Текст книги "Большая душа"

Глава XVIII

Ехали долго, на двух конках, и Ивану Павловичу, непривычному к столичной сутолоке, этот путь показался целой вечностью. Наконец добрались до островов и, сойдя с конки, уже пешком дошли до дачи Зариной.

– Ты подожди меня в передней, папочка, а я, как переговорю с Досей, сейчас же и позову тебя. Так лучше будет… Ладно? – ласково заглядывая в глаза отцу, предложил Веня.

– Да ладно уж, будь по-твоему, видно, нынче закон такой вышел, чтобы яйца, значит, курицу уму-разуму учили, – пошутил Иван Павлович, потрепав своего любимца по бледной щеке. – Я здесь посижу, а ты ступай.

И Веня храбро направился из вестибюля в приемную.

Был вторник, обычный приемный день в пансионе. С двух до четырех часов воспитанницы Анастасии Арсеньевны принимали своих родственников и знакомых в небольшой уютной гостиной начальницы. Но мало кто приходил навещать девочек, так как пансионерки Зариной по большей части были или круглые сироты, или же дети, привезенные из дальних провинций. Те же немногие, что имели родных здесь, в Петербурге, сами каждое воскресенье ходили в отпуск домой для свидания с близкими.

Поэтому гостиная сейчас по чти пустовала. Только за письменным столом у окна сидели две воспитанницы, одетые в общую для пансиона форму, и одна из них что-то записывала в лежащей перед ней тетради. При появлении Вени та, что сидела рядом, быстро подняла голову, и Веня узнал в ней Досю.

– Венюшка, какими судьбами? Вот умница, что пришел навестить меня! – радостно воскликнула девочка и тотчас же обратилась к своей товарке: – Это мой друг, Веня, Риточка. Помнишь, я вам так много про него рассказывала? Ну, друзья мои, знакомьтесь. И ведь надо же было мне, как нарочно, дежурить нынче в приемной! Рекомендую тебе нашу Риточку, Веня!

На мальчика глянула пара таких ласковых глаз, и столько сочувствия прочел он в этих синих кротких глазах, напомнивших ему два каких-то дивных цветка, что смущение маленького горбуна от присутствия незнакомой девочки мгновенно улетучилось.

– Я очень, очень рада познакомиться с вами, – прозвучал нежный голос Риты. – Дося столько хорошего рассказывала всем нам про вас! И мы все вас давно уже знаем заочно. Да вот, пусть лучше мои подруги сами вам это подтвердят! Я сейчас побегу и приведу их сюда, они все сейчас в саду.

– Ах, не надо! – вырвалось у Вени, вновь смутившегося от предстоящего нового знакомства.

Но Рита уже убежала, а Дося поспешила успокоить своего друга:

– Что такое? Чего ты боишься, скажи на милость? Не укусят они тебя. Зато я покажу тебя нашим, пусть познакомятся с моим миленьким горбунком, про которого я им всем уши прожужжала!

– Напрасно это, Досечка, ведь я к тебе по важному делу, и на минуту только, – робко возразил Веня.

– По делу? По какому? Говори же, говори скорее, горбунок, какое у тебя нашлось ко мне важное дело? – то дергая за руки своего маленького друга, то юлой вертясь вокруг него, щебетала девочка.

И вот, торопясь и сбиваясь, Веня рассказал своей маленькой подруге о возвращении отца, о его болезни и о необходимости отправить больного лечиться куда-нибудь на юг.

– Вот я и приехал сюда, к тебе, с моим папой, чтобы попросить тебя похлопотать за него у Бартемьевых. Они богатые, знатные господа, имеют много знакомств. Может быть, они смогут устроить моего папочку у кого-нибудь, кто живет на юге, за небольшую плату…

– Стой!.. Ты говоришь, твой папа здесь? Что же ты раньше не сказал, глупенький? – как птица, встрепенулась Дося. – Сейчас же побегу за ним! Он, ты говоришь, в прихожей дожидается? Сейчас… А насчет юга ты не беспокойся, горбунок. Я буду просить милую Анну Вадимовну. Она настоящий ангел доброты и обязательно что-нибудь для вас устроит.

Дося рванулась было к двери в прихожую, где ждал сына Иван Павлович, но тут как раз широко распахнулась противоположная дверь, ведущая в коридор и классную, и в приемную стремительно влетели старшие пансионерки под предводительством Сони-Наоборот.

– Где он? Где он? Мы жаждем познакомиться с ним, с твоим другом, Дося! – затараторила Соня, едва показавшись на пороге. – Так вы и есть тот самый Веня, которого нам так расхваливала наша всеобщая любимица Дося? Очень рады! Очень рады, давайте знакомиться, – и она на радостях так энергично сжала руку горбуна, что тот едва не вскрикнул от боли.

– Уж извините, это от чистого сердца, – оправдывалась девочка. – Не умею я чувствовать наполовину!

– Здравствуй, Веня, здравствуй, голубчик, – протиснулась к своему старому знакомому Ася.

– И мне позвольте пожать вашу лапку, я – Маша Попова, или Мишенька Косолапый по прозвищу, и тоже большая приятельница вашей Доси. А вы знайте: друзья наших друзей – наши друзья, или что-то в этом роде, и потому будем с вами друзьями – и баста! – прогудела, по своему обыкновению, девочка.

За ней маленькому горбуну протянули руки Марина Райская, сестрички Павлиновы и Миля.

Все они давно уже знали Веню по рассказам Доси, не жалевшей красок для описания своего «ужасно милого» и «совсем-совсем особенного» друга.

Поэтому немудрено, что Веня видел сейчас вокруг себя самые ласковые взгляды, самые доброжелательные и сочувствующие лица. И мальчик, робевший и смущавшийся до этой минуты, начал понемногу приходить в себя.

Но вот его глаза встретились с выпуклыми, надменно прищуренными глазами высокой девочки, рассматривавшей его так, точно он был какой-нибудь диковинной зверушкой. И до чуткого слуха Вени явственно долетела произнесенная шепотом фраза:

– Я не понимаю, что они все так обрадовались, Миля? Пришел какой-то жалкий уродец, а они встречают его как принца. А одет-то как, ты только взгляни, Миля!.. Хороши у Досечки друзья, нечего сказать. Да моя маман его дальше кухни ни за что бы не пустила!

– Кого это «дальше кухни не пустила»? – уловив последние слова Зины Баранович, осведомилась Соня-Наоборот.

Веня густо покраснел от стыда и обиды, а Соня мгновенно вспыхнула гневом и, не слушая что-то пролепетавшую в ответ Зину, без церемоний бросила ей в лицо:

– Чем вы недовольны, госпожа аристократка? Нашим плебейским обществом, кажется? Так зачем же вы пожаловали сюда, мадемуазель Зизи? Сидели бы с вашей Милечкой в классной да восторгались бы вашим аристократическим происхождением!

– Чего же мне, собственно, восторгаться? Восторгаются только выскочки, а не те, кто родился и вырос в аристократическом кругу, – заносчиво отозвалась Зина. – И чем я виновата, право, что мои родители не какие-нибудь мелкие дворянчики, купцы или мещане, а принадлежат к высшему кругу? Ведь мое происхождение никак нельзя переделать, даже если бы я и сама этого пожелала. Раз уж я родилась в знатном доме и принадлежу к высшему кругу… – жеманно продолжала она.

Но ее уже никто не слушал, потому что в этот миг исчезнувшая было из приемной Дося вернулась, таща за руку высокого, худого, бородатого человека в матросской куртке и с такой же фуражкой в руках. Не умолкая ни на секунду, она сыпала словами:

– Вот, рекомендую, девочки, Иван Павлович Дубякин, Венин папа. Он много лет плавал по морям и повидал на своем веку немало чудес. А это – мои подруги, Иван Павлович, которые на своем веку еще ровнехонько ничего не видали. Итак, знакомьтесь, пожалуйста, господа!

При этих словах все пансионерки, как одна, за исключением Зины, по заведенным в пансионе правилам низко присели перед гостем.

Иван Павлович, непривычный к таким приветствиям, смущенно ответил глубоким поклоном. Но вот глаза Дубякина неожиданно остановились на лице Зины, продолжавшей стоять с надменным видом несколько в стороне от остальных.

И вдруг эти глубоко запавшие, обведенные синевой вследствие недавно перенесенного недуга глаза оживились и блеснули неожиданной радостью.

– Зиночка! Вот где пришлось встретиться! – вырвалось из впалой груди Дубякина. – Да неужто ж не признала меня, девонька? А я так сразу тебя узнал! Даром что шесть лет не видал, кажись, с самого отъезда из Одессы.

Теперь глаза Зины испуганно смотрели на стоявшего перед ней худого, чернобородого человека, и румянец все ярче и ярче заливал ее щеки.

– Я… Я… Извините… Не узнаю вас… Вы, должно быть, ошиблись, приняв меня за другую… – дрогнувшими губами ответила Зина.

– Да как же ошибся-то! Да за кого принять-то?.. Да ты погляди на меня, ведь я – Иван Дубякин… Еще как в Одессе мы жили, я к твоему папеньке в лавочку его табачную то за папиросами, то за сигаркой когда наведывался. Неужто Ивана Дубякина позабыть успела? Да и мудрено ли помнить: вот какой маленькой я тебя помню! – показал он загорелой рабочей рукой на аршин от пола. – А потом, как подросла ты, я только наездами бывал в Одессе. Только признал я тебя сразу, даром что редко видел в последнее время. А еще помню, бывало, в детстве бегаешь ты по солнышку босая, увидишь меня – и враз стрелой навстречу: «Дядя Ваня гостинцы принес! Дай гостинчика, дядя Ваня!» Потому как я всегда тебе то карамельку, а то пряник в кармане приносил… – продолжал рассказывать Иван Павлович.

– Нет, нет, вы ошибаетесь!.. Уверяю вас… По крайней мере, я ничего подобного не помню, – с трудом выдавила из себя Зина, вся пунцовая, сконфуженная и злая, готовая, казалось, от волнения лишиться чувств.

А не замечавший ее состояния Иван Павлович продолжал говорить с еще большим воодушевлением. Он был так рад вспомнить прошлое, свою милую Одессу, где прожил столько лет и куда только время от времени приезжал впоследствии.

– Ну, как же не помнишь? Ты ведь Сергея Давидовича Барановича дочка! Того самого, что в Одессе, на Ришельевской, табачную лавку держал. А потом, как дела расширил, здесь, в Питере, открыл торговлю… Как же не признать! По отцу-то дочку и признал. Похожа ты больно на папеньку своего. Душевный он, Сергей Давидович, человек, хоть и наш брат, из крестьянского сословия, а умница такой, что дай Бог всякому! От ума-то и в люди вышел, и дочке какое воспитание дает…

Но Зина уже ничего больше не слышала.

Вне себя от стыда, бормоча что-то себе под нос, она рванулась к дверям и, закрыв пылающее лицо фартуком, как ошпаренная выскочила за порог.

Глава XIX

– Вот тебе раз, вот так аристократка! Из табачной лавочки! – выпалила среди наступившей гробовой тишины Соня-Наоборот, лишь только Иван Павлович с Веней, смущенные произошедшим, попрощались с пансионерками и, в свою очередь, покинули приемную. – Вот вам и балы, вот вам и фамильные драгоценности! И «моя маман» с «моим папа» из высшего круга и вся та ерунда, которой угощала нас милейшая Зиночка! А ты, Миля, да и вы, сестрички, слушали все это вранье, разинув рот. Ха-ха-ха-ха! Ей-Богу, умру от смеха!

И Соня-Наоборот залилась таким заразительным смехом, что, глядя на нее, не могли не расхохотаться и все остальные девочки.

Даже маленькая застенчивая Рита, даже скромная Марина Райская и серьезная Ася не могли удержаться от улыбки, захваченные этим бурным потоком веселья.

Одна Миля Шталь, сконфуженная и смущенная, стояла с опущенными глазами и поджатыми губами, как бы стараясь всем своим видом выразить полную непричастность к «неуместному», как ей казалось, веселью подруг.

Наконец она не выдержала и вступилась за Зину:

– Глупо смеяться. И совсем даже не остроумно. Чем виновата Зиночка, что этот господин признал ее за какую-то свою знакомую из Одессы? Такие недоразумения могут со всеми случиться на каждом шагу. Есть, вероятно, другой Баранович, Сергей Давидович. А вы и обрадовались!

– Ой-ой! Уж молчи лучше! Девочки, слушайте меня! Вот так недоразумение, – едва переводя дух от хохота, наконец нашла в себе силы произнести Соня. – По Милиным словам выходит, что у них в Одессе есть два Барановича и оба Сергеи Давидовичи, и у обоих дочери Зины, и так далее и тому подобное. Ай да Миля! Ха-ха-ха-ха! Да ведь все же мы знаем, причем со слов самой Зины, что она в Одессе родилась и выросла… Нет, уж ты, пожалуйста, не выгораживай свою «аристократку из табачной лавочки»!

– Миля! – вмешалась Ася. – Зина получила по заслугам за то, что так заносчиво держала себя со всеми нами, и ты напрасно ее защищаешь.

– И врала на каждом шагу ой-ой как! – не преминула вставить свое словечко Маша Попова.

– Да. Так я и говорю, что этот случай может послужить ей хорошим уроком, – снова подхватила Ася. – И тебе-то, во всяком случае, не покрывать ее надо, если ты себя ее истинным другом считаешь, а разъяснить ей, как было некрасиво с ее стороны играть вымышленную роль, вовсе ей не подходящую! И если ты ее любишь, Миля, ты должна ей все это разъяснить. Ты поняла меня?

Увы, Миля давно все это поняла, но из ложного самолюбия ни за что не решилась бы признаться в Зининой неправоте.

А тем временем Дося, проводив своих гостей, Ивана Павловича и Веню, до прихожей и пообещав им в следующее же воскресенье принести ответ Бартемьевой, быстро надела свое верхнее платье, висевшее тут же, на вешалке, и прошмыгнула в сад.

Этот час полагался для прогулки воспитанниц всех трех отделений пансиона, и большинство девочек под присмотром мадемуазель Алисы и Ольги Федоровны Репниной находились в саду соседней «розовой дачи», где они, с разрешения Анастасии Арсеньевны, катались с ледяной горы, устроенной для мальчиков Бартемьевых.

– А, Дося! Давайте-ка я вас лихо прокачу! Не ручаюсь, однако, что в сугроб не вывалю! – увидев еще издали знакомую фигурку своей приятельницы, крикнул ей взгромоздившийся со своими санями на верхушку горы Жоржик.

– Дося, милушка, к нам иди! У вас сани большие! – перекрикивали мальчика суетившиеся на горе самые младшие пансионерки – с сияющими рожицами и разгоревшимися глазками.

– К нам, Дося, к нам, в нашей компании веселее! – в свою очередь, звали девочку воспитанницы среднего отделения, успевшие, как и малыши, полюбить эту веселую и обаятельную шалунью.

Но Досе было сейчас вовсе не до катания. С сосредоточенным лицом и нахмуренными бровями прошла девочка мимо окликавших ее девочек, миновала сад с его завороженными кудесником-морозом деревьями, со сверкающими белизной сугробами и очутилась на крыльце «розовой дачи».

Дрогнувшей рукой Дося дернула за ручку звонка.

Душа ее была полна тревоги. А вдруг Анна Вадимовна сочтет ее непрошеный визит дерзостью и не захочет хлопотать за чужих и не знакомых ей людей? Дося гнала от себя эти мысли, вспоминая ангельски-доброе отношение к ней хозяйки «розовой дачи», два месяца назад великодушно предложившей свою помощь ей, совсем чужой для нее девочке.

Но рассуждать на эту тему уже не было времени. Лакей Бартемьевых, в камзоле с гербами, раскрыл перед Досей дверь.

– Вы к барыне? Как прикажете доложить? – осведомился старик, снисходительно поглядывая на смущенную девочку.

– Скажите просто, что Дося пришла. Может быть, Анна Вадимовна примет.

– Вас-то примет, потому детей наша барыня больно уж жалует, а только вообще нынче они никого не принимают, потому расстроившись очень…

– Она расстроена? Так лучше, может быть, мне уйти? Я в другой раз приду…

– Не нужно. Я, пожалуй, доложу.

Старик исчез и скоро вернулся, улыбаясь Досе.

– Пожалуйте, барыня просят вас.

И вот она снова в роскошной гостиной Бартемьевых, во дворце прекрасной доброй феи, как она давно мысленно окрестила салон «розовой дачи».

И опять ноги Доси тонут в пушистых, мягких коврах, а со стен на нее глядят старинные гравюры и драгоценные гобелены. Она идет, лавируя между дорогими козетками, креслами, диванчиками и пуфами, робко приближаясь к хозяйке дома.

Анна Вадимовна здесь, в салоне. Она расположилась у камина в своем кресле-коляске и не отрывает своих печальных, задумчивых глаз от догорающего пламени. На ее коленях лежит какое-то письмо. И снова, глядя в тонкое бледное лицо Бартемьевой, Дося представляет себе, что перед ней добрая, прекрасная волшебница, от которой зависит счастье ее, Досиного, маленького друга Вени, ее миленького горбунка…

И она, одолев робость, громко кашлянула, чтобы обратить на себя внимание Анны Вадимовны.

– Это ты, Дося? Подойди ко мне, дитя мое. Я рада, что ты наконец вспомнила обо мне и не постеснялась прийти, особенно сегодня, когда мне так грустно, моя девочка.

– У вас, кажется, горе? – быстро подбегая и опускаясь на ковер у ног молодой женщины, голосом, исполненным сочувствия, прошептала Дося, с безграничным восхищением глядя в лицо своей прекрасной феи.

– Да, для меня это большая утрата, дитя мое. Ты видишь это письмо? Оно от вдовы нашего херсонского управляющего, в котором бедняжка сообщает нам о смерти своего мужа. Старик служил еще у моих родителей. Когда я выходила замуж, наша херсонская дача пошла мне в приданое, а вместе с ней перешел к нам на службу и управляющий, Степаныч. Ты можешь представить, как мне жаль старика, знавшего меня еще совсем маленькой девочкой! Он был чудеснейший и честнейший в мире человек, свято соблюдавший интересы нашей семьи.

Бартемьева вздохнула и, помолчав немного, с печальной улыбкой продолжила:

– В последние годы мы редко заглядывали в наш южный уголок, и так как мне приходится постоянно быть под наблюдением столичных докторов, то дачу мы сдавали внаем, поручая это дело тому же Степанычу, наблюдавшему и за большим садом с оранжереей, и за виноградником, и за огородом. Всем этим Степаныч заведовал много лет подряд, приглядывая за садовниками и работниками. И все это делал с редкой аккуратностью, которая всегда отличала этого достойного старика. Правда, служба его была не особенно трудной, но и по ней можно было судить о его честности и редкой исполнительности. Да, его смерть во всех отношениях тяжелая утрата для нашей семьи, и я даже не представляю себе, кем можно заменить нашего доброго старичка, потому что брать чужих, незнакомых людей рискованно, а другого такого, как Степаныч, не найдется, кажется, во всем мире…

Глава XX

Дося внимательно ловила каждое слово молодой женщины, и целый рой мыслей кружился в голове девочки.

При последних словах Анны Вадимовны она решительно тряхнула головой и, смело глядя в лицо хозяйки дома, быстро заговорила:

– Нет, нет, вы ошибаетесь… Такой человек найдется… Он уже есть! Я говорю, есть уже такой же честный и бескорыстный человек, и я его знаю. Я ведь и пришла к вам именно затем, чтобы переговорить о нем, попросить вас устроить его где-нибудь на юге, потому что он болен, и ему нужен теплый, сухой климат. Только он все-таки не настолько болен, чтобы не справиться с легкой службой. А вы сами говорили, что у вас на даче служить не так уж трудно. И раз старичок Степаныч справлялся, и этот справится. Ведь его обязанностью будет только присматривать за рабочими? Да? И получать деньги с дачников и от продажи продуктов? Так? А это ведь легче легкого, и мне кажется, Венин папа со всем этим наверняка справится.

Анна Вадимовна не могла не улыбнуться последним словам Доси.

– Так ты нам рекомендуешь отца твоего приятеля-горбунка, о котором мне говорили Жорж и Саша? А ты уверена, что на честность этого человека можно положиться?

– А как же иначе? Ведь он же Венин папа! А Веня такой… такой чудесный человек, что я вам и передать не могу! – всплеснув руками, наивно заключила Дося.

Бартемьева погладила белокурую головку сидевшей у ее ног девочки.

– Ты сама хорошая, славная девочка, Дося, – ласково произнесла она. – Так ты и пришла ко мне только затем, чтобы просить место для отца твоего приятеля? Ну, тогда рассказывай все, что знаешь про него, я слушаю, моя девочка.

И вот полился бесхитростный рассказ о нелегкой судьбе бывшего кочегара. Девочка не забыла упомянуть и о его труженице-жене, Дарье Васильевне, с утра до вечера стучавшей своей швейной машинкой, и о скромных потребностях этой честной, дружной и трудолюбивой семьи. И когда девочка поведала все, что знала, в голове Анны Вадимовны уже созрело решение.

– Ты правильно поступила, обратившись ко мне за помощью, Дося. Сама судьба, похоже, направила тебя сюда, да еще именно сегодня, когда я узнала об освободившемся у нас месте. Ну, да, разумеется, я приглашу на него твоего протеже. Там, на даче, у нас есть уютная маленькая квартирка, в которой прекрасно разместятся они все – и его жена, и он сам, и маленький Веня. Ты говоришь, что и госпожа Дубякина тоже переутомилась работой и нажила болезнь сердца? Ну, стало быть, и ей жизнь на юге должна принести пользу, а о твоем горбунке и говорить нечего. Он просто расцветет под теплыми южными небесами. Ну, а теперь ступай писать твоим друзьям. Пусть сам Дубякин зайдет ко мне завтра же для переговоров. Да, кстати, – добавила она, – на днях мы с мужем устраиваем очередной музыкальный вечер, на котором выступит также твой молодой учитель и друг Юрий Львович Зарин. Муж уже заручился его любезным согласием. И вы, пансионерки старшего отделения, будете присутствовать на этом концерте. Анастасия Арсеньевна обещала мне привести вас всех…

Тут Анна Вадимовна заметила, что Дося слушает рассеянно и явно чем-то огорчена.

– Что-то случилось, девочка? – с участием спросила она. – Ты как будто чем-то недовольна? Что за печаль на твоем личике? Да что же с тобой, дитя мое?

Бартемьева была права. На выразительном лице Доси внезапно отразились тревога и страдание. Девочка не могла произнести ни слова в ответ на ласковые вопросы молодой женщины. Неожиданная судорога подступила к горлу, рыдания готовы были вырваться из ее груди…

Только теперь Дося поняла, что в недалеком будущем она может лишиться своего маленького друга. Ведь Веня уедет на юг вместе с отцом! Конечно, она должна только радоваться за своего маленького друга, безвыездно проводившего долгие годы в тесной маленькой квартирке большого дома. Разумеется, он расцветет и окрепнет там, на юге, ее милый горбунок… Но тоска от предстоящей разлуки омрачила радость сознания, что Вене и его семье улыбнулось счастье. И хотя Дося в душе бранила себя и называла эгоисткой, эта тоска все разрасталась, все сильнее мучила ее.

– Да что же с тобой?.. – увидев, как омрачилась и сникла ее юная гостья, допытывалась Анна Вадимовна.

Но вместо ответа Дося только быстро наклонилась к рукам Бартемьевой и порывисто поцеловала их.

– О, благодарю вас!.. За Веню, за всех, за всех!.. – шепнула девочка сдавленным голосом, а потом вскочила на ноги и стремительно вылетела из нарядного салона.

* * *

«Крестненькая, моя золотая, моя бесценная крестненькая!

Вернувшись нынче с прогулки, я нашла у себя на парте ваше ласковое письмецо. Благодарю вас за него, крестненькая, за все ваши заботы обо мне и за деньги, которые вы прислали для меня бабусе.

Вы спрашиваете, крестненькая, как идут мои дела? Кажется, в общем, недурно. Учусь я ничего себе; по крайней мере, меня здесь хвалят. А вот насчет шалостей… Не браните меня, дорогая моя крестненькая, но вы же сами знаете: горбатого могила исправит… И как я ни стараюсь вести себя, как Ася или как Миля с Ритой, ровно ничего из этого не выходит. Просто даже обидно и досадно становится, что судьба не создала меня мальчиком… К этой роли я бы, наверное, больше подходила.

Но вы не беспокойтесь, крестненькая: дело все же далеко не так плохо, и за время с 1 сентября до 23 декабря я всего только пять раз была наказана, оставлена без отпуска. Да и то больше из-за “благих намерений”, то есть, попросту говоря, за то, что удирала с Соней-Наоборот на соседнюю дачу, где живут в общем питомнике у соседей наши Радость и Утешение, – так зовут двух чудесных Сониных кроликов. Надо же было убедиться в том, что они сыты, довольны и хорошо ухожены.

А теперь, крестненькая, я поделюсь с вами моим большим-большим горем. Мой друг, горбунок Веня Дубякин, уезжает на юг со своими папой и мамой, и уже навсегда. А вы знаете, как я люблю Веню, и что значит для меня разлука с моим горбунком. Ведь мы с ним были неразлучными друзьями все эти годы. Но иначе нельзя. В следующем письме я подробно напишу вам, куда и почему он уезжает, а сейчас не могу: вот-вот придет батюшка, отец Яков, давать урок Закона Божия.

Так что пока прощайте, моя золотая крестненькая, пишите о себе побольше. Как живете, как работаете в вашем театре?

И не сердитесь, пожалуйста, на вашу Доську за то, что она сделала четыре кляксы на одной странице и не всюду, где нужно, поставила букву “ять”. В следующий раз напишу почище, а пока целую вас миллион раз в ваши милые глазки, щечки и губки и остаюсь ваша любящая, но несчастная Дося».

Под своим именем Дося сделала еще одну, пятую кляксу, с минуту полюбовалась ею, потом быстро наклонилась и слизнула ее языком; язык же тщательно вытерла концом белоснежного фартука. Потом, не читая, вложила письмо в заранее надписанный конверт.

– Бедная Дося, несчастная Дося, останешься ты скоро без твоего горбунка! – прошептала она и, давясь слезами, уткнулась носом в учебник православного катехизиса.