Текст книги "Записки психиатра"

Неудачники

Ко мне на прием пришел человек лет сорока пяти, звали его Григорием Семеновичем. Он опустился на стул грузно, как старик, и безнадежно произнес:

– Доктор! У меня тяжелый невроз… Все на нервной почве. Лечился у известных врачей, даже у гомеопатов… Бесконечно пью бром, люминал… Ничего не помогает! Начинаю подумывать – стоит ли жить?

Я попросила его рассказать о своей жизни. Он нетерпеливо, с раздражением произнес:

– Это не имеет прямого отношения к болезни. В конце концов, вам все равно, как живет человек и что делает.

Я постаралась ему разъяснить, что для успешного лечения невроза именно этот путь указал И. П. Павлов. Надо знать, как живет больной, не скрыта ли причина заболевания в условиях его жизни. Мое убеждение мало подействовало на Григория Семеновича: он рассказывал о себе нехотя, цедя слова и в то же время подчеркивал, что «занимал» ряд «высоких постов». Посты действительно были высокими, ответственными, но самого разнообразного характера. В ранней молодости Григорий Семенович обнаруживал способности и учился в художественной школе. Была мечта стать большим художником. А молодежи свойственно мечтать и готовить себя к большой жизни. Это в порядке вещей. Молодые люди всегда устремляются ввысь. В мечтах они летчики, поэты, изобретатели, рекордсмены.

Однако воплощение высоких идеалов требует усилий воли, преодоления препятствий, больших знаний.

Кропотливый труд художника тернист. Студенты – товарищи Григория Семеновича жили в стесненных условиях, нуждались, в «поте лица» трудились, неуклонно направляясь к цели. В то же время сам Григорий Семенович пошел по другому пути. Он стал добиваться «легких» административных должностей. С этого и началось. Постепенно желание трудиться остыло. Самоуверенность помогла быстро подняться на должность начальника планового отдела какого-то предприятия. Затем был директором пивоваренного завода, прорабом строительной конторы, ревизором… Обычно работал недолго и, как правило, увольнялся «по состоянию здоровья». Перед ним открывались широкие перспективы труда, усилий, закаляющих волю, но он себя не затруднял, а, не справляясь с возрастающими задачами, «заболевал».

Он рассказал мне, что стал раздражительным, склонным к мнительности. Наблюдая его, я заметила, что он не любит слушать других, но зато с удовольствием говорит о себе. Так, о своей болезни он рассказывал мне в течение часа. Считал, что к нему недружелюбно относятся, несправедливо «обходят по службе…»

Это был невроз, явившийся результатом «характера, выпущенного на волю», легкомысленного отношения к себе.

– Меня посылали в санатории, я принимал массу процедур, но ничего не помогло. Сами видите, до чего дошел…

Григорий Семенович действительно попал в тупик, а перестраиваться было уже поздновато.

Как часто подобное легкомыслие ведет людей на стезю неудачников, не видящих смысла в жизни!

Как часто подобнее неудачники обращаются к врачам, жалуясь на «нервную почву». К сожалению, врачи выписывают им рецепты, назначают ванны, впрыскивают возбуждающие средства… А человек вместо критической оценки своих поступков продолжает во всем винить «нервную почву». М. Горький пишет: «…страхи, стоны и жалобы кое-кого из вашей среды тоже не что иное, как результат ощущаемой жалобщиками безоружности перед жизнью и их недоверия к своей способности бороться против всего, чем извне, а также изнутри угнетает человека „старый мир“» «…нужно запасаться верою в себя, в свои силы, а эта вера достигается преодолением препятствий…»

Я откровенно сказала «больному» свое мнение о происхождении его «нервного» заболевания. Он был раздражен и недоволен, но, кажется, первый раз в жизни призадумался. Слезы его облегчили.

Решительный сдвиг в здоровье Григория Семеновича произошел под влиянием психотерапии – могучего средства лечения словом.

Ведь слово, как нам известно, такой же раздражитель, как и всякий другой. Слово может вызвать у человека любые реакции. И если мы не отделяем человека от окружающей его социальной среды и понимаем его организм как единое целое, то успех психотерапии обеспечен. Но как излечиваются словом самые тяжелые нервные функциональные расстройства, например истерические параличи, неукротимая рвота и т. д.? Как при помощи слова облегчаются такие болезни, как гипертония? И. П. Павлов раскрыл физиологический механизм внушения. Слово влияет на психику, на высшие регулирующие функции мозга, на весь организм, беспрерывно взаимодействующий с окружающей средой. Психотерапия немыслима без анализа причин болезни и условий ее развития.

Надо заметить, что Григорий Семенович освободился от своей «нервной» болезни не сразу. Он еще долго ходил ко мне и высказывал свои сомнения. Но слово открыло ему глаза. После долгих колебаний Григорий Семенович начал работать на заводе лекальщиком и работает уже пятый год. В этом ему помог не только врачебный совет, но и здоровый советский коллектив. В дальнейшем мне пришлось наблюдать аналогичные случаи.

* * *

Однажды ко мне на прием привели «депрессивного» студента-медика. Его сопровождали отец, мать и бабушка.

Студент был тщедушен, бледен, угнетен. Бабушка сообщила, что Миша хотел лишить себя жизни. Будущий врач перечислил признаки своей болезни: апатию, отвращение к учебе, обмороки при виде крови.

Как попал этот юноша в медицинский институт? Почему именно в медицинский?

Миша был единственным ребенком в семье. Когда у него слегка повышалась температура или появлялась случайная царапина, родителей охватывал панический ужас. Они предполагали, что это туберкулез, а может быть и воспаление мозга или – не дай бог! – заражение крови. Мальчик страдал от постоянного страха. Ему усердно внушали: не пей холодной воды, не гуляй долго – простудишься, не играй с детьми, не берись за дверную ручку – можешь заразиться чем-нибудь. Неправильное воспитание уродовало характер Миши. Он стал робок, непомерно мнителен, брезглив, при виде крови у него иногда наступали обмороки.

И вот Миша получил аттестат зрелости. Хотел поступить в педагогический институт, но легко поддался настоянию родителей, без его ведома решивших, что он должен стать врачом.

Уже на первом курсе Миша столкнулся с тем, что было «противно» его натуре. Пребывание в анатомическом театре доводило его до обморока. Повышенная мнительность парализовала все его действия. Неудачи в учебе – результат отсутствия интереса – вели к разочарованию, к депрессии.

На приеме Миша грустно вздыхал и даже всплакнул.

Что же было с ним дальше? Куда повела судьба неудачного медика?

К счастью, он не слишком поздно понял свою ошибку. Миша перевелся в педагогический институт и успешно его закончил. «Неудачник» под влиянием благоприятных условий превратился в энергичного, полезного обществу, жизнерадостного человека. Сейчас он готовится к поступлению в аспирантуру.

У студента Миши все окончилось относительно благополучно. Но представим себе, что он продолжал бы учиться в медицинском институте и затем вступил на медицинское поприще, предназначенное для него родными. Что стало бы с ним тогда? Трудно предположить, что он закончил бы институт, а если бы это и случилось, то какую пользу отечеству принес бы этот врач, ненавидящий свою профессию?

* * *

Недавно я стояла у трамвайной остановки и невольно прислушалась к разговору двух девушек.

– Знаешь, Светлана, я решила идти в литературный институт. У нас литература в крови, по наследству. Папа пишет стихи, а он зубной врач… Дядя-кассир, и тот иногда сочиняет.

– У меня от этих институтов голова кругом идет, – ответила ее собеседница. – Ужасно надоело выбирать. Вот, если первым пойдет трамвай «А», пойду учиться в юридический, если «третий», то в горный…

– А если ни тот, ни другой, значит, никуда не пойдете? – спросила я.

– Значит, такая судьба! – упрямо ответила девушка. Обе засмеялись и, видимо, смутившись, побежали к троллейбусу.

Этот разговор навел меня на невеселые размышления. Как могло произойти, что после десяти лет обучения, получив аттестат зрелости, эти молодые люди столь легкомысленно определяли свой дальнейший жизненный путь? Готовил ли их кто-нибудь к этому решающему шагу, дал ли нужный совет? Разговор девушек позволял думать, что никто – ни родители, ни школа, ни комсомольская организация – не помогли им избрать из множества профессий именно ту, которая была бы наиболее близка их склонностям и характерам, позволяла с наибольшей полнотой проявить свои способности.

Может показаться, что человек, находящийся на распутье и избирающий одну из многих дорог, проявляет свободу воли. Но, по словам Энгельса, свобода воли не что иное, как способность принимать решение со знанием дела. А о какой «свободе воли» может идти речь, если многие выпускники наших школ избирали профессию без всякого знания дела?

Родина дает молодежи возможность получить знания в различных сферах нашей разносторонней, интересной жизни. Есть отчего закружиться юной голове: сколько дорог! Выбирай ту, которая нравится. И если молодой человек со школьной скамьи будет считать труд необходимым и главным в своей жизни, то неудачником он уже никогда не будет.

Григорий Семенович – представитель группы нервнобольных неудачников, не пожелавших по-настоящему трудиться, учиться, преодолевать жизненные препятствия. Мне встречались «неудачники», которых породило уродливое воспитание в семье.

А школа? Хорошо ли помогает школа своим воспитанникам в выборе профессии? Думается, что в ряде случаев плохо. Часто бывает так, что десятиклассники совершенно не представляют себе, какую профессию они выберут, какие трудности и перспективы ожидают их на избранном поприще. Но ведь советская высшая школа призвана готовить специалистов, у которых сильно развито чувство долга и уважения к труду. А как ученики могут уважать труд, если школа оторвана от жизни, от повседневной трудовой практики? Естественно, что от этого страдает и учебно-воспитательная работа. Технические кружки в школах, экскурсии учеников на заводы и стройки еще не могут дать ясного представления о труде металлургов, строителей, электриков и т. д. Только обучение без отрыва от производства даст возможность учащимся проявить склонности и призвание. Уже на школьной скамье ученик сможет определить свою будущую профессию, полюбить труд. Вот когда он без ошибки изберет правильный жизненный путь!

Как много радостного, волнующего, величественного совершается в нашей стране! Скромные труженики становятся героями труда – знаменитыми ткачами, машинистами, учеными. И эта радость свободного, творческого труда дает человеку настоящее, ни с чем несравнимое счастье. А человек, по словам А. М. Горького, «должен, обязан быть счастливым».

Человек из прошлого

В этот день было много больных. Прием заканчивался.

– Есть еще кто-нибудь? – спросила я дежурную фельдшерицу.

– Да, – сказала она и подала незаполненный бланк истории болезни.

– Больная пришла сама?

– С родственником.

– Хорошо. Пригласите сначала его.

Вошел довольно полный человек с приятным лицом, на котором проглядывала озабоченность. Вошедший отрекомендовал себя зятем больной. Он сел против меня и тихо заговорил:

– Доктор, дорогой! Умоляю вас, скорее направьте мою родственницу в больницу. Это сейчас она такая тихая, а совсем недавно задала нам жару.

– Посмотрим.

– Я вас очень прошу. Вы должны войти в мое положение. Не могу я оставаться с ней наедине. Она убить может! Ведь это ужас! В течение целого месяца совсем не спит. Чуть не убила в института своего жениха уважаемого доцента Лугова. Вот направление поликлиники министерства.

Я ознакомилась с врачебным документом: «Наследственность патологическая, – гласил документ, – в роду больной у близких по крови родственников наблюдались тяжелые психозы. Заболевание началось остро несколько дней назад, но и раньше за больной замечались странности. Первого октября во время лекции набросилась на своего товарища.

С психической стороны: больная не вступает в общение с окружающими, недоверчива, тревожна, подозрительна. Общий фон настроения: тоска, отчаяние. Видимо, имеются и бредовые переживания, которые больная скрывает».

Ниже следовала приписка: «По состоянию подходит для беспокойного отделения».

Я сначала прониклась доверием к врачебному документу, в котором многое указывало на шизофрению. Когда я окончила чтение, родственник больной сказал:

– Должен вам сообщить, что в их роду (я женат на сестре Марины Николаевны) сумасшедших видимо-невидимо. Даже моя собственная жена иногда бывает не совсем нормальным человеком. А уж наследственность, сами знаете, не перешибешь.

Выяснив все подробности, относящиеся к характеру и поведению больной, я предложила ввести ее в кабинет.

Родственник вышел. За дверью послышался неясный шум, подавленный стон.

«Надо готовить путевку в беспокойное отделение больницы», – подумала я и на чистом бланке путевки уже написала фамилию больной и те краткие сведения, которые узнала из документов и со слов родственника.

Вдруг открылась дверь и вместо ожидаемой больной вошел поспешным шагом высокий статный мужчина лет тридцати.

– Простите, доктор. Я без стука. Моя фамилия Лугов. Я – друг Марины Николаевны. Она сейчас снова набросилась на меня.

Лугов сел и рассказал мне о больной, которую я еще не видела.

– Простите меня, доктор, за откровенность. Я Мариной Николаевной горячо увлекался, я ее глубоко уважал. Я, наконец…

– Любите ее? – подсказала я, выводя собеседника из смущения.

– Да… – Он склонил голову, задумался и затем продолжал. – Разрешите быть откровенным. Кажется, меня никто в институте не осуждал за мое чувство, которое и нельзя было скрыть. Я вам должен сказать, что Марина Николаевна – очень способный научный работник. Вы себе и не представляете, сколько энергии проявляла она. Лекции, которые она читала, нередко заканчивались аплодисментами студентов. Даже мы – ее товарищи – посещали эти лекции. Она проживает совместно с сестрой и ее мужем, Аврелием Арсентьевичем. Надеюсь, вы о нем слышали. Он занимает большой пост…

– Я только что познакомилась с ним.

– Вероятно, он просил поместить Марину Николаевну в спокойное отделение больницы?

– Кто он? – не сразу поняла я.

– Зять Марины Николаевны. Так вот я должен предупредить вас, доктор, что это чрезвычайно опасная больная.

– Нет, он меня об этом не просил, – ответила я, не понимая, к чему этот разговор.

Ход мыслей Лугова был непонятен. Он поднял голову, и мне показалось, что глаза его были скорее пытливыми, чем грустными. Я постаралась успокоить его. Безнадежно покачав головой, он сказал, что у любимой женщины «тяжелая наследственность».

– Не смею указывать психиатру. Но, наблюдая Марину Николаевну, я понял, что это – психоз.

Тут же Лугов подробно нарисовал мне картину помешательства больной, ее нелепых высказываний и неправильного поведения, снова упомянул о ее «тяжелой наследственности».

– Кто вам рассказывал о наследственности Марины Николаевны? – спросила я. Лицо Лугова сделалось напряженным, но ответил он спокойно и мягко:

– Она сама мне рассказала, что в ее семье все были сумасшедшие. Бабушка, у которой она воспитывалась, во время одного из приступов облила себя керосином, подожгла и сгорела. С тех пор у Марины Николаевны во время сильных волнений наступают обмороки. Она мне сама об этом рассказывала. Ее отец и дядя – наследственные алкоголики. Дядя, брат отца, в пьяном виде повесился. Отец умер от какой-то горячки. Мать ее страдала от пьянства отца, плакала, и ей установили диагноз – эндогенная депрессия, одним словом, возникшая без внешних причин, но в результате предуготованности.

Я с иронией подумала: «Какой он просвещенный». Лугов продолжал:

– После рассказа Марины Николаевны я стал замечать у нее странности. Видно начиналось…

– Она рассказывала это только вам?

– Вы, доктор, задаете странный вопрос. Откуда же я знаю? Вероятно, не только мне.

– Что было дальше?

– Дальше? Она окончательно сошла с ума. Достаточно вам сказать, что во время лекции она вдруг впала в буйство, разбила на столе стекло… Думаю, что больше добавить нечего.

Простившись со мной, Лугов вышел, и я видела, что лицо его недовольно и встревожено.

Открылась дверь, родственник пропустил больную вперед, усадил ее на стул.

– Разрешите нам остаться наедине, – сказала я.

Извинившись, он вышел.

Я ожидала увидеть больную, возбужденную бредовыми идеями, а встретила вялую, равнодушную женщину, с потухшим взглядом. Ее продолговатое, тонкое лицо было бледно. Голубые глаза смотрели безучастно. Приподнятые тонкие брови словно застыли в удивлении. На бледный лоб падали пряди сбившихся каштановых волос.

– Вы давно больны? – спросила я.

Не взглянув на меня, она ответила:

– Не знаю…

– Расскажите о себе все.

Ее взгляд нехотя скользнул по моему лицу. Она слегка повернула ко мне голову и темная тень под глазами выделилась резче. Ответа не последовало.

– Давно вы испытываете тревогу?

– Несколько месяцев…

– Расскажите о наследственности!

Что нам от меня нужно? – раздраженно спросила больная.

– Давно у вас подозрительность, тоска?

– Не знаю… Не помню… Они меня считают сумасшедшей. Впрочем, может быть, я действительно такая и есть…

– Вы не сумасшедшая, но сейчас больны и вам надо лечиться… Возможно, это у вас необычная нервная реакция на какую-то неблагоприятную для вас ситуацию…

– Больна… Надо лечиться… – повторила она и встала. Затем вдруг схватилась за голову, застонала и снова села.

В то время я была еще молодым врачом и придавала большое значение наследственности. Однако в своем первом впечатлении, в значительной степени навеянном документами и рассказами о больной, я была не совсем уверена. Смутило меня одно обстоятельство: когда я по-дружески взяла ее за руку и попросила все о себе рассказать, она не отняла руки, что часто делают такого рода больные, а внимательно, почти доверчиво посмотрела мне в глаза.

– Зачем? – Если мне на роду написано быть сумасшедшей, что может мой рассказ изменить?

– На роду ничего не написано, – убежденно сказала я.

В самом деле, мне были известны многие люди, на которых никакое наследственное отягощение почти не оставило следов только потому, что условия работы и жизни этих людей были благоприятными.

Я назвала Марине Николаевне фамилию одного видного профессора, которого она, конечно, знала. У него в роду было много психически больных, и это на нем никак не отразилось.

К моему удивлению, моя пациентка заговорила без всякого принуждения.

– Знаете, доктор, вот в такие сумерки – перевела она взгляд на окно, – мы катались с Сергеем Петровичем на лодке.

– С Луговым?

– Да. И тогда я ему все рассказала. А потом он стал совсем другим. Как-то, проходя по коридору мимо открытых дверей аудитории, я услышала, как Лугов кому-то говорил о моей наследственности, о том, что он замечает во мне странности… Когда я услышала, что обо мне так говорит любимый человек, я растерялась, перестала спать ночами, все думала: может быть, я и в самом деле сумасшедшая? Оттого и произошло это на лекции.

– Что произошло? – спросила я.

– Я много ночей не спала, не ела, переутомилась подготовкой к лекциям и потом все думала о себе, о нем. Перестала верить в себя… Однажды провожу занятия со студентами и вдруг вижу: входит он и садится у двери. Это бывало и раньше. Но на этот раз мне показалось, что он зашел неспроста, а чтобы доказать, что я сумасшедшая. Я похолодела от мысли, что вдруг скажу что-нибудь не то или забуду что-либо, и наследственное сумасшествие будет доказано. У меня так забилось сердце, что я действительно потеряла нить мыслей и в остолбенении несколько минут смотрела на студентов. Я не могла произнести ни одного слова. И, как в тумане, я увидела Лугова и услышала, как он сказал: «Товарищи студенты, лекция прекращается. Разве вы не видите, что Марина Николаевна больна?» Помню, я тогда неистово крикнула: «Мерзавец!» Больше не помню ничего. Говорят, я что-то разбила, куда-то побежала. Я очнулась после обморока… Ах, доктор, как все это страшно! – Она в отчаянии горько заплакала.

Беседуя с Мариной Николаевной, я начинала убеждаться, что психической болезни у нее нет. Передо мной был откровенный человек, правда чувствительный, с возбудимой нервной системой, с порывами, с какой-то сосудистой слабостью, выражавшейся в обмороках при сильных волнениях, слабостью, может быть переданной по наследству от алкоголика-отца. Никаких симптомов психической болезни и ничего такого, что мы называем бредом и галлюцинациями. Скорее это была психогенная, болезненная нервная реакция на неприятные переживания. Стало ясно, что по своему состоянию Марина Николаевна скорее нуждается в санаторном лечении.

Успокоив взволнованную женщину всеми возможными способами, я выписала рецепт на снотворное лекарство и объяснила все ее родственнику. Он сначала удивленно пожал плечами, потом искренне порадовался.

– Я так и предполагал, – сказал толстяк, – что это у них в роду. У моей жены тоже такое бывает, но в меньшей степени, и потом она приходит в норму…

Я думала о Марине Николаевне весь вечер. Хотелось понять, в какую ситуацию она попала. Сыграл ли роль в этой ситуации Лугов и какую?

Чтобы разобраться в этом, я на следующий день посетила больную на дому. Ночь она спала. Я увидела ее более спокойной и грустной, и снова долго с ней беседовала. На этот раз я твердо убедилась в психологической ситуационной основе ее «срыва». Теперь оставалось самое трудное, – логически доказать этой женщине, что ее временная болезнь – результат тяжелой для нее ситуации.

– Вы считаете себя больной? – спросила я Марину Николаевну.

– Да, по-видимому. Все говорит об этом. Я не умела себя сдерживать. Я не спала и не ела. Наконец, во время лекции теряла память.

– Но ведь это случилось с вами только один раз и в присутствии человека, который вам, кажется, сделал неприятность? Многие уже были осведомлены о вашем так называемом «болезненном состоянии».

– Вы же сами говорили, что я больная, – сказала она, взглянув на меня с укором.

– Да, в тот момент вы были больны. Но все дело в том, что это обойдется. А вообще-то было другое…

– Что же именно?

– Ваша временная болезнь – нервная реакция на тяжелую жизненную ситуацию. В этом я разобралась. Теперь настала ваша очередь заглянуть в свое недавнее прошлое.

– Недавнее прошлое, – повторила она и вдруг горько, по-женски заплакала.

Я сказала, что выхлопочу ей путевку в нервный санаторий. Вечером того же дня совсем неожиданно навестил меня Лугов. От прежней его уверенности не осталось и следа. Он был бледен, небрежно причесан.

– Хорошо, что пришли. Могу вам сообщить приятную новость: Марина Николаевна скоро едет в санаторий и будет совсем здоровой. Психической болезни у нее нет. Есть сильное нервное потрясение – залпом сказала я, чтобы скорее его обрадовать.

На лице Лугова мгновенно вместо радости и восторга выразилось недоумение, беспокойство, почти испуг. Он даже не сразу нашелся, что сказать, но когда, наконец, сказал, то, видимо, и на моем лице появилось недоумение и беспокойство.

– Не может быть, доктор! Это – неизлечимая душевнобольная!

Лицо Лугова вдруг стало жестким, неприязненным. Он продолжал:

– Доктор, я вами не доволен. Вы посылаете в санаторий сумасшедшего человека одного… Она может покончить самоубийством… Мало ли что может быть? Ответственность лежит только на вас. Вы меня простите за грубость, но это – результат врачебного недомыслия. И вы… только вы будете отвечать за это…

– Вы как будто хотите, чтобы я обязательно признала ее сумасшедшей? – задала я вопрос.

– Конечно! – вырвалось у него. – Ведь это так и есть!

– Любите ли вы ее? – не удержалась я.

Он приложил платок к глазам. Кажется, слезы были искренние.

– Вы меня удивляете, доктор. Допустим, что вы ее подлечите. Она на время успокоится, будет выглядеть совсем здоровой. Но ведь это в ней сидит! Это в нее вложено природой! Пройдет два – три года, и болезнь вспыхнет. А ее дети, если они будут? Ведь вы же врач! Кому знать, как не вам?

Я сразу поняла Лугова. Все стало ясно. Он, может быть, когда-то действительно любил Марину Николаевну. Но любовь исчезла, как только он узнал о наследственности. Он был поверхностно знаком с устаревшей идеалистической теорией неизменной наследственности, и это стало причиной его страхов и несчастья в личной жизни.

Он ушел, а я подумала: «Зачем ему официальное признание Марины Николаевны сумасшедшей, почему он добивается этого? Видимо, он ищет предлога, чтобы, не теряя уважения окружающих, отказаться от намеченного брака».

Этот человек стал мне неприятен.

Брак не состоялся. Впоследствии Марина Николаевна выздоровела, хотя потрясение для ее психики было тяжелым. Она успешно продолжала работать.