Текст книги "Особенная"

Глава VII

Было около двух часов солнечного сентябрьского дня, когда Карская в сопровождении Лики поднималась по устланной коврами лестнице, ведущей в роскошное помещение большого особняка на Миллионной, где жили две пожилые двоюродные сестры, две светские барышни – княжны Столпины. Обеих звали одинаково – Дарьями, и обе в большом свете имели сокращенные имена – Дэви. Обе княжны Дэви были большие филантропки, и именно им принадлежала благая идея устройства «Общества защиты детей от жестокого обращения». Княжны очень гордились своим делом. Им удалось привлечь в председательницы высокую попечительницу, принцессу Е., а в члены общества – многих светских дам и барышень из лучших семейств.

– Мы, однако, выбрали неудачное время для нашего заседания, – заметила Мария Александровна, когда они с Ликой остановились перед большим трюмо в княжеском вестибюле, чтобы поправить шляпки, – сейчас не «сезон», и большая часть публики, многие члены нашего общества разъехались в Крым и за границу, так что присутствовать будут очень немногие из дам. А главное, жаль, что не придется тебя представить принцессе Е.; она прибудет в Петербург только в октябре… А то мне очень хотелось бы похвастать своей хорошенькой дочуркой, – с улыбкой закончила Карская свою маленькую тираду.

Лика, смущенная похвалой матери и предстоящим ей знакомством со светским обществом, в ответ на слова Марии Александровны только молча ласково улыбнулась.

Посреди просторного светлого зала стоял длиннейший стол, покрытый зеленым сукном; за столом сидело большое дамское общество.

Лика с матерью немного опоздали, заседание уже началось.

– Мы думали, что вы не придете, и уже отчаялись вас увидеть! Здравствуйте! О, какое прелестное создание! Это ваша дочь? Она умопомрачительно хороша собой, – полетели им навстречу любезные приветственные возгласы.

– Можно вас поцеловать, малютка? – и маленькая, полная, но чрезвычайно подвижная женщина лет сорока пяти заключила смущенную Лику в свои объятия.

– Княжна Дэви-старшая, – предупредительно отрекомендовалась она молодой девушке, – а вот княжна Дэви-младшая, моя кузина, – и, быстро подведя Лику к красивой, смуглой, тоже пожилой даме с усталым, печальным лицом, добавила:

– Прошу нас любить и жаловать как своих друзей!

– Покажите-ка мне ее, моя красавица, покажите-ка мне ваше сокровище! – послышался в тот же миг с противоположного конца стола громкий, совсем не женский по своему низкому тембру голос.

Лика вздрогнула от неожиданности и подняла глаза на говорившую.

Это была огромного роста женщина с совершенно седыми волосами, с крупным лицом, некрасивым, но полным энергии, ума и какой-то необычайной, как бы светящейся в нем ласковой доброты.

– Баронесса Циммерванд! – спешно шепнула Лике княжна Дэви-старшая и подвела девушку к знатной даме.

– Славная у вас девочка, моя красавица! – одобрительно загудел по адресу Марии Александровны бас титулованной великанши. – Хотелось бы мне очень, чтобы она с моими Таней и Машей знакомство свела покороче. А то они уже со старыми подругами и всё переговорить, да и перессориться успели!

– Ах, мама! – в один голос, как по команде, отозвались две уже не очень юные барышни, с нескрываемым недовольством вперившие в лицо матери свои вспыхнувшие смущением глазки. – Вы уж скажете тоже!

Лика сконфуженно пожала руки обеим баронессам и поспешила подойти к крошечной старушке с собачкой на руках. Эта старушка, как узнала Лика от княжны Дэви-старшей, была отставная фрейлина большого двора, жившая теперь на покое. Звали ее Анна Дмитриевна Гончарина.

По соседству с ней сидела высокая, худая девушка, племянница Анны Дмитриевны, Нэд Гончарина, своим злым языком отравлявшая существование всем и каждому. Она сухо приветствовала Лику.

Обойдя прочих дам, младшая Горная опустилась на указанное ей место между худенькой Нэд и княжной Дэви старшей, сразу понравившейся ей своим симпатичным, хотя и грустным видом и большими печальными глазами.

Княжна Дэви старшая позвонила в серебряный колокольчик, объявляя тем самым, что заседание открыто.

– А князь Гарин? Разве он не будет? – спросила Мария Александровна, вопросительным взглядом обводя собравшееся общество. – Он так занят своей приемной дочуркой, этой маленькой дикаркой, что из-за нее частенько манкирует своими обязанностями.

– Это наш секретарь, князь Гарин, – пояснила Лике ее соседка, племянница фрейлины Гончариной.

– С некоторых пор он совершенно игнорирует наше общество, – недовольным басом произнесла баронесса. – Заперся дома и всячески ублажает свою воспитанницу.

– Вы правы, как и всегда, тетушка! Только что убеждал Хану заняться французским чтением с ее гувернанткой! – произнес с порога зала звучный мужской голос.

«Точно поет!» – мелькнуло в голове Лики при первых же звуках этого голоса, и она подняла глаза на его обладателя.

Это был невысокий, тонкий и чрезвычайно изящный человек лет сорока, в безукоризненно сидящем фраке, с сильной проседью в волнистых волосах, с ясным, смелым и добрым взором больших темных глаз, с несколько усталой усмешкой и с какой-то тихой печалью во всем своем облике – и в чертах лица, и во взгляде, и в самой этой усмешке.

Когда Гарин улыбнулся, показав ослепительно белые зубы, он напомнил Лике ее далекого друга, синьора Виталио.

– Тетушка баронесса права, я действительно все это время был занят Ханой! – повторил князь, войдя в зал и изящным движением головы и стана склонившись в общем поклоне перед дамами. Потом он бросил портфель, который держал в руке, на сукно стола и, тут только заметив Лику, поклонился ей отдельно – официальным поклоном незнакомого человека, который еще только должен быть представлен.

– Князь Гарин! – произнесла соседка Лики, в то время как девушка ответила на его молчаливое приветствие, смущенно кивнув головой.

«Это тот самый, который так хорошо поет», – вспомнила Лика отзыв о князе своего брата Анатолия.

Несколько дней назад, когда дело о концерте в пользу общества было уже решено и Мария Александровна дала свое согласие на участие в нем Лики, Анатолий, стараясь успокоить светскую щепетильность матери, сказал:

– Отчего бы и не выступить Лике в качестве певицы, я не понимаю! Ведь сам князь Гарин, настоящий аристократ по крови и рождению, дал свое согласие, мама, участвовать со своими песнями в вашем концерте, – и тут же попутно рассказал своей сестре, как дивно поет эти песни князь Гарин, каким успехом пользуется он у избранной публики их круга.

Лике князь сразу понравился своим открытым, добрым лицом и проницательными глазами, в которых светились благородство, честность и доброта. Баронесса Циммерванд ласково поглядела на своего племянника.

– Утомился небось с Ханой. Все балуешь свою любимицу, вот и поделом тебе! Назвался груздем – полезай в корзину… – шутливо сказала она, похлопывая князя по плечу.

– В кузов! – в один голос поправили ее обе младшие баронессы.

– Ну, пусть в кузов! – ворчливо пробурчала их мать своим густым басом. – Будто я сама не знаю, что в кузов. Обрадовались, что смогли меня в неточности уличить! Вы, детка, не удивляйтесь, – неожиданно обратилась она к Лике, – что они меня на словах ловят. У меня хоть и фамилия немецкая, да и супруг – настоящий немецкий барон, а я вот назло всем – русская! Щи да кашу люблю до смерти, по-немецки знаю-то всего два слова: «доннерветтер[11]11
  Доннерве́ттер (от нем. Donnerwetter) – гром и молния! черт возьми! черт побери!


[Закрыть]» да «клякспапир[12]12
  Клякспапи́р (от нем. Klecks-papier) – промокательная бумага (промокашка).


[Закрыть]», и ничегошеньки больше, ей-Богу.

– Клякспапир – не немецкое слово, – пискнула одна из баронесс, Машенька.

– Ох, умна! Ох, и умна, матушка моя! – так и набросилась старуха Циммерванд на дочку, в то время как князь Гарин, обе княжны Столпины и Лика громко и весело рассмеялись шутке баронессы.

– Тише, тише, пожалуйста! – внезапно прозвучал голос Марии Александровны, занимавшей сегодня место отсутствующей председательницы, принцессы Е.

Князь Гарин встал со своего места и прочел месячный отчет общества. Потом обсуждали дела нескольких детей, которых за последние дни отобрали у их хозяев и родственников, дурно обращавшихся с ними.

В ушах Лики зазвучали имена и фамилии-то смешные, то звучные и красивые, то самые обыкновенные, какие встречаются на каждом шагу.

– Двадцать человек детей! – подытожил секретарь общества.

– Вы справлялись насчет их бумаг, князь? – спросила его старшая из хозяек дома.

– Как же, как же! Был, причем лично, – поклонившись в ее сторону, по-французски ответил тот.

– А ты по-русски говори! Нечего тут французить! Господи! Совсем уже свой родной язык забыли! – накинулась на него неугомонная баронесса. – Что это? Минуты без французского кваканья прожить не могут, – возмущалась она не то шутливо, не то серьезно.

– Слушаю-с, ваше превосходительство! – вытягиваясь в струнку перед теткой, шутливо отрапортовал племянник.

– А есть дети, которые сами пришли, Арсений? – повернув голову, обратилась княжна Дэви-старшая к высокому, представительному лакею, обносившему в эту минуту собравшихся чаем.

– Есть, ваше сиятельство, как же! Мещанка Федосья Архипова в кухне дожидается, просит позволения войти. Девочка, этак лет четырнадцати, от «мадамы» убегла, от модистки… Говорит, били ее там шибко, жизни своей не рада была.

– Зови же ее, Арсений! Зови скорей! – приказала княжна лакею.

Тот бесшумно удалился, ступая по ковру мягкими подошвами, и через минуту снова появился в сопровождении чрезвычайно миловидной девочки с наивным бледным личиком и испуганными глазами.

– Какая хорошенькая! – успела шепнуть княжна Дэви-младшая, наклонившись к уху Лики. – Просто картинка! И такую бедняжку они посмели обидеть!

Однако «картинку» явно смущало внимание стольких нарядных и важных барынь. Она пугливо смотрела на них исподлобья, то и дело закрываясь рукавом кофты, стыдливо краснела и прятала глаза.

– Не бойся, милая, подойди сюда, – ласково обратилась к ней хозяйка дома.

Но Феня Архипова только метнула на нарядную барыню тот же смущенный и испуганный взор и приблизилась к зеленому столу лишь после повторного приглашения.

– Как тебя зовут, мой голубчик? – обратилась к девочке княжна Дэви-старшая.

– Федосьей-с, Феней звать, – отвечала та, вспыхнув до корней волос.

– Чем недовольна, на что нам жалуешься, голубушка? – спросила Мария Александровна.

По свеженькому личику Фени пробежала судорога; оно разом скривилось в плачущую гримасу, и неожиданно для всех девочка с громким рыданием упала к ногам старшей княжны, сидевшей у края стола, и запричитала, всхлипывая, как маленький обиженный ребенок:

– Барыня!.. Голубушка!.. Родненькая!.. Да что же это такое! Да сколько же времени это продолжаться будет! Господи! Что за напасть такая! Ведь били меня, так били у мадамы нашей, чуть что не пондравится ей самой али мастерицам, за волосы либо за ухо трепали. А реветь зачнешь, еще того хуже осерчает хозяйка, грозилась и вовсе в гроб вогнать… Ну, я и прибежала сюды, значит, потому, как слыхала, что заступятся здесь, – всхлипывала Феня.

– А что же ты слышала? – вмешалась старая баронесса, обращаясь к девочке.

Плач Фени разом прервался. Глаза блеснули, она поборола остаток робости и смущения, поднялась и, доверчиво взглянув на старуху, сказала:

– Слыхала, значит, как при мне у мадаминых заказчиц разговор был, что барыни ласковые «обчество» собирают такое, в котором обиженных детей в приют определяют али на места. Услыхала, значит, и побегла сюда, тишком побегла, чтобы никто не узнал. Думала, не здеся, думала, выгонят, – чуть слышно закончила девочка свою сбивчивую речь и вдруг снова бухнулась на колени и заголосила истошным голосом:

– Барыньки! Миленькие!.. Хорошие, пригожие, не гоните меня отселева. Дайте мне от колотушек и щипков отойти; заступитесь за меня, ласковые, хорошие! Места живого на мне нет, вся в синяках хожу от щипков да палок. Господа милостивцы, заставьте за себя Бога молить! Родненькие! Добренькие! Заступницы вы наши! – и, совсем припав лбом к паркету, Феня еще пуще зарыдала отчаянными слезами обездоленного, вконец измученного ребенка.

Все присутствующие были потрясены и взволнованы этим неподдельным порывом детского горя.

Старая баронесса Циммерванд налила стакан воды из графина, стоявшего тут же на столе, и подала его своему племяннику Гарину. Тот встал со своего места и передал воду плачущей девочке.

Мария Александровна, сочувственно покачивая головой, первой прервала молчание.

– Дамы и господа! – прозвучал под сводами зала ее звучный, красивый голос. Она обвела всех присутствующих взволнованным взглядом. – Эта бедная девочка нуждается в немедленной защите. Нам необходимо записать все то, что она сейчас говорила здесь, необходимо тотчас же навести подробные, верные справки о жестоком обращении с ней хозяйки мастерской и ее помощниц.

– Непременно навести справки, – в один голос поддержали обе княжны Дэви, а за ними и остальные дамы.

– Успокойся, девочка, – обратилась старшая княжна ко все еще продолжавшей всхлипывать Фене, – утри свои слезы и возвращайся с Богом в мастерскую, а завтра мы пришлем к твоей хозяйке полицию. Князь, наш секретарь, поедет за тобой и велит сделать протокол о дурном с тобой обращении. А затем уже возьмет тебя оттуда совсем, и ты уже никогда туда больше не вернешься.

– Да, да, – глухим старческим голосом проговорила фрейлина, тетка Нэд, – ты потом туда уже никогда больше не вернешься. Иди же с Богом, крошка!

При этих словах Феня вновь округлившимися от ужаса глазами взглянула на сидевших за зеленым столом.

– Как назад? – проронили ее побелевшие губы. – Да как же я могу таперича назад-то вертаться? Да она, хозяйка моя, до полусмерти изобьет меня, лиходейка, за то, что без спросу от нее убегла.

– Что ты! Что ты, девочка! Да кто же ей позволит сделать это! – произнесла Мария Александровна, гладя Феню по головке. – Да мы Арсения с тобой снарядим в мастерскую. Она и пальцем не посмеет тронуть тебя.

– Как же не посмеет! – неожиданно резко, почти в голос выкрикнула Феня. – Так и спросила она у вас позволения! До смерти заколотит таперича, до утра не дожить мне, коли к ней вернуться!

И она опять запричитала протяжным голосом, плаксиво растягивая отдельные слова:

– Барыньки, голубоньки, милые, родненькие!.. Оставьте вы меня у себя здесь… Ради Христа Спасителя, я на кухне побуду, убирать посуду повару пособлю… Я умеющая, не какая-нибудь лентяйка, не дармоедка какая! Вот вам Христос, отслужу вам за вашу доброту!..

Все молча потупились при этих словах взволнованной девочки. Никто не высказал в эти минуты своих чувств, но далеко не спокойно было в сердцах всех собравшихся здесь людей.

Бледная, без кровинки в лице, застыла Лика на своем месте. В продолжение всей этой тяжелой сцены она сидела как на иголках. Ей было бесконечно жаль эту бедную, жалкую, плачущую Феню, и она искренне негодовала в глубине души на правила общества, которые мешали сразу вырвать маленькую жертву из рук ее мучителей.

Когда же бедная девочка, вне себя от волнения, зарыдала еще громче, еще сильнее, сердце Лики сжалось от сострадания и жалости к ней. Какая-то горячая волна поднялась в ее душе. Какое-то мучительное, нестерпимо острое чувство заставило Лику привстать со своего места и, задыхаясь, не помня себя, воскликнуть:

– Ах, нет! Нет! Не делайте этого, не делайте, ради Бога! Это жестоко! Не надо ждать до завтра! Оставьте ее у вас сегодня же!

– Явите такую божескую милость, не отсылайте никуда отседа! – эхом отозвалась Феня и в ожидании ответа жалобно заморгала припухшими, красными от слез веками.

Тут поднялась со своего места худощавая Нэд:

– Ты просишь чересчур многого, моя милая! – сухим, деревянным голосом обратилась она к Фене. – Не забудь, что наше общество должно твердо выполнять раз и навсегда установленное правило: прежде чем взять откуда бы то ни было обиженного злыми людьми ребенка, мы должны навести справки о нем, затем отправить дитя к его «обидчикам» для составления протокола. Только после этого можно будет взять тебя от твоих угнетателей, но не раньше! – ледяным тоном заключила она.

– Убьет она меня, беспременно убьет! Скажет: «Господам нажалилась, потихоньку от меня бегаешь, так-то, значит!..» – и забьет до смерти до завтра-то, – не слушая никаких доводов и увещеваний, по-прежнему в страхе шептала Феня.

– Ах, какая ты скучная, однако, девочка, – вмешалась старшая княжна Дэви, – сказано тебе: ты можешь идти спокойно, тебя проводит лакей и пристращает твою хозяйку, а завтра…

Но Феня даже не дослушала того, что ей обещано было княжной на завтра. Жестом отчаяния она всплеснула руками и крикнула уже в голос:

– Увидите, до смерти забьет она меня!.. – и, как безумная, бегом бросилась вон из зала.

Гробовое молчание воцарилось за столом после ее ухода. Все дамы застыли на своих местах, как мраморные изваяния. Темные брови высоко поднялись на красивом лице Марии Александровны Карской, и Лика услышала ее сдержанное:

– Какая мука!..

Что было потом, Лика впоследствии с трудом могла вспомнить… Волнуясь и спеша, она снова поднялась со своего места, сознавая только одно: она не могла молчать. Ей непременно, во что бы то ни стало, надо было высказаться. Волна, бушующим потоком подступившая к сердцу девушки, окончательно захлестнула его. Дрожащая, бледная, стояла она, опираясь руками на край зеленого стола, и из ее нежных губок внезапно полилась горячая речь в защиту убежавшей из зала Фени:

– Так нельзя! Нельзя! – захваченная своим волнением, торопливо и пылко говорила Лика. – Своим отказом вы доводите бедную девочку до полного отчаяния! Поймите одно: она же говорила, что ей нельзя возвращаться в мастерскую, хозяйка ее там прибьет до смерти! Кто знает, ее ведь могут искалечить побоями… Ведь она просила, ах, как просила оставить ее здесь!.. Верните же ее! Нельзя ее отпускать! Господи! Господи!.. Как все это страшно!.. Забьют неповинного ребенка до полусмерти… Что тогда будет со всеми нами? Да ведь совесть замучает нас всех, членов «Общества защиты детей от жестокого обращения»! Разве мы ее защитили, эту бедную Феню? Разве мы сделали для нее все, что надо было?.. Завтра… Завтра уже, может быть, поздно будет!.. Да если бы я, кажется… Господи!.. Не знаю, только… Только…

Лика не договорила. Крупные слезы покатились из ее больших серых глаз, обрамленных длинными ресницами.

Едва только она закончила свою так неожиданно вырвавшуюся из ее уст пылкую речь, как тотчас же загудел могучий бас баронессы Циммерванд, с волнением ловившей каждое слово молодой девушки:

– Пойди ты ко мне, моя прелесть, дай ты мне, старухе, как следует расцеловать тебя! – и когда золотистая головка Лики прильнула к ее могучей груди, великанша продолжала гудеть своим неподражаемым басом, оглядывая собрание торжествующими и умиленными в одно и то же время глазами: – А ведь она права. Устами детей сам Господь глаголет! Девочка, ребенок, а всех нас, взрослых да старых, уму-разуму научила! Мы тут канитель разводим, тутти-фрутти всякие, а там молодые жизни гибнут. Куда как хорошо! – Девочка моя! – обратилась она к смущенной Лике. – Большое тебе спасибо, что ты меня, старуху глупую, уму-разуму научила! Ведь и я тоже… Против Фени этой грешна была, а ты мне точно страницу из Евангелия прочла, как мне поступать велено. Ах ты, умница моя, родная моя! – Арсений! Что, эта девочка не ушла еще? – обратилась она к почтительно склонившемуся пред ней лакею.

– Никак нет-с, ваше превосходительство, она здесь еще, на кухне!

– Так подавай ее нам сюда, да скажи ей по дороге, кто за нее ходатайствовал, – обрадовалась и заторопилась старая баронесса.

– Слушаю-с! – и Арсений, как обычно бесшумно ступая, вышел.

– Ну, что притихли? – снова обратилась старуха ко всему действительно притихшему обществу. – Не по-формальному, не по-законному Циммервандша поступила, скажете? А? Сбрендила старуха на старости лет? Да, пусть сбрендила, если по-вашему, по-законному считать. Что делать? Что делать, друзья мои! Еще раз повторяю, устами детей сам Бог…

Она не договорила, махнула рукой и повернула голову к двери, на пороге которой уже стояла Феня. Баронесса улыбнулась девочке своей доброй улыбкой:

– Вот твоя ходатайша, благодари ее! – и она указала рукой на смущенную Лику.

– Барышня моя золотая! Ангел вы мой! Спасительница! Всю мою жисть неустанно за вас Богу молиться буду! Спаси вас Господь, – снова залепетала Феня и как сноп рухнула к ногам Лики.

– Господи! Ей худо! Худо ей! Помогите! – взволнованно пролепетала испуганная девушка. – Ах, Боже мой, какое несчастье! Воды! Капель… Феня! Феня… Что ты?..

От волнения Лика в эту минуту сама была близка к обмороку. Почва точно уходила из-под ее ног, голова кружилась. Ей хотелось плакать и смеяться в одно и то же время.

– Успокойтесь! – вдруг раздался звучный мужской голос над ухом Лики. – Вот вода! Выпейте! Она вас успокоит, бедное дитя! – и чья-то рука протянула ей стакан, до краев наполненный водой.

Лика повернула голову и встретилась глазами с князем Гариным.

– Благодарю вас, – чуть слышно прошептала она.

– Нет уж, не вам, а мне, старику, позвольте лучше поблагодарить вас, дорогое дитя! – произнес он своим красивым, певучим голосом. – За то, что познакомили меня сегодня с драгоценным порывом настоящей русской души! – и, низко склонив перед вспыхнувшей до ушей Ликой свою красивую седеющую голову, князь отдал всем короткий общий поклон и скрылся из глаз девушки за толпой окруживших ее дам.

В ту же минуту Лика услышала взволнованный голос матери, и перед ней возникло нахмуренное, бледное, недовольное лицо Марии Александровны.

Лика с трудом узнала в нем прежнее – всегда обаятельное, чудесно ласковое – лицо своей чаровницы-мамы.

От Марии Александровны как будто веяло ледяным холодом. Суровая складка залегла между бровями.

– Извините! – сухо проронила она, пробираясь сквозь толпу дам к креслу дочери. Потом взяла Лику под руку и быстро вывела ее из зала.

В вестибюле их догнала великанша-баронесса.

– Послушайте, моя дорогая, вы обязательно должны привести ко мне вашу прелестную дочурку! – прогудела она им вслед своим неподражаемым басом.

– Что за ужас вы выкинули сегодня! – чужим, будто деревянным, голосом, вдруг неожиданно ставшим похожим на голос Рен, начала Мария Александровна, как только они с дочерью очутились в карете, все это время ожидавшей их у дома княжон.

– О, мама!.. – только и могла выговорить Лика.

– Ты скомпрометировала меня перед обществом, Лика! – еще строже произнесла Мария Александровна. – Эта Нэд Гончарина и обе княжны Дэви сегодня же разнесут по городу, что у меня невоспитанная оригиналка-дочь. Какой ужас!

– Но, мамочка!.. – снова взмолилась Лика.

– Молчи лучше! Ты была неподражаема с твоей защитной речью! Точно какой-то присяжный поверенный в юбке. Ужас! О чем думала тетя Зина? Как она воспитала тебя? Разве можно молоденькой девочке таким образом разговаривать со старшими? Наконец, что ты хотела показать своим поступком? Что все мы отсталые, бессердечные и глупые? И только ты одна сумела вникнуть в самую суть дела и дать ему истинную оценку? И эта странная, вроде тебя, баронесса, прославившаяся на весь Петербург своей оригинальностью!.. И князь, такой же оригинал и эксцентрик!.. Что скажет обо всем этом принцесса Е., высокая покровительница нашего общества?.. А графиня Муромская? А графиня Стоян? У них дочери воспитаны в полном повиновении старшим, и твоя выходка их всех просто поразит!

«Мама! – хотелось крикнуть Лике в порыве детского отчаяния. – Не будь такой суровой, мама! Прости меня, ради Бога, прости! Не сердись, умоляю тебя, милая, золотая! Мамочка! Сердце мое, голубушка! Будь прежней, ласковой, вернись ко мне, вернись…»

Но, внезапно поймав на себе критически-строгий и чуть насмешливый взгляд матери, Лика разом осеклась, не сказав вслух ни слова.

Мать и дочь в этот вечер впервые разошлись по своим комнатам расстроенные и огорченные. Мария Александровна негодовала на Лику за ее резкую выходку, не укладывавшуюся, по ее мнению, в рамки светских приличий.

Лика страдала…