглашался на просьбу экспериментатора и полагал, что большинство остальных «нормальных» студентов сделают так же. Для таких людей отказ от предложенной задачи, от опыта, сопутствующего ее выполнению, скорее всего, говорил бы о неуступчивости, зажатости или другом отклонении от нормальности.

Наоборот, те, кто представлял себе ношение щита в менее позитивном свете (представлял, например, что придется проходить сквозь толпу насмешников, показывающих пальцем, видеть, как знакомые качают головой и стараются отвести глаза, пытаясь молча пройти мимо), – эти студенты, вероятнее всего, отказывались от предложения экспериментаторов и рассчитывали, что другие тоже откажутся. Для них согласие на ношение рекламного щита скорее свидетельствовало о чем-то эксцентричном или негативном (излишняя покорность, склонность производить впечатление, любовь к паясничанию).

Принципиальная динамика этого эффекта известна давно – она была выявлена одним из первопроходцев социальной психологии Соломоном Эшем, который подчеркивал важность различения между «суждениями об объекте» и «объектами суждения»[11]. Оценивая ответы других, люди часто не учитывают, что другие могут реагировать на иной набор «фактов» и «обстоятельств».

Подтверждение этой динамики было получено в нескольких экспериментах, проведенных Томом[12]. Если эффект ложного консенсуса рождается из неспособности осознать, что другие люди могут реагировать на другой набор «объектов суждения», то этот эффект должен достигать максимума, когда некий спорный вопрос предоставляет больше свободы для различных интерпретаций, уточнения деталей и преодоления двусмысленности. Чтобы проверить это умозаключение, независимое жюри попросили проранжировать вопросы, использованные в прежних проведенных Ли исследованиях эффекта ложного консенсуса, по критерию двусмысленности и разбросу возможных интерпретаций. Как и ожидалось, вопросы, дающие наибольшую свободу для толкования: «Склонны ли вы к соперничеству?», «Какой процент членов вашей группы склонен к соперничеству?» – порождали больший эффект ложного консенсуса, чем те, что почти не оставляли такой свободы: «Являетесь ли вы первым или более поздним по порядку рождения ребенком?», «Какой процент членов вашей группы является первыми по порядку рождения детьми?»

Позже Том провел еще одно исследование, источником вдохновения для которого стали жаркие споры о достоинствах популярной музыки разных эпох, иногда вспыхивающие между ее поклонниками. Участникам этого исследования задали вопрос: какое музыкальное десятилетие они предпочитают – 1960-е или 1980-е; после чего их просили оценить процентное соотношение предпочтений в их группе. Как и ожидалось, по мнению любителей музыки 1960-х, людей, которые разделяют их предпочтения, оказывалось больше, чем полагали те, кто предпочитал музыку 1980-х. И наоборот, по мнению любителей музыки 1980-х, людей, которые разделяют их предпочтения, оказывалось больше, чем думали те, кто предпочитал музыку 1960-х.

Далее исследование перешло к выяснению источника этих разногласий, и участников просили назвать конкретные примеры музыки, которую они имели в виду, оценивая долю своих единомышленников. Те, кто предпочитал музыку 1960-х и полагал, что большинство в группе предпочитает то же самое, приводили в пример музыкантов 1960-х, которых независимые эксперты оценивали высоко (The Beatles, The Rolling Stones), и музыкантов 1980-х, которые нравились независимым экспертам куда меньше (Judas Priest, Джон Мелленкамп). Те, кто предпочитал музыку 1980-х, называли совсем другие примеры (Herman’s Hermits и The Ventures как образец музыки 1960-х, Брюса Спрингстина и Майкла Джексона – музыки 1980-х).

Иными словами, предпочтения испытуемых, конечно же, отражали разницу во вкусах. Но они также показывали, какие конкретные примеры приходили на ум при ответе на уточняющий вопрос, и при этом испытуемые не осознавали, что, оценивая наиболее вероятные ответы других членов группы, они сами наполняли содержанием две предложенные категории.

Та же динамика работает и в политической культуре. Проблемы и события, являющиеся предметом социальных, политических и этических споров, неизбежно толкуются разными людьми по-разному. Это наглядно иллюстрирует исследование того, как увидели люди с противоположных концов политического спектра столкновение между пикетчиками и полицией. Это же иллюстрирует и противоположная реакция со стороны левых и правых, когда речь заходит об абортах, применении оружия полицейскими или об обращении с узниками тюрьмы в Гуантанамо.

Когда ведущие канала Fox News провозглашают, что США должны использовать усиленные методы допроса, а те, кто против, ставят безопасность страны под угрозу, они имеют в виду необходимость жесткого физического обращения с людьми, которые реально планируют убить максимально возможное число невинных граждан. Но когда ведущие MSNBC отстаивают противоположную позицию, они подразумевают, что жертвами пыток оказываются мелкие функционеры «Аль-Каиды» или невиновные, схваченные по доносу кого-то, кто хотел свести с ними личные счеты.

Позиция и тех, и других по вопросу использования конкретных методов допроса, скорее всего, была бы различна и в тех случаях, когда связь допрашиваемого с террористами установлена достоверно. Когда, к примеру, Дик Чейни говорит: «Я больше беспокоюсь о преступниках, которых отпустили[из Гуантанамо], чем о тех немногих, кто на самом деле невиновен»[13], – он выражает ценностные установки, с которыми мало кто из левых согласился бы. Однако в ситуации, когда, пользуясь емкой терминологией Эша, участники полемики реагируют на «разные объекты суждения», усиливаются разногласия по этому вопросу и усугубляется демонизация противоположного лагеря.

Итак, игнорирование того, что оппоненты фактически реагируют на очень отличающиеся объекты суждения, усугубляет взаимное непонимание и подпитывает дальнейшее противостояние. Оно заставляет оппонентов строить необоснованные негативные гипотезы о ценностях, убеждениях, сострадательности, искренности друг друга – гипотезы, которые неизбежно ведут к обострению конфликта. Участникам конфликтов – и отдельным людям, и группам – часто советуют посмотреть на вещи глазами оппонента. Давать такие советы легко, но воплощать их в жизнь трудно. Однако те, кто мудрей, могут постараться отделить разногласия по поводу фактов и интерпретаций от разногласий по поводу ценностей и предпочтений.

Седьмого ноября 2000 года многие американцы ложились спать с мыслью, что кандидат Демократической партии Эл Гор избран президентом страны. Но проснувшись следующим утром, они узнали, что кандидат Республиканской партии Джордж У. Буш слегка обогнал Гора в решающем штате, Флориде, с ее двадцатью девятью голосами выборщиков, и тем самым получил достаточный перевес, чтобы праздновать победу. Поскольку преимущество Буша во Флориде было мизерным (меньше половины процента от всех поданных голосов), штабы обоих кандидатов развернули активные боевые действия на юридическом фронте, результатом которых стало решение Верховного суда Флориды о ручном пересчете голосов во всем штате.

Однако уже на следующий день Верховный суд США распорядился приостановить исполнение решения суда штата, а несколько дней спустя и вовсе отменил пересчет. Мнение большинства членов Верховного суда гласило, что одобрение пересчета было бы нарушением пункта о равной защите 14-й поправки к Конституции.

Демократы раскритиковали это решение, заявив о тенденциозности суда, пятеро членов большинства и четверо членов меньшинства которого разошлись по линии идеологического раскола между республиканцами и демократами. Один из правоведов заметил, что не знает «никого, кто бы считал, что в случае перемены сторон, то есть если бы Гор оспаривал решение о пересчете, принятое республиканским Верховным судом Флориды», прореспубликанское большинство Верховного суда США применило бы «принцип конституционного права таким неожиданным и изобретательным образом, чтобы отдать победу Гору»[14]. Многим показалось подозрительным, что прореспубликанское большинство суда внезапно апеллировало в этом деле к верховенству федерального органа власти, несмотря на частые возражения республиканцев против «судейского активизма»[11]11
  «Судейский активизм» (judicial activism) – термин политической жизни США, неодобрительно используемый в основном консерваторами и обозначающий принятие судами, в первую очередь Верховным судом США, решений, изменяющих права граждан без учета существующего законодательства и воли законодателей. В первую очередь характеризует знаковые либеральные решения Верховного суда, принятые в период борьбы за гражданские права меньшинств и женщин в 1960–1970-х гг. – Прим. пер.


[Закрыть], отстаивание ими правовой самостоятельности штатов и узкого толкования пункта о равной защите.

Хотя почти все демократы считали решение большинства идеологически и мотивационно тенденциозным, пятеро судей Верховного суда США, поддержавших это решение, смотрели на дело иначе. Они настаивали, что здесь имело место беспристрастное применение закона. Судья Кларенс Томас, выступая вскоре после случившегося перед студентами в Вашингтоне, поведал аудитории, что решение не было связано с идеологическими пристрастиями[15]. Судья Антонин Скалиа выражал еще большее пренебрежение к любым претензиям такого рода, на встрече в Уэслианском университете посоветовав «уже наконец смириться с этим»[16].

Как видно из специальных исследований, эти пятеро членов большинства суда в деле «Буш против Гора» едва ли составляют исключение. Ли и одна из его бывших аспиранток, Эмили Пронин, спрашивали испытуемых, насколько они подвержены тенденциозности, свойственной человеческим суждениям. В частности, им зачитывали такой пассаж: «Когда люди думают о своих успехах в учебе или в работе, они демонстрируют склонность к самовозвеличиванию. Иными словами, они склонны приписывать успехи себе и снимать с себя ответственность за неудачи; они рассматривают свои успехи как результат личных качеств вроде целеустремленности или особых дарований, а свои неудачи – как результат внешних факторов, например завышенных требований начальства или низкого качества преподавания». После чего испытуемых просили оценить, насколько они склонны к этой и еще семнадцати разновидностям тенденциозности.

Вы, наверное, могли бы предугадать их ответы. Среднестатистический американец (особенно сторонник демократов) питает сомнения в объективности прореспубликанского большинства в решении об отмене пересчета голосов во Флориде, так и респонденты в этом исследовании полагали, что остальные более подвержены тенденциозности, чем они сами[17]. Иначе говоря, тенденциозность гораздо легче опознать в других, чем в самом себе. Или, как сказано в Евангелии от Матфея (7:3), «и что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?»

Таким образом, важным первым шагом к обретению мудрости является признание, что тенденциозность не есть нечто, что существует только в чужом глазу. Она искажает и ваше зрение тоже. И дело не в том, что мы слепы к своей предвзятости, потому что склонны к самооправданию или хотим быть о себе хорошего мнения. Эти мотивы, конечно, присутствуют, о чем мы еще будем говорить в третьей главе. Но ими вопрос не исчерпывается. Более глубокая проблема в том, что, когда мы всматриваемся внутрь себя, мы не видим следов влияния эгоистической тенденции на сам процесс осмысления относящихся к делу фактов и аргументов (этот процесс не осознаётся!). В итоге мы убеждены, что, хотя наши выводы и согласуются с нашим личным интересом и интересами нашей группы, эти соображения если и играли какую-то роль в нашем анализе, то минимальную. Мы убеждены также, что объективный вывод, в силу простого совпадения, оказался наиболее выгоден для нас и для таких, как мы.

Наибольшее влияние наивный реализм оказывает тогда, когда наши взгляды максимально расходятся с взглядами наших оппонентов. Это было хорошо показано в одном простом исследовании, которое мы провели вместе с Эмили Пронин. Сначала мы провели опрос большой группы респондентов, чтобы узнать позицию участников по разным проблемам вроде «позитивной дискриминации»[12]12
  «Позитивная дискриминация» (affirmative action) – понятие, которое исходно обозначало политику властей США, направленную на дополнительные меры по десегрегации в отношении чернокожего населения страны. Типичное ее выражение – выделение специальных квот при приеме на работу или на учебу. В настоящее время обозначает меры, дающие привилегии и другим социальным группам, подвергавшимся дискриминации или находившимся в неблагоприятных социальных условиях. – Прим. пер.


[Закрыть], смертной казни или права на аборт, а также одобрительно ли они относятся к разным известным политическим деятелям и средствам массовой информации. Все участники отвечали на одни и те же вопросы.

Мы собрали анкеты одних участников, в случайном порядке раздали их другим участникам и попросили каждого оценить, насколько близки взгляды человека, чью анкету он получил, его собственным. На последнем этапе мы просили участников предположить, насколько на взгляды этого другого человека, а также на их собственные, повлияли разные «соображения». В представленном перечне соображений были считающиеся разумными и достойными, в частности «внимание к фактам», «забота о справедливости», «должное внимание к долгосрочным последствиям». Другие же варианты описывали различные типы тенденциозности, такие как «желание получить одобрение членов группы», «принятие желаемого за действительное», «политическая корректность».

Результаты красноречивы (рис. 1.1)! Они также помогают понять настойчивые жалобы либералов по поводу позиций, что высказываются на консервативном Fox News, или консерваторов – по поводу того, что они слышат и видят в либеральных СМИ. Чем больше взгляды другого человека отличались от взглядов того, кто их оценивал, тем скорее они объяснялись тенденциозностью, а не разумными соображениями (черные столбики на диаграмме)[18].

Рис. 1.1. Черные столбики отражают разницу между воспринимаемым влиянием разумных соображений и разных источников тенденциозности на мнения других людей. Белые столбики отображают соответствующую разницу применительно к собственным мнениям (Pronin, Gilovich, & Ross, 2004)

Что характерно, степень разногласия мало сказывалась на том, насколько участники оценивали свои взгляды больше продиктованными резонными соображениями, чем тенденциозностью (белые столбики на диаграмме). Наиболее заметные разногласия вовсе не вели и к признанию собственной необъективности. Наоборот, при максимальной степени разногласия участники эксперимента не только особенно придирчиво оценивали взгляды другого, но и были особенно щедры в позитивной оценке собственной рациональности. В целом трудно вообразить более однозначное подтверждение наблюдения Бенджамина Франклина: «…большинство людей… полагают, что владеют абсолютной истиной и что во всех случаях, когда другие расходятся с ними, они заблуждаются»[19].

Как удобно, могли бы вы сказать, и как приятно себя чувствуешь! Удобно – безусловно, приятно – возможно. В любом случае такая закономерность в оценках напрямую следует из того, что большинство психических процессов, посредством которых мы осмысляем окружающий мир, действуют автоматически и помимо нашего сознания. Опять же, наивный реализм дает нам ощущение, что мы видим вещи такими, какие они есть, а не сконструированными, не процеженными через сито наших ожиданий, предпочтений или мировоззрения. Отсюда и возникает опасность рассматривать иные, отличные от наших взгляды как порождение ущербных умов и душ.

Выдающийся британский философ Исайя Берлин, рассуждая о печальных уроках XX века, писал: «Мало что причинило столько вреда, как вера отдельных людей и целых групп (племен, государств, наций, церквей) в то, что они единственные владеют истиной, особенно истиной о том, как следует жить, кем следует быть и что следует делать, в то, что думающие иначе находятся во власти не просто заблуждения, но зла или безумия, а значит, нуждаются в сдерживании или подавлении. Чудовищное и опасное высокомерие – верить в то, что только вы и правы, что вы владеете волшебным зрением, которому доступна Истина, что другие не могут быть правы, если не соглашаются с вами»[20].

Именно из-за того, что так легко разглядеть изъян тенденциозности в суждениях других, так трудно бывает поверить, что сами они его не замечают. Поэтому те, с кем мы не согласны, и кажутся нам «во власти не просто заблуждения, но зла или безумия». В лучшем случае мы считаем этих людей сбившимися с толку, страдающими от недостатка объективности. К примеру, и либералы, которые с одобрением отзываются о нетипично толерантных взглядах бывшего вице-президента Дика Чейни на права гомосексуалов, и консерваторы, которые не одобряют его за это, скорее всего, думают, что его позиция по этому вопросу была бы жестче, если бы его дочь не оказалась лесбиянкой. Консерваторы склонны предполагать, что он бы не принял столь ошибочную точку зрения, если бы не влияние сексуальной ориентации его дочери, и удивляются его неспособности осознать этот «очевидный» источник предвзятости. Либералы же не понимают, почему широта его взглядов в этом вопросе не распространяется на другие группы, страдающие от дискриминации.

По той же причине либералы сомневаются, что Нэнси Рейган стала бы таким горячим сторонником государственной поддержки изучения стволовых клеток, если бы ее муж не страдал болезнью Альцгеймера. Почему, удивляются они, ей не очевидно, что эта позиция противоречит знаменитой фразе ее мужа: «…девять самых страшных слов в английском языке – это „Я представитель государства, и я пришел, чтобы вам помочь“ (I’m from the government and I’m here to help)»? Либералам казалось странным и то, что предвыборная платформа Сары Пэйлин предполагала сокращение государственных расходов, но при этом она отстаивала увеличение федерального финансирования программ помощи детям-инвалидам, – пока они не узнали, что инвалидом является один из ее детей. В том же ключе люди склонны объяснять взгляды консерватора, который провел ночь за решеткой, и взгляды левого политика, который подвергся ограблению на улице или, пытаясь открыть ресторан, столкнулся с придирками санинспектора.

Значит ли это, что, по-нашему, все эти люди не осознают, что их личный опыт сказался на их суждениях? Нет, не значит, по крайней мере не всегда. Влияние наивного реализма не столь прямолинейно. Человек иногда вполне готов признать, что на его позицию повлиял личный опыт. Но он будет настаивать, что этот конкретный личный опыт был для него источником новой информации, а вовсе не тенденциозности.