Текст книги "Особенная"

Глава VIII

Князь Всеволод Михайлович Гарин жил в роскошном особняке на самом конце Каменностровского проспекта.

Это было чудесное здание старинного барского типа, какое теперь трудно встретить между новыми петербургскими постройками. Дом стоял среди огромного сада. Разросшиеся липы, буки и дубы почти полностью скрывали его от любопытных глаз прохожих со стороны улицы.

Было около восьми часов вечера, когда князь Всеволод после утомительного дня разъездов по делам общества остановился в изящном экипаже у ворот своего роскошного сада, еще не потерявшего своей багровой и желтой в это осеннее время листвы.

Князь сегодня вернулся домой позже обычного.

После отъезда Карской с дочерью с заседания общества он побыл еще около четверти часа в гостиной княжон, потом отправился хлопотать по делам общества, исполнять нелегкие обязанности его секретаря. По пути мысли князя то и дело возвращались к сегодняшнему происшествию.

Добрый, отзывчивый и чуткий по натуре человек, он не мог не оценить поступок Лики Горной, вызванный добротой и горячностью девушки. Ее взволнованное личико в ореоле золотистых кудрей, прекрасное в своем порыве, стояло перед ним как живое. Большие серые глаза, чистые и исполненные огня, неотступно светили князю с той самой минуты, как он увидел в них слезы, так трогательно повисшие на длинных ресницах Лики. А молодой, звучный голос девушки, напомнивший ему другой такой же сильный, врывающийся прямо в душу, – голос его умершей жены, – не переставал звучать в ушах князя.

И потом – эта страстная сила в сочетании с гибким, стройным силуэтом девушки, с ее изящной головкой еще больше напомнили ему любимую жену-покойницу, такую же экзальтированную, молодую и прекрасную. Но не только внешней красотой сразу привлекла к себе князя почти незнакомая ему девушка. Лика Горная совсем не походила на тех светских барышень, которых он встречал до сих пор. Разве какая-нибудь из них решилась бы произнести в присутствии большого собрания столь пылкую речь в защиту бедной обездоленной девочки? Разве бы другая молоденькая барышня выступила бы так смело со своей просьбой? Разве все эти эгоистичные, жаждущие только удовольствий девушки могли бы проявить подлинное человеколюбие и милосердие?

Князь печально усмехнулся, живо вообразив себе на месте Лики одну из молодых баронесс Циммерванд или Нэд Гончарину.

Войдя сегодня в зал Столпиных, князь сразу увидел чудесное личико Лики и тут же заметил ее сходство со своей покойной женой Кити, которую он обожал и которая пять лет тому назад скончалась от скоротечной чахотки в далекой чужой стране, где он тогда служил в консульстве. Какое сходство! Точно это были две сестры, две родные сестры – Кити и Лика!

Князь сошел со своей щегольской коляски, приказав отвести лошадь на конюшню, а сам по широкой аллее направился к дому. Войдя в просторный вестибюль, он проследовал дальше, минуя ряд больших просторных комнат, поражавших роскошью убранства, и достиг наконец кабинета, сплошь заставленного массивными шкафами красного дерева, а также бюстами Вольтера, Ницше, Шопенгауэра, Спенсера и других великих философов.

Князь увлекался философией. Но еще больше он любил путешествия.

Почти всю свою жизнь князь Гарин проводил за границей. Он рыскал по свету из края в край, кидался от холодных волн Ледовитого океана к певучим водам теплой Адриатики. Казалось, он ищет чего-то неуловимого, неопределенного, чего-то смутного, как сон…

И только когда он погружался в чтение своих любимых философов, отыскивая в их трудах ответы на мучившие его вопросы, или же занимался пением песен собственного сочинения, князь Гарин хоть на некоторое время находил забвение от своей печали.

А печаль его была великая, мучительная и неизлечимая. Пятнадцать лет тому назад он встретил на своем пути хрупкую, нежную, очаровательную девушку и назвал ее своей женой. Но счастье их брачной жизни оказалось непрочным. Прелестная Екатерина Аркадьевна таила в своей груди злой недуг. Родители передали ей в наследство эту семейную болезнь. Чтобы поддержать эту хрупкую жизнь, князь Гарин увез жену за границу. Там она протянула десять лет, чтобы растаять и умереть на одиннадцатом году страданий. За год до своей смерти совсем еще молодая двадцатисемилетняя княгиня, не имея собственных детей, привязалась к маленькой японочке – сироте, которую они с мужем подобрали на улице. Это было в Токио, столице Японии, Страны восходящего солнца. Малютка Хана так привязалась к умирающей, так полюбила княгиню, что перед смертью молодая женщина умоляла мужа оставить девочку у себя, перевезти ее в Россию и заботиться о ней как о родной дочери.

Князь Гарин без малейших колебаний исполнил просьбу обожаемой супруги. Княгиня Екатерина Аркадьевна умерла под далеким восточным небом. Там, на берегу Тихого океана, потерявшийся от горя и отчаяния князь ухватился, как утопающий за соломинку, за свою последнюю привязанность на земле, оставшуюся ему в наследство от княгини, – за семилетнюю японочку Хану. Князь Гарин был тронут тем, как девочка боготворила свою покойную воспитательницу и, в свою очередь, привязался к девочке как родной отец.

О ней думал он и сейчас, сидя в своем огромном кабинете с потухшей сигарой в руке, – наряду с мыслями о доброй, милой Лике, так похожей на его любимую Кити.

Внезапно легкий стук в дверь вывел князя из глубокой задумчивости. Он спросил по-французски:

– Ты, Хана? Входи, малютка!

Портьера зашевелилась, и между двумя половинками тяжелых бархатных занавесок появилась странная маленькая фигурка девочки в голубом, расшитом цветными шелками по лазурному фону кимоно. Вошедшая была еще совсем ребенком. Она казалась крошечной куколкой, с ее прелестным, как бы фарфоровым личиком, по которому то здесь, то там отчетливо проступали голубые жилки, с черными кротко-шаловливыми глазками и алым ротиком, похожим на два маковых лепестка. Цвет ее изжелта-белого личика напоминал слоновую кость. Высокий розовый пояс «оби» с золотыми шнурами на концах был завязан громадным щегольским бантом на узкой спине этой маленькой куколки; из-под распахивающихся пол халатика-кимоно выглядывали крошечные ножки, обутые в щегольские, шитые золотом европейские туфельки. А на голове девочки вздымалась высокая прическа из блестящих, словно глянцем покрытых волос, обильно снабженная всякого рода черепаховыми гребнями, золотыми ободками, металлическими стрелами и шарами. Руки этого миниатюрного создания были почти сплошь унизаны бесчисленными браслетами, которые при каждом движении производили мелодичный металлический звон.

По росту Хану вполне можно было принять за семилетнюю, хотя ей уже исполнилось двенадцать.

– Здравствуй, папа Гари! – не очень внятно проговорила она по-русски (своему родному языку ее выучил князь) и, подбежав к названому отцу, вскарабкалась на ручку его кресла.

– А ты опять по-своему оделась, Хана! Зачем? Сколько раз я просил тебя, дитя мое, привыкать к нашему, европейскому платью, – недовольно нахмурив брови, скорее печально, чем строго, произнес князь, бросив беглый проницательный взгляд на прелестный костюм девочки. – Так ты никогда не приобретешь европейский облик, моя милая.

– Но ведь Хана надела русские сапожки, – засмеялась Хана своим звонким, совсем еще детским смехом, похожим на шелест весеннего ветерка, и продолжала, забавно коверкая русские слова:

– Гляди! Они золотые, точно желтые хризантемы нашей страны. А если бы и так, – прибавила она с лукавой усмешкой, – а если бы и так! Хана не любит русского платья, в нем тесно, неудобно. У себя в Токио Хана же его никогда не носила.

– Но там Хана была маленькой дикаркой. А теперь, когда Хана в России, ей надо вести себя иначе, – с улыбкой сказал князь, ласково гладя блестящую черную головку своей воспитанницы.

– А папа Гари разве едет сегодня куда-нибудь? – с любопытством, свойственным ее возрасту, осведомилась японочка, не отвечая на замечание отца.

– Нет, твой папа проведет вечер с тобой, будет читать тебе книжку и учить тебя русской азбуке, – нежно и печально ответил князь. Таким печальным и ласковым он был всегда – со дня смерти любимой жены, в лице которой лишился самого большого друга.

– Вот славно! – обрадовалась Хана и даже подпрыгнула на своем месте, захлопав в крошечные ладошки; при этом все бесчисленные браслеты на ее руках зазвенели еще веселее. – А потом Хана споет тебе песенку о красавице-мусме, взятой морем! А ты помнишь, что такое «мусме»? Я выучила, по-русски это значит «девушка». Хорошо, папа Гари? Хочешь, папа Гари? Да?

– Нет! Не пой мне сегодня, Хана! Мне не до песен, моя малютка.

– Ты опять скучаешь по маме Кити? Ты болен? – тут же с тревогой спросила маленькая японочка, подняв свои тоненькие, словно нарисованные тушью брови.

– Успокойся! Со мной не случилось ничего особенного, Хана, мне просто взгрустнулось нынче, – успокоил ее князь.

– Тебе скучно! – печально улыбнулась малютка, с преданностью собачки глядя в глаза названого отца, которого она величала «папа Гари», не будучи в силах выговорить его имя. – Но позови тогда своих друзей и родственников, купи сладкого, фруктов и конфет, вели Хане надеть ее лучшее кимоно и новый пояс оби и вели ей спеть свою лучшую песенку. И тогда ее милый папа перестанет скучать… Верно говорит Хана?

– Нет, моя малютка, не перестанет, – печально усмехнулся князь и, взяв в обе руки ее крошечное личико, поцеловал в открытый детский лобик. Маленькая японочка вся просияла от этой ласки единственного близкого ей в мире человека.

Всю свою бесконечную любовь к покойной княгине она теперь перенесла на князя. Он был для нее в одно и то же время и отец, и друг, добрый старый друг сиротки Ханы, увезший ее так далеко от голубого неба ее родины, который любил и баловал ее как собственного ребенка.

Князь, насколько мог, старался скрасить жизнь своего маленького приемыша.

По настойчивой просьбе девочки он отделал с возможной роскошью ее комнатку, разбросал в ней мягкие циновки татами, расставил всюду чудесные ширмочки, выписанные из Японии, развесил разноцветные фонарики, чтобы как можно точнее воспроизвести привычную обстановку, которая напоминала бы Хане ее далекую покинутую родину, по которой она так скучала. В углу комнаты князь устроил настоящую японскую жаровню хибачи, около которой грелась малютка. В противоположном углу стояла высокая конусообразная ванна, которую ежедневно наполняли горячей водой и в которой, как принято у ее народа, купалась Хана.

На полочках по стенам комнаты, отделанным голубым атласом, были расставлены крошечные фигурки Будды и других божеств. Перед ними лежали засохшие цветы и травы, а также – в виде жертвоприношений – кусочки пирожных и конфет. Тут же стояли японские чашечки величиной с наперсток, до краев наполненные душистым, ароматным чаем, – словом, всевозможные дары, которые ежедневно приносила в жертву своим божкам аккуратная маленькая Хана.

Князь никак не мог убедить девочку принять христианство. Хана молилась своим божкам и ни о чем другом и слышать не хотела. В этой удивительной азиатской комнатке постоянно пахло мускусом, да и сама ее маленькая хозяйка походила на редкий нежный цветок. Даже самое имя Хана по-японски означало «цветок» – по мнению маленькой девочки, очень красивое имя, которым она справедливо гордилась.

Здесь, в ее прелестном уголке, было немало и настоящих цветов. Князь заботился о том, чтобы его приемной дочурке, трепетно любившей цветы, было приятно всегда видеть их перед глазами. Тут были и желтые, и розовые, и белые, как снег, хризантемы, наполнявшие фарфоровые вазы, расставленные на низеньких, в виде подносов и скамеечек, столиках, и редкостные лотосы, дети оранжерей, и розы всевозможных цветов и оттенков. Цветы заменяли Хане игрушки.

И когда ей становилось невыносимо тяжело и грустно вдали от родины, от ее славной Дай-Ниппон[13]13
  Дай-Ниппон – так сами японцы нередко называют свою страну (Великая Япония).


[Закрыть], о которой она сладко и грустно мечтала, бедная девочка брала свой музыкальный ящик и извлекала из него жалобно-певучие звуки, подпевая им своим тонким, как пастушья свирель, голоском.

Обычно это случалось в то время, когда ее дорогой приемный отец уезжал из дома, а приставленной к ней гувернантки Хана почему-то дичилась.

«Умерла княгиня Гари, мама Кити, и папа Гари оставляет Хану одну», – трогательно жаловалась девочка в своих, ей же самой сочиненных песенках. Она легко развивала приходившие ей мысли в целые песни, и эти заунывные японские мелодии, исполняемые ее звонким и нежным голоском, заполняли весь дом.

Но сегодня ей не хотелось плакать. Ей было хорошо сидеть так, возле своего названого отца, который, раскрыв большую азбуку с цветными картинками, учил маленькую Хану читать.

Сегодня князь как-то особенно трогательно смотрел на Хану, и в его голове, убеленной благодаря пережитому горю ранними, преждевременными сединами, невольно возникала мысль:

«Бедная девочка жестоко скучает в одиночестве. Никакие гувернантки не смогут заменить ей той сердечной, ласковой привязанности, которую она видела у покойной княгини. Хорошо было бы найти ей такого же доброго друга, любящего и отзывчивого, который позаботился бы о ней; старшую сестру и подругу, которая сумела бы занять, развлечь Хану, приучить ее понемногу, исподволь к мысли о принятии христианства, то есть быть ее названой матерью и наставницей».

Перед смертью княгиня Кити, обожавшая маленькую японку как собственное горячо любимое дитя, трогательно просила его:

«Женись поскорее вторично, Всеволод, иначе тоска загубит и тебя, и нашу бедную малютку в твоем огромном, одиноком петербургском доме. Душа Ханы ищет веселых и радостных детских впечатлений».

Нежная предсмертная мольба покойницы и сейчас еще порой звучит в его ушах…

Но князь был далек от мысли о повторном браке. Как прекрасно было доброе сердце усопшей княгини! И другой такой женщины, по мнению князя, невозможно встретить на земле.

Так он думал до сегодняшнего дня. Но сейчас перед ним неотступно стоял образ бледной, взволнованной девушки с золотистыми прядями пушистых волос, со смелой, горячей речью – образ Лики Горной, с ее прекрасным порывом любви и милосердия, с ее ангельской добротой. И потом – это поразительное сходство с покойной женой! То же обаяние, та же кротость во всем существе…

– Ты хотела бы снова увидеть море, Хана? – обратился он к своей питомице, чтобы отвлечься от неожиданных мыслей.

– Море? Какое? – девочка так и встрепенулась, точно маленькая птичка.

– Ну, море… Океан, ваш океан, Тихий… Хотела бы ты его повидать?

– О!

В этом «О!» прозвучала такая бездна чувств и скорби по оставленному родному краю, что князь, исполненный жалости к малютке, невольно крепче прижал к себе ее черненькую головку.

– И Токио хотела бы видеть? И Фудзияму? Да? Хана, скажи мне все, что чувствуешь, скажи мне правду, крошка моя!

Глаза маленькой японки блеснули, личико ее заалело:

– Ради всего дорогого для тебя не говори так, отец мой! Не говори так! – воскликнула она, прижимая свои крошечные ручки к сразу забившемуся сердечку.

– Ты тоскуешь по родине, Хана? Хочешь вернуться туда?

Глаза девочки расширились в каком-то благоговейном восторге:

– О, богиня милосердия! Родина! Наш океан! Наше солнце!..

– Хана, бедная моя маленькая дочурка! Хочешь поехать со мной на родину?

– В Дай-Ниппон? Навеки? Совсем? – чуть слышно прошептали ее дрожащие губки.

– Это будет зависеть от тебя самой. Пожелаешь – вернешься в Россию, нет – останешься там навсегда. Ну как, малютка?

– А ты, папа Гари, ты останешься там со мной?

– Нет, я отвезу тебя туда, отдам в надежные руки и буду ждать тебя здесь, пока ты не пожелаешь вернуться ко мне, моя хорошая! – ответил князь, ласково гладя Хану по головке.

Малышка вдруг вздрогнула и застонала, до боли прикусив нижнюю губу своими белоснежными зубками.

– Не хочу! Не хочу! Не останусь, нет! Не останется там без тебя твоя Хана! Помнишь, что «она» сказала Хане? Она велела беречь отца, папу Гари! Беречь до смерти… А Дай-Ниппон и океан сберегут боги небес. И Хана останется с тобой, отец, ей не надо и родины, если папа Гари не будет там с ней! – взволнованно заключила девочка.

И в порыве любви и самоотречения Хана прижалась губами к руке названого отца.

– Крошка моя! – радостно воскликнул князь, растроганный этой беззаветной преданностью своей приемной дочери. – Да благословит тебя Бог за твое сердечное чувство к твоему папе Гари!

Глава IX

К концу августа Карские переехали в город. Это было отчасти связано с хлопотами по устройству благотворительного концерта, который был затеян еще весной. Да и время стояло уже позднее, осень царствовала в природе. Лика теперь чаще бывала наедине с матерью, ежедневно сопровождая ее в поездках по магазинам. Они закупали материю, цветы и отделку для костюма, в котором Лика скоро должна была выступить на концерте. Добрые отношения между матерью и дочерью восстановились, но Мария Александровна стала строже обращаться с Ликой, следить за ее поведением и постоянно напоминать девушке, что одно из самых ценных качеств человека – это умение владеть собой.

После злополучного заседания девушка заметно изменились. Лика стала сдержаннее, осторожнее, стала учиться управлять своими чувствами и даже как будто сделалась более вдумчивой и серьезной. Карская, внимательно приглядываясь к дочери, к своему крайнему удовольствию, стала замечать, что ее младшая девочка мало-помалу овладевает своими порывами и, оставаясь в душе той же чуткой и отзывчивой Ликой, старается воспитать свой характер. Это не могло не тронуть Марию Александровну, которая сама в молодости стремилась выработать в себе твердую волю, сдержанность в обществе, как это требовалось от молодой девушки из хорошей дворянской семьи. Девушка ее лет должна была повиноваться старшим и не поднимать голоса против их решений. И ей очень хотелось видеть свою дочь именно такой.

«Во всем этом виноваты молодость и излишняя пылкость, – решила Мария Александровна в тот же вечер, когда она впервые осталась недовольна Ликой за ее поступок на заседании. – Да и тетя Зина невозможно избаловала девочку, и придется еще немало потрудиться над воспитанием Лики, чтобы сделать ее такой же, как другие девушки. Иначе эта особенность Лики, ее экзальтированность и порывистость могут навредить ей».

И она, не теряя времени даром, тут же активно принялась за воспитание Лики, в душе, впрочем, одобряя ее чувствительность и чуткость.

Но сама Лика, воспитанная тетей Зиной на свободе, с детства приученная открыто выражать все, что ее волнует и возмущает, заметив перемену в отношении к ней матери, сразу как-то затихла и сжалась; веселость и детская откровенность Лики незаметно куда-то исчезли.

Видя, что мать недовольна ею, и в то же время не чувствуя вины за свой поступок на заседании общества, Лика, недоумевающая и опечаленная, что называется, «ушла в себя». Девушка больше читала, меньше выходила к гостям, а в длинных письмах тете Зине жаловалась на скуку, пустоту и холод ее великосветской жизни. Действительно, в большой, комфортабельной квартире Карских из всех углов так и веяло холодом, тем ледяным светским холодком, который способен заморозить даже самое чуткое, впечатлительное сердце. Особенно тягостны были будничные обеды и завтраки, когда весельчак Анатолий не приезжал из своего пажеского корпуса, где оканчивал курс, чтобы выйти в офицеры следующей осенью.

Эти трапезы, с поминутно прерывающейся нитью разговора или уж слишком оживленной болтовней гостей, были тягостны Лике. Один только Андрей Васильевич, приезжавший к обеду из своего министерства, мало говорил и больше слушал, всегда сохраняя тот же непроницаемый, невозмутимо спокойный вид.

С того вечера в саду Лике так и не удалось поговорить с ним и поблагодарить за выхлопотанное у матери разрешение поступить в их филантропическое общество и участвовать в концерте.

Сейчас она уже глубоко раскаивалась в том, что упросила мать записать ее в члены общества. Разве она знала заранее, что ей там нечего будет делать? И что первое же ее выступление на заседании в качестве защитницы Фени так не понравится ее матери и повлечет за собой неприятности? Да, Лика уже раскаивалась, что поступила туда. Не о такой помощи бедным мечтала она с детства. Ей хотелось самой ездить по бедным углам чердаков и подвалов и лично помогать угнетенной детворе, так нуждающейся в материальной поддержке.

«Да что же это такое? Как же это? Где же можно проявить истинное милосердие? Где то солнце, о котором говорили и синьор Виталио, и тетя Зина?» – с тоской думала девушка, мучительно пытаясь найти выход из того «заколдованного лабиринта», в который она попала.

Где же те бедные люди, нуждающиеся в хлебе и утешении? Как добраться, как дотянуться до них? Между ними и ею, блестящей светской девушкой, – непреодолимая стена, стена из бархата, шелка, веселой болтовни и равнодушия светского общества, сквозь которую ей никак к ним не прорваться. И неужели, чтобы сблизиться с ними, увидеть их нужды, помочь им, она должна пройти через узкие щели филантропических учреждений, к которым она пока совершенно не может приспособиться.

«Что же делать, что делать?» – не раз задавала себе вопрос девушка.

И она хандрила и томилась; в ее частых письмах тете Зине все явственнее звучали тоска и разочарование. И только предстоящий концерт несколько оживлял Лику и рассеивал ее уныние. Она проводила долгие часы у рояля, распевая свои песенки, от которых веяло ее милым, счастливым, но коротким прошлым.

* * *

Устроители концерта буквально выбились из сил, разыскивая подходящего аккомпаниатора на мандолине. Наконец он был найден; последнее препятствие было устранено, и Лика могла во всеоружии появиться перед взыскательной петербургской публикой.

В день концерта девушка встала гораздо раньше обычного, около восьми часов утра, и, чтобы как-нибудь убить остающееся до вечера время, попросила Рен взять ее с собой в манеж, где та под надзором мисс Пинч, в обществе мистера Чарли и Бэтси Строгановой брала уроки верховой езды. Они приехали туда как раз в то время, когда Бэтси в сопровождении своей компаньонки, немолодой и бесцветной швейцарки, садилась на лошадь. Чарли Чарлевич приехал еще раньше и теперь в короткой жокейской курточке, с хлыстиком в руке гарцевал на породистой караковой[14]14
  Кара́ковый – темно-гнедой, почти вороной, с подпалинами (о масти лошади).


[Закрыть] лошади.

Лика, не участвующая в верховой езде, села в сторонке, неподалеку от мисс Пинч и компаньонки Бэтси. Рен, с ее высокой фигурой, плотно охваченной платьем-амазонкой, в котором еще резче обозначились ее костлявые плечи, напоминала Лике какую-то большую черную птицу.

Долговязый барон, гордо восседавший на своем скакуне, был, по своему обыкновению, исполнен величайшего самодовольства.

«Точно священнодействуют оба, – подумала Лика. – Интересно было бы узнать, о чем они говорят с моей дражайшей сестрицей?»

Как раз в это время мистер Чарли повернул голову в сторону Рен, отчего высокие воротнички так и впились в его худую, длинную шею, и говорил что-то, по-видимому, очень серьезно, поскольку торжественное выражение на его лице сделалось еще более значительным.

«Пари держу, он говорит о том, какие рекорды побил на последнем состязании велосипедистов, а по виду – как будто решает дела государственной важности», – заключила Лика и невольно рассмеялась своим мыслям, да так громко и весело, на весь манеж, как она давно уже не смеялась за последнее время.

– Наконец-то! – услышала она веселый голос, и перед ней предстала кругленькая, маленькая Бэтси Строганова, миленькая и чрезвычайно смешная в своей синей амазонке и съехавшем на лоб высоченном цилиндре.

– Что «наконец-то»? – Лика не могла снова не рассмеяться при виде ее забавной фигурки.

– Смеетесь вы наконец! – весело ответила ей девушка, помахивая перед собой своим изящным хлыстиком. – А то сидит тут, такая скучная-скучная! Знаете, вам не идет скучающее лицо, мадемуазель Лика, – серьезно прибавила она. – А впрочем, ваш брат говорит, что в серьезные минуты вы делаетесь похожей на святую Женевьеву[15]15
  Святая Женевьева, покровительница Парижа, отличалась тем, что вела строго аскетическую жизнь.


[Закрыть].

– Толя? Это очень любезно с его стороны! – засмеялась Лика. – Братья редко восторгаются своими сестрами, милая Бэтси, но мой брат, кажется, искренне любит меня. А у вас ведь тоже есть брат? – осведомилась она у своей сверстницы.

– Ах, разве вы не знаете моего брата, Лика? Если бы вы только видели его! Какая это бесконечная, редкая доброта! Он только и думает о том, чтобы всем жилось хорошо и радостно на земле! За то и любят его наши рабочие, да как любят, если бы вы знали! А на заводе у нас о нем так прямо и говорят: «Совсем не видно, что купец наш, Сила Романович, – будущий заводчик, со всеми запанибрата держится». Я вас обязательно познакомлю с ним. Ведь вы не побрезгуете, что мы купеческого звания? – лукаво усмехнулась Бэтси.

– Какие вы глупости говорите! – наполовину шутливо, наполовину сердито ответила Лика. – Все ведь равны – купцы, князья, крестьяне, нищие. Все рано или поздно умирают, и их бренные останки превращаются в прах… Впрочем, вы немножко кривите душой, Бэтси. Ведь вы – графиня Строгонова, как мне сказала Рен.

– Ха-ха-ха! – весело расхохоталась Бэтси. – И не думала даже никогда быть графиней! Храни Господи! Чур меня, чур! Я купчиха, и дядя купец-заводчик, и брат двоюродный, Сила, тоже. Что вы делаете такие большие глаза? – еще веселее рассмеялась хохотушка, заметив удивление на лице Лики.

– Но… Как же так? Ведь вы, как я слышала, происходите от тех знаменитых Строгоновых, которые помогали Ермаку в покорении Сибири и были возведены потом в графское достоинство.

– Ах, нет! Совсем нет! – нисколько не смущаясь, весело воскликнула Бэтси. – Мы просто Строгановы, понимаете? Стро-га-но-вы! – растянула она с тем же смехом. – Но вашей сестрице показалось гораздо удобнее заменить «а» на «о» и придать моей фамилии сходство с именем титулованных Строгоновых. Около нее ведь не должно быть купеческих имен, вы поймите…

– А-а! – протянула Лика и густо покраснела от слов своей собеседницы. «Неужели же Рен – такая глупенькая и пустая?» – с досадой пронеслось в ее голове, и ей стало стыдно за сестру.

– Мы очень богаты, – болтала между тем Бэтси. – Накопленные еще до нас столькими трудами по заводу капиталы Строгановых дали нам большое наследство, а кроме того, мой дядя и двоюродный брат Сила немало потрудились для завода. Вот почему они и помогли благотворительному обществу княжон Столпиных, вы слышали, верно, – где участвует ваша мама. И Мария Александровна в благодарность пригласила меня бывать у вас, а Рен приблизила к себе, заранее попросив только изменить для вида мою фамилию и называться Бэтси, как настоящая аристократка. Ха-ха-ха, отчего было не потешить ее! Если б вы только знали, как мой брат смеялся над этим! Да он у нас славный – Сила! Добряк, каких мало, настоящая русская душа, чуткая и отзывчивая на всякое доброе дело.

– Ах, Боже мой! – почти не слушая ее, задумчиво проронила Лика, все еще погруженная в свои мысли. – Да неужели же Рен такая? И как вы можете уважать и любить ее? Ведь вы постоянно вместе с ней, Бэтси?

– Я очень уважаю ее, – спокойно и вполне серьезно ответила молоденькая Строганова, – но… – тут глаза ее лукаво блеснули. – Вы же понимаете, это – маленькая военная хитрость с моей стороны. Вы не осудите меня за нее? Не правда ли, Лика? Ведь будучи в дружбе с Ириной Валентиновной, я могу бывать в великосветском обществе. А великосветское общество – это моя маленькая слабость. У моего дяди и опекуна… Да, вы ведь, верно, и не знаете, что я круглая сирота и живу у него в доме. Так вот, у нас не бывает так весело, как здесь, а веселье и смех – моя жизнь! – заключила Бэтси.

В эту минуту к ним приблизились на своих конях Рен с мистером Чарли. При виде величественной «Англии», как торжественно окрестила про себя Лика эту удивительную пару так подходивших друг другу молодых людей, девушкой овладело какое-то смешливо-задорное настроение. Она подошла к сестре, которая теперь, после беседы с Бэтси, казалась ей такой ничтожной и пустой, и, устремив на нее смеющиеся глаза, спросила:

– О чем вы говорили сейчас, Рен? Позволь полюбопытствовать. О новом спорте, или о втором колесе велосипеда-мотора, или о новом количестве фунтов, которые ты свободно выжимаешь теперь правой рукой в твои обязательные часы гимнастики?

– Ни о том, ни о другом, ни о третьем, ты жестоко ошибаешься, моя милая, – холодно сверкнув своими бесцветными глазками, ответила Ирина. – Барон Карл Карлович Остенгардт удостоил меня высокой чести, попросив моей руки! – отчеканив каждое слово, она бросила на Лику гордый и самодовольный взгляд и проехала мимо нее с величием настоящей принцессы королевской крови.