Текст книги "Особенная"

Лика, привыкшая у тетки к простому, без всякой роскоши, образу жизни, молча отступила в удивлении и восторге при виде всех этих очаровательных вещиц. Ей даже показалось странным, что вся эта сказочно красивая обстановка будет отныне принадлежать ей, одной ей! Только она, и никто другой, – обладательница этого очаровательного гнездышка.

– Ах, Господи! – только и смогла тихо промолвить Лика, как ребенок, всплеснув руками.

– Что, крошка, нравится тебе все это? – послышался за спиной девушки знакомый голос, и Мария Александровна, успевшая уже переодеться во что-то чрезвычайно легкое, белое и изящное, протянула дочери обе руки.

Лика с жаром приникла к ним губами.

– Я не знаю, как и благодарить вас, мама, за все, что вы сделали для меня! – горячо вырвалось у нее.

– Очень рада, что тебе понравилось. Будуар[8]8
  Будуа́р – небольшое уютное помещение, примыкающее к спальне.


[Закрыть] отделан по моему вкусу. У княжны Столпиной точно так же. Я хотела отделать так твое гнездышко в Петербурге, на городской квартире, но побоялась, что моя девочка почувствует себя неуютно на даче. Все это всегда можно перевезти в город. А здесь, по крайней мере, на первых порах тебе понравится твой уголок и ты почувствуешь себя хорошо и уютно в домашней обстановке.

– Ах, мама! Как вы можете так думать! Я и без этого… Я так счастлива вернуться домой и увидеть вас, мама, и всех наших!

– Милая девочка! – нежно пригладив выбившуюся прядь волос на голове Лики, промолвила Мария Александровна. – Однако тебе следует переодеться, Лика. Я позвоню Феше, она поможет нам.

Молодая, очень расторопная с виду горничная в ослепительно белом переднике и чепце появилась на пороге.

– Вы будете служить младшей барышне, Феша! – деловым тоном произнесла хозяйка дома.

– Слушаюсь, барыня! – почтительно отвечала девушка, при этом окинув бойким взглядом фигуру Лики, как бы желая сразу понять, какова будет ее молоденькая госпожа.

– Ах, ведь я и забыла! Мои вещи отправлены на городскую квартиру, – спохватилась Лика, – и мне сейчас не во что переодеться.

Мария Александровна чуть заметно лукаво улыбнулась.

– Об этом мы с Фешей уже позаботились, детка, – успокоила она дочь. – В письме к тете Зине я осведомилась о мерке для твоих платьев, а получив ее, тотчас же заочно заказала тебе несколько костюмов на первое время.

И, приказав горничной сейчас же принести все наряды, Мария Александровна нежно обняла бросившуюся ей на грудь Лику.

– Мамочка! Мамочка! Чем я заслужила все это? Господи! – восторженно лепетала девушка, осыпая лицо и руки матери градом исступленных поцелуев. – Подумать только, я – точно Золушка, которую добрая волшебница по мановению волшебного жезла превращает в нарядную принцессу! Как в сказке! Чем мне отблагодарить вас за все ваши заботы обо мне, мама? Скажите, чем?

– Чем? – и Мария Александровна чуть прищурила свои живые серые глаза. – Люби меня немножко, хоть чуточку люби, детка… Ну, хоть наполовину меньше, чем тетю Зину, и я буду вполне счастлива этим.

– Мама! – с искренним удивлением вырвалось из груди Лики. – Боже мой, да кого же любить-то, как не вас, мама, красавица моя! Да я вас и без всех ваших подарков всегда любила! И как любила-то, Господи! Я постоянно думала о вас, мама! Знаете, вы мне всегда представлялись каким-то неземным существом, какой-то волшебницей, право! Доброй феей. Я всегда гордилась тем, что я – ваша дочь. Ангел мой! Когда синьор Виталио как-то сказал, глядя на вашу фотографическую карточку, что вы похожи на Мадонну, я за это поцеловала его руку. Тетя Зина, помню, тогда еще выбранила меня за излишнюю экзальтированность и сентиментальность, но если бы он еще раз так сказал, я еще раз поцеловала бы, да!..

– Ты очень любишь тетю Зину, моя дорогая? – осторожно осведомилась Мария Александровна.

– Очень!

– Больше, чем меня?

– Как вы можете так говорить, мама! – воскликнула Лика, и ее голос дрогнул от подступивших слез.

– Люби меня, детка! Люби меня больше всех на свете, больше всех, моя Лика! – взволнованно сказала Карская, привлекая молодую девушку к своей груди. – Согрей меня своим чувством, моя крошка, девочка моя ненаглядная! Дай мне то, чего я так долго была лишена…

– Мама, мама! А разве Рен и Толя?..

– Молчи! Молчи, Лика! Они, может быть, по-своему правы… Мои дети хорошие, добрые, милые, но они просто не умеют быть ласковыми, а я так ищу нежной детской ласки!

Глаза Марии Александровны увлажнились слезами, ее лицо раскраснелось. Она поднесла платок к глазам и тяжело вздохнула.

– Мамочка! – горячо откликнулась Лика. – Никто, слышите ли, никто не сможет любить вас так, как я люблю вас! Вы так добры и прекрасны, так ласковы и нежны, чудесная моя мамочка, и я так люблю вас, так сильно люблю!

– Лика, дитя мое, – растроганно отозвалась Мария Александровна, – ты не представляешь, как много счастья и тепла дали мне твои слова! Господь да благословит тебя за это, моя милая девочка! О, мы будем с тобой большими друзьями! Не правда ли? Я чувствую это, я обрела, наконец, друга в моей дочурке, искреннего и неподкупного друга. Дорогая моя, незаменимая моя крошка! – и Мария Александровна поспешно стерла следы слез со своего умиленного лица.

Когда в комнату вошла Феша с целым ворохом юбок и лифов[9]9
  Лиф – верхняя часть женского платья.


[Закрыть], она уже улыбалась привычной улыбкой светской женщины и, зорко следя за движениями горничной, с ловкостью и проворством раскидывавшей все эти воздушные костюмы и украшения по козеткам и креслам изящного будуара, уже совершенно лишенным недавнего волнения голосом произнесла:

– Ну, посмотрим, что ты выберешь на сегодняшний день, моя милая девочка!

Но Лика, еще не успевшая опомниться от только что произошедшей сцены, еще исполненная сладкого чувства, горячего влечения к матери, растерянно и взволнованно стояла посреди этого царства кисеи, лент, воланов и кружев, устремив свой взгляд на милое лицо матери, которое она так привыкла любить всем своим сердцем, всей душой, несмотря на разделявшие их тысячи верст.

Мария Александровна поймала этот любящий дочерний взгляд и снова ласково улыбнулась девушке:

– Ну-ну, выбирай же, что тебе надеть, моя птичка, а то мы, пожалуй, не покончим с этим до самого вечера.

Но Лике было решительно все равно, во что бы ее ни одели. Все казалось ей безразлично, все, что не касалось ее матери, ее чаровницы-матери, которой Лика не задумываясь отдала бы всю свою жизнь.

Глава V

Яркое солнце заливало потоками света прелестную уютную комнатку, когда на другой день Лика проснулась.

Из сада неслось звонкое веселое чириканье птиц, смешанное со звуками падающей воды искусственного каскада, устроенного неподалеку от ее окон.

Радостное чувство охватило Лику: она – дома!

Весь вчерашний день промчался, как вихрь, и у нее просто не было времени осознать эту радость. После позднего обеда, на который были приглашены хохотунья Бэтси, оба товарища Анатолия и мистер Чарли, как его называла Рен, вся компания в сопровождении Марии Александровны отправилась на музыку. У Лики слегка шумело в голове от всей этой веселой суеты, французской болтовни и шуток брата.

Впечатлительной натуре молодой девушки все казалось дивно прекрасным и чарующим, как сказка.

На вокзале, где играла музыка, они всей семьей со своими гостями заняли столик и, весело болтая, пили чай. Но не прошло и пяти минут, как они уже были окружены веселой толпой молодежи, преимущественно товарищей Анатолия и приятельниц Рен.

Вскоре в голове Лики образовалась путаница от всех имен, отчеств и фамилий, которые ей нынче пришлось услышать. Она все время улыбалась и кланялась, кланялась и улыбалась, и ей было весело и приятно сознавать себя центром собравшегося общества.

И теперь, в это ясное августовское утро, лежа в своей свежей, мягкой постельке, потягиваясь и поеживаясь, как котенок, Лика не могла расстаться с ощущением счастья, которое теплой, нежной волной наполняло ее сердце. Собираясь домой, в Россию, она не ожидала ничего подобного.

Правда, в ее детских воспоминаниях осталась прежняя, полная комфорта жизнь дома, но то, что она нашла здесь теперь, превзошло все ее ожидания.

Карские жили роскошно, богато и открыто принимали у себя в доме массу народа.

«Господи! Как хорошо! Как весело!» – в сотый раз мысленно произнесла Лика, впервые окунувшаяся накануне в беспечную светскую жизнь. И вдруг, точно ее окатили холодной водой, она встрепенулась и задумалась: «А тетя Зина и ее напутствие? Что она сказала бы, заглянув сегодня сюда…»

Тетя Зина… Да…

И перед мысленным взором Лики как живой предстал энергичный образ суровой и строгой на вид пожилой женщины с резким голосом и резкими манерами, с речами, исполненными неженской силы, с прямыми и категорическими суждениями о долге и о человеческих обязанностях.

«Помни, Лика, – и сейчас звучат в ушах девушки эти речи, – нетрудно размякнуть и разнежиться, распустить подпруги и тащиться кое-как, спустя рукава в триумфальном шествии дешевых победителей, жизненных удовольствий, проводя время в праздности и безделье, моя девочка! Это самое легкое, что берется от жизни. Старайся достичь иного, трудного, настоящего, верного идеала. Стремись к свету, моя Лика! Не обращай внимания на роскошь и веселую праздность, которые будут непременно царить вокруг тебя, и думай об одном: как достичь совершенства… Той точки совершенства, когда ты можешь спокойно сказать себе: да, я достаточно поработала и, насколько могла и умела, принесла пользу другим. А теперь могу и для самой себя взять у судьбы свою долю. Я ее вполне заслужила…»

И тут же, в унисон с голосом тетки, слышит Лика и другой голос… Голос седого как лунь, старого, но сильного и мощного духом синьора Виталио, своего далекого маэстро:

«К солнцу, Лика! К солнцу! Где свет его – там и свет науки, искусства и труда, главным образом огромного самоотверженного труда, сопряженного с милосердием, на пользу человечества, – там счастье!..»

«Да, там счастье! – мысленно воскликнула Лика. – Там счастье! Они оба правы, и я сделаю все, что могу, чтобы оправдать их доверие. И ты, тетечка, и вы, дорогой мой наставник, вы будете довольны мной, вашей Ликой! Да, да, довольны, сто раз довольны вашей девочкой! И вам не придется напоминать о том, что вы уже столько раз говорили мне!»

И с этими мыслями девушка быстро вскочила с постели и стала проворно одеваться.

Вошедшая на звонок Феша была несказанно удивлена, увидев свою «младшую» барышню почти готовой.

– Разве так еще рано, Феша? – в свою очередь изумилась Лика.

– Для кого как, барышня! – сдержанно и почтительно улыбнулась та. – Оно, по времени, пожалуй, что и не рано, как будто десятый час на исходе. А только у нас это еще далеко не поздним временем, барышня, считается. Мамаша к завтраку только из спальни выходят, барин давно уехали в город, Анатолий Валентинович на озере катается в лодке, по холодку…

– А Рен?

– Ирина Валентиновна еще с восьми часов с мисс Пинч на велосипедах отправились…

– Так рано?

– Обыкновенно-с… Они ежедневно в семь часов какао кушают, а после того на утреннюю прогулку едут. А вернутся – гимнастикой занимаются… Да они, поди, уж и вернулись, должно быть. Иван на дворе ихние машины сейчас чистит.

– Ну, так я пройду к сестре. Как вы думаете, Феша, сейчас можно? – осведомилась Лика.

– Можно, можно, потому как они гимнастикой в этот час занимаются, – поспешила успокоить ее девушка.

Но Лика не дослушала ответ своей разговорчивой служанки; через минуту она уже стояла перед дверью комнаты сестры.

– Войдите, – в ответ на ее стук раздался из-за двери уже знакомый ей резкий голос Ирины.

Лика вошла. Рен стояла посреди комнаты с гирями в обеих руках, поднятых над головой.

Ее комната сильно отличалась от розового будуара Лики. Это было помещение о двух окнах с большим столом, заваленным книгами и брошюрами, преимущественно спортивного содержания и на английском языке, с жесткой мебелью, с простой постелью в одном углу и платяным шкафом в другом. Ни драпировок, ни мягких диванов и кресел, ни изящных украшений не было в этой комнате, выдержанной в строгом стиле и напоминавшей суровую келью монахини.

– Я не помешаю тебе? – спросила Лика, не без смущения взглянув в лицо сестры.

– Ничуть. Садись, пожалуйста. У меня полчаса времени, – бегло взглянув сначала на циферблат висевших на стене часов, потом на Лику, ответила Ирина. – Очень рада тебя видеть, – добавила она, не обнаруживая, однако, при этом ни малейшей радости.

Лика села в жесткое кресло у стола и посмотрела на сестру. На Рен была та же короткая клетчатая юбка, что и вчера, но вчерашнюю блузку заменила другая, в виде матроски, выпущенной поверх пояса, очень широкая и удобная для гимнастики.

– Ты ежедневно делаешь гимнастику, Рен, каждое утро? – спросила Лика, чтобы как-нибудь прервать наступившее молчание.

– Каждый день, разумеется.

– И тебе это не скучно?

– Я не признаю этого слова, – серьезно и строго, наставительным тоном произнесла Ирина, – оно раз и навсегда изгнано из моего обихода, понимаешь? Скучать может разве только одна праздность. Когда же день заполнен, то нет ни времени, ни возможности скучать.

– Значит, ты вполне довольна своей жизнью, Рен? – помолчав немного, снова спросила сестру Лика.

– Я изменила бы весь ее строй, если бы она мне не пришлась по вкусу. Ведь от самого человека зависит возможность создать себе полезное и нужное существование, а для того чтобы достичь такового, необходимо прежде всего приобрести…

– Независимость от мнения других, – живо подсказала Лика, – не правда ли? Ты это хотела сказать?

– О, нет! Далеко не так громко! – усмехнулась Ирина. – Мы еще не дошли до этого. Надо приобрести метод, Лика. Понимаешь, метод! – и Рен приподняла свои белесоватые брови в знак важности произнесенного ею слова.

– Метод? – удивленно переспросила Лика.

– Ну да, то, что англичане так высоко ставят, и за что я так высоко ценю англичан. Именно метод – чтобы заполнять свой день важным для тебя самой делом, распределенным по периодам для заранее избранных тобой, нужных и полезных для тебя занятий…

– Полезных – для себя? Или для других? Я не совсем поняла тебя, – прервала ее Лика.

– Это что, экзамен? – проронила Рен, вскинув на нее свои холодные глаза.

– Ах, нет, извини, пожалуйста! – спохватилась младшая сестра. – Я вовсе не хотела тебя обидеть, прости Ириночка!

– Я и не обиделась, – хладнокровно ответила старшая. – Видишь ли, ты все это найдешь невозможным варварством и эгоизмом, как и мама, – тут Ирина поморщилась от усилия, вытягивая свою вооруженную тяжелой гирей руку, – но я отрицаю всяческую сентиментальность. Наша мама много занимается благотворительностью. Устраивает кружки, комитеты… Выискивает бедных… И вообще бурно проявляет свою так называемую филантропическую[10]10
  Филантропи́ческий – от филантро́пия – благотворительность, покровительство нуждающимся.


[Закрыть] активность. А мне все это кажется пустым времяпрепровождением. Каждый человек обязан только думать о себе самом. А помогать жить другому – значит делать его слабым, ничтожным и решительно неспособным к труду. Вот мое искреннее мнение об этой деятельности.

– Но… Но… – смущенно пролепетала Лика. – Если следовать твоему примеру, Рен, то многие просто умерли бы с голоду без помощи.

– Если им с детства постоянно твердить, что человеку надо надеяться только на самого себя и на собственные силы, а помощи ему ждать неоткуда, небось приучатся к труду с малолетства, будут трудиться и работать и, стало быть, сумеют просуществовать и без чужой помощи.

– Какая жестокая теория! – смущенно и печально прошептала Лика.

– Для тех, кто не хочет и не умеет жить! – отозвалась ее старшая сестра. – А все вы, помогающие другим людям, как тетя Зина, твой учитель, да и ты сама, вы только увеличиваете этим число ленивых тунеядцев, которые предоставляют другим заботиться о себе.

– Нет, нет, храни Господь, не могу поверить тому, что ты говоришь! – горячо воскликнула Лика. – Я сама могу быть счастлива только тогда, когда счастливы другие вокруг меня. Иначе лучше не жить, нежели быть таким эгоистом.

– Каждый живет для себя! Только для себя! – резко повторила старшая Горная.

– Рен! Ты какая-то странная, особенная, не такая, как все. Я в первый раз слышу такие речи! Тетя Зина… – смущенно начала было Лика.

– Не я, а ты особенная! Вместе с твоей тетей Зиной, – покраснев и теряя свое обычное спокойствие, взорвалась Рен. – Скажи мне, пожалуйста, Лика, кто тебя научил таким странным, таким сентиментальным мыслям?

– Как кто? Тетя Зина, синьор Виталио! – с детской горячностью ответила Лика. – Да я и сама с детства поняла, что жизнь только для самой себя – эгоизм и скука!

– Ну, моя милая, советую тебе поскорее изменить свои взгляды. В нашем кругу, смею тебя уверить, они придутся совсем не ко двору… – усмехнулась Рен. – Однако мне надо идти в сад, на партию крокета. Мистер Чарли и мисс Пинч, должно быть, уже давно ждут меня, – взглянув на часы, произнесла Ирина и с силой, по-мужски, пожала протянутую ей руку сестры.

Лика еще раз вскинула на нее удивленные глаза, тихо вздохнула и, низко опустив голову, как виноватая, вышла из комнаты Рен.

Глава VI

Две недели пролетели с тех пор, как младшая Горная вернулась под кровлю родительского дома, в круг родной семьи, две недели бестолковой сутолоки, праздной болтовни, постоянных приемов и недолгих часов одиночества за томиком французского или английского романа в руках. В этом, однако, не было вины Лики. Она неоднократно собиралась поговорить с матерью о своих планах, открыть ей свои заветные мечты, поделиться ими с близким человеком. Но ее свидания с Марией Александровной, как нарочно, попадали на те часы, когда Лика не могла застать мать одну. По утрам Мария Александровна вставала лишь к позднему завтраку, то есть к двум часам, именно в то время, когда дом уже кишел посторонними посетителями – приехавшими из города родственниками и знакомыми. Впрочем, Лика пока еще не так уж и горевала, с головой погружаясь в праздное бездействие.

«Вот переедем осенью в город, и тогда все, все будет иначе. Можно и благотворительностью заняться, и пением!» – неоднократно утешала она себя, чувствуя временами острую тоску от такого пустого существования.

Однажды, возвратившись с музыки в свой розовый будуар, молодая девушка нашла на своем письменном столике объемистый конверт с заграничной маркой.

«Венецианский штемпель. От тети Зины!» – вихрем промелькнуло в голове Лики, и она дрожащими руками вскрыла пакет. С первых же строк этого пространного письма Лику от волнения стало бросать то в жар, то в холод… Неприятное, сосущее чувство недовольства собой, неловкость перед прямой и честной душой тети Зины до краев наполнили ее сердце…

«Что-то ты поделываешь, моя девочка? – писала ей тетка. – Надеюсь, не изменилась и старательно занимаешься пением – по нашему уговору? Боюсь я одного, моя милая Лика, чтобы окружающая светская жизнь не засосала тебя в свою трясину. Она заманчива, привлекательна, дитя мое, но только с наружной стороны. Но какая в ней пустота, моя девочка, если бы ты только знала! Но я слишком уверена в тебе, моя Лика, чтобы серьезно беспокоиться и сильно волноваться за мою честную, умную и вполне уравновешенную девочку, которая обещала своей старой тетке всю себя положить на пользу людям.

Я слишком уверена в тебе, слишком знакома с твоей чуткой душой, чтобы бояться за нее, Лика. Блеск мишуры не сможет заслонить от тебя сияния настоящего солнца, дорогая девочка.

Учись же, восполняй пробелы своего образования, не складывай рук в праздности, не обленись там, среди роскоши и довольства светской жизни.

Говорила ли ты со своей мамой о твоем давнишнем намерении учить бедных ребятишек? Когда начнешь заниматься пением?.. Синьор Виталио велел передать тебе, что грех зарывать в землю талант, данный Богом. Но ты же хорошо знаешь нашего доброго старика, знаешь его постоянные речи на эту тему, так что я не буду распространяться по этому поводу.

А у нас здесь персики чуть ли не до земли отягощают ветви деревьев. Я ходила вчера на наше любимое место и вспоминала тебя, моя милая, моя славная, родная девочка. Помнишь ли ты тот вечер, моя Лика, когда ты впервые пела “Прощание с Неаполем”? Когда синьор Виталио расцеловал тебя и сказал, что в твоем голосе кроется бесспорный талант, искра Божия?

Тогда была весна, Лика, и магнолии цвели, и апельсиновые деревья стояли белые-белые, как невесты под фатой из своих чудесных цветов.

Лика, Лика, моя девочка, помнишь ли ты также и ту весну, когда впервые осознала в себе острую потребность отдаться всем своим существом на пользу людям? Помни, Лика, помни! Пусть все вокруг будут говорить, что “один в поле не воин, одна ласточка не может сделать весны”. Но, дитя мое, если каждая из нас проникнется общей идеей любви к беднякам и сознанием необходимости прийти им на помощь, отдать все свои силы труду, работе на пользу людям, легче, поверь мне, станет жить не только тем, кому помогаешь, но и самой себе! Да, да, да!»

Безумный восторг охватил Лику по прочтении этого письма. Чем-то теплым, ласковым и бодрым повеяло на нее от этих ласковых строчек… Да, да, да! Именно так и надо поступить, как пишет незабвенная тетя Зина!

И как вовремя подоспело оно, это милое, чудесное письмо!

Как раз вовремя – когда Лику уже начал закручивать этот водоворот светской сутолоки, в котором уже утонули и ее сестра, и Толя, и все ее здешние знакомые и который действительно способен заманить, затянуть в свою соблазнительную пучину.

Нет, тысячу раз нет! Он не осилит ее, не затянет!

И перед молодой девушкой мысленно встала та дивная, ароматная итальянская весна, о которой писала в своем письме тетя Зина, когда Лика впервые почувствовала, вернее, остро ощутила в себе эту жгучую потребность служить людям. Да, тогда была весна – теплая, ласковая, голубая… Пахло апельсинами и миндальными цветами… Море курилось серебряной дымкой, а в зеленой траве синели фиалки. И на террасе виллы она, Лика, поет свое «Прощание с Неаполем»… И весна поет вместе с ней, и море, и фиалки! И самый воздух поет, душистый и прекрасный в этой благословенной южной стране…

Лика забылась в своем сладком дурмане… В голове витали грезы, а душа ее уже томилась и тосковала по музыке. Губы невольно раскрылись, глаза заблестели, и вдруг, неожиданно для нее самой, розовая комнатка огласилась первыми звуками прекрасной, как мечта, неаполитанской песни.

Девушка распахнула окно. Прохладная волна ночного воздуха ворвалась в комнату. С вокзала долетали затихающие звуки музыки, с неба глядела луна, прекрасная и загадочная под легкой дымкой облаков. «Прощай, мой Неаполь!..» – пела Лика, и, глядя на эту северную ночь, на испещренное золотистыми бликами небо, на таинственную палевую луну и молчаливо замерший во мраке сад, она думала о другом небе – ясном и прозрачном, о других ночах – о благовонных и жарких ночах юга…

В саду под самыми окнами Лики сверкнул огонек сигары.

– Лика! – послышался чей-то негромкий голос.

Девушка разом отпрянула от окна. Песня оборвалась, замолкла на полуслове…

– Это я, Лика, не бойтесь… – и Андрей Васильевич Карский выступил из тени в полосу лунного света.

– Ах, это вы, папа! А я не узнала вас! Думала – чужой! – отозвалась Лика дрогнувшим голосом.

– А вы хотели бы увидеть вместо меня волшебника из той дивной страны, о которой вы так очаровательно сейчас пели? Но какой у вас голос, Лика! Я и представить себе не мог, я даже не подозревал, что вы – настоящая певица!

– Я три года училась пению, – скромно ответила ему Лика.

– Но вы поете бесподобно, как никто! Я никогда не слышал такого пения вне театральной сцены. Однако послушайте, Лика! Если вам сейчас еще не хочется спать, накиньте что-нибудь потеплее на плечи и сойдите в сад, мы с вами немного потолкуем.

– С удовольствием! – воскликнула Лика, обрадовавшись, как ребенок, неожиданному собеседнику, и через минуту вышла к отчиму, закутанная в белый оренбургский платок.

Он взглянул на нее и улыбнулся.

– О чем вы, папа? – удивилась она.

– Знаете, Лика, на кого вы сейчас похожи? На какую-нибудь колдунью из древней скандинавской саги или на белую фею из волшебной страны! Но, впрочем, оставим фантазии. Я нахожу, что вы сегодня не совсем такая, как всегда.

– И вы тоже иной, папа, совсем иной, нежели прежде, – в тон ему ответила падчерица.

– То есть? – Андрей Васильевич изумленно приподнял свои строгие брови.

– Вы не рассердитесь, если я буду откровенна с вами? Не обидитесь на меня? – и Лика, нежно прижавшись к отчиму, взяла его под руку.

– Можно ли сердиться на вас Лика? Вы – сама доброта!

– Ну, так слушайте же, что я вам скажу. Вы сегодня совсем, совсем иной, чем эти две недели, что я вас знаю. Вы всегда такой деловой, такой озабоченный и строгий, как в своем министерстве. Вид у вас такой замкнутый, такой серьезный, какой-то, я бы сказала, непроницаемый… И даже когда вы с гостями или на музыке, от вас холодком веет, деловым таким холодком…

– Что поделаешь! Я – «человек портфеля», как про меня весьма остроумно выразился один шутник. У меня своя система жизни.

– Ха-ха-ха! – звонко расхохоталась Лика, и ее смех нарушил восстановившуюся было тишину осенней ночи. – У вас – система, у Рен – метод… Господи, что за люди такие собрались! А по-моему, жить «по мерке» – это ужасно!

Тут ее смех разом прервался, а сама она нервно вздрогнула, кутаясь в платок.

– А вы, как вы понимаете жизнь, Лика?

– О, совсем, совсем иначе! Я какая-то бессистемная, право, – и она рассмеялась. – Я понимаю жизнь…

– Как вечный праздник и погоню за удовольствиями, не так ли? – подсказал отчим.

– Бог с вами, что вы! – и Лика с нескрываемым негодованием вскинула на спутника свои огромные глаза. – Я хотела бы жить исключительно для других, хотела бы стать нужной, необходимой людям, хотела бы многих вокруг сделать счастливыми… Хотела бы трудиться, учиться, самосовершенствоваться… Хотела бы отдать все лучшее в своем «я» тем, кто нуждается в этом…

– Вы, значит, хотите заняться делами милосердия… Да? – ласково обратился к ней отчим.

– Да, да, это – главное! – горячо отозвалась Лика. – Вы знаете, папа, стыдно бездействовать и купаться в довольстве, когда… Ах, Господи!.. Нужды́, бедноты, лишений кругом сколько – ужас! За границей бедность не так сильно бьет в глаза. Они все там изворотливы, как кошки, и умеют устроиться. А у нас эти жалкие лачуги в дебрях России, этот хлеб с мякиной и песком… И полное невежество в глуши, незнакомство с букварем, с грамотой… Конечно, я не видела всего этого, но по книгам и по словам тети Зины знаю много, очень много.

– А, вот она, эта ваша капризница-тетушка, она всегда всем недовольна! – пошутил Андрей Васильевич.

– Тетя Зина – не то, что о ней думают, – строго остановила его Лика. – Вы ее не поняли. У нее одна жажда, одно стремление – чтобы всё у нас в России было так же благоустроенно и хорошо, как и за границей.

– И потому-то она заперлась в Италии, а сюда и не показывается, – уже своим обычным ледяным тоном проронил Карский.

– Папа! – уже совершенно серьезно сказала Лика. – Вы и не подозреваете, сколько тайного добра она делает людям! Она отрывает от себя большую часть своей души, больную от людских нужд и горя, но изменить жизнь ей не под силу. Она уже старушка, моя тетя Зина! Ведь под конец жизни, на старости лет очень трудно менять свои привычки…

Помолчав немного, Лика пылко продолжала:

– Я же хочу дела, большого, огромного, чтобы оно всю меня захватило, всю без остатка! Я не могу довольствоваться долей светской барышни, не могу всю себя посвятить спорту, как Рен, и всегда веселиться, как Толя, я хочу иного, поймите! Мне с мамой не приходилось говорить об этом. Да и потом, у мамы свои взгляды. Она предложила мне заняться, кроме моего пения, английским языком и рисованием по фарфору или выжиганием – чтобы убить время. Но я не хочу его убивать! Оно мне нужно, необходимо! У меня голос, хороший голос. Синьор Виталио умел использовать свой голос на пользу другим; я хочу идти по его стопам, я выступала в Милане и помогла своим концертом многим несчастным. И тут я могу так же… Тем же способом, если…

– Это неудобно, Лика, – прервал девушку Карский, – вы – барышня из общества, из большого света. С этим приходится считаться. А впрочем, мама устраивает какой-то концерт в пользу их общества…

– Какого общества?

– Филантропического общества, в котором принцесса Е. председательницей. Ваша мама – ее помощница. Оно носит название «Общество защиты детей от жестокого обращения».

– Как, у мамы есть общество? И она ни слова не сказала мне об этом? – горячо воскликнула Лика. – Боже мой! Да ведь я и там могу работать. Папа! Мама позволит мне это, как вы думаете? А?

– Разумеется. Я поговорю с ней, если вы уполномочиваете меня, Лика.

– И потом еще, – заторопилась молодая девушка, – этого мало… Я хотела бы где-нибудь в захолустье школу основать… Но только чтобы самой там учить! Около Нескучного, мне тетя говорила, есть такие деревушки… Избы там у них бедные-пребедные, закопченные, детвора там бегает без призора, чуть ли не нагишом… Тетя Зина говорила…

– Ох уж эта мне тетя Зина! – смеясь, погрозил пальцем Карский, а затем, сочувственно пожав ручку Лики и еще раз пообещав поговорить о ней с матерью, проводил ее до крыльца.

«Какой он славный! И совсем не строгий, как я думала прежде, – решила девушка, когда шаги отчима затихли в отдалении. – А я еще боялась его! И как легко он меня понял! Милый, хороший, славный папочка!»