Текст книги "Юморная книга"

Лжедмитрий I

А я вам так скажу, всегда надо делать то, к чему душа лежит. Если любишь – женись. На любимой женись, а не на деньгах. Там, у нас в душе, компас такой есть, очень точный, он всегда показывает в нужную сторону, но мы очень часто не обращаем внимание на стрелку этого компаса. Идём вслед жадности, похоти, властолюбия и в результате обязательно проигрываем. Однажды из-за этого жизнь всей нашей страны в другую сторону пошла.

Конечно, историки со мной могут не согласиться, но это их дело, а моё дело – рассказать то, чему сам я был свидетель. Было это, как сейчас помню, в начале XVII века. Смеркалось. Причем смеркалось каждый день. Жизнь тогда – в начале ХVII века – была мерзопакостная. Одним словом, два слова – смутное время.

И вот на тебе, вдруг, ни с того ни с сего появляется этот Лжедмитрий. Идёт из Польши с войском. И все города русские ему сдаются. Почему? Потому что народ терпеть не мог Годунова.

Во-первых, потому что именно с его подачи закрепили всех крестьян. Это же при нём царем Фё-дором Иоанновичем было введено крепостное право – «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». Вот откуда идёт эта пословица. Раньше-то в Юрьев день крестьяне могли уходить к любому помещику, но Годунов это дело прекратил.

Во-вторых, был он, Годунов, подозрителен и мстителен, по всей стране продолжал вслед за Грозным поощрять доносительство и слежку. Сажал, ссылал и казнил лучших людей русских, боясь за свой трон. Один только пример с Романовыми. Он боялся их, потому что они должны были царствовать, и народ их любил.

Так вот, родственник Бориса Семён Годунов подкупил казначея Романовых, который спрятал в кладовой у них мешок с кореньями и донёс, что они замышляют извести царя отравой. Этого одного было достаточно, чтобы Фёдора Никитича Романова насильно постригли, назвали Филаретом, шестилетнего его сына Михаила, супругу, тоже насильно постриженную, и всех его родных сослали в разные места.

Это уж потом, через десять лет, Михаил стал царём, а Филарет стал Патриархом.

И ещё один момент нельзя допускать. Народ всё же не верил в то, что царевич Дмитрий сам себя заколол. Хотя ещё не родился Чехов и неизвестна была фраза «унтер-офицерская вдова сама себя высекла».

Не верил народ в случайное самоубийство, несмотря на уверения Василия Шуйского, который это дело в Угличе расследовал.

Короче, народ его, Бориса Годунова, недолюбливал, а если быть совсем точным, терпеть он его не мог.

А Дмитрий, не будем его пока называть «лже», ещё мы не дошли до этого «лже», Дмитрий, он вёл дело по-умному. Он посылал грамоты, в которых очень живо описывал, как ему удалось выжить, завоёвывая города, не казнил своих противников, а щадил их, и многие переходили на его сторону. Парень он был неглупый, роста небольшого, не шибко красив, но обаятелен и находчив. В Польше он всем всего наобещал: города русские, деньги, и что Русь перейдёт в католичество, и что женится на дочке знатного поляка Мнишека, то есть, на Марине. Не шибко, надо сказать, красивая была. Я лично её знал и могу сказать, что была она маленькая, хитрая, одним словом, пше-пше-пше пани.

И вот вся эта гоп-компания: поляки, русские, недовольные Годуновым, донские и запорожские казаки, немцы-наёмники – двигалась на Москву.

Организм Бориса не выдержал, и он, Борис, дал дуба на 54-м году. То есть хватил его, Годунова, Кондратий.

Сыну Годунова, Фёдору, было 16 лет. Очень симпатичный был парень, умный, добрый. Москва и войско присягнули ему.

Но Дмитрий всё более входил в силу. Стали говорить, что Бог покарал Годунова за грехи, и что, дескать, нечего защищать сына такого плохого человека. А главное, многие решали и не скрывали своих мыслей о том, что, если даже Дмитрий и не царевич, судя по делам его, будет он царствовать хорошо.

Духовенство защищало нового царя, а в церквях проклинало Григория Отрепьева, а народ считал, что Дмитрию нет дела до проклятий Отрепьева. Они-то его Отрепьевым не считали.

Одна надежда у Фёдора была на Басманова, руководившего войском, но и Басманов вдруг перешёл на сторону Дмитрия.

Тут же Фёдора с матерью убили, Дмитрий вступил в Москву и сделался государем.

Вот тут я с ним и познакомился. Он, конечно, сильно отличался от прежних русских царей. Не носил он на себе по пять шуб, а ходил в легком одеянии, не сажали его на коня три человека, а сам он взлетал в седло, высоко подпрыгнув. Ходил на охоту на медведя и сам его убивал.

В играх участвовал. В потешных сражениях сам бился и не обижался, если его сшибали с ног. Ещё очень метко стрелял из пушек и очень споро делал государственные дела. Бояре этому очень удивлялись.

Дмитрий вернул из ссылки Романовых и других, наказанных при Годунове. Это всё было хорошо, но были и какие-то не очень приятные его промахи. Вместо патриарха Иова он выбрал патриархом грека Игнатия. Одевался он, Дмитрий, по-польски. Поляки и немцы гуляли в Москве по буфету, грабили, дрались и издевались над московским народом. Вели себя как завоеватели.

С Иовом такая была история. Иов, он когда-то полюбил Григория Отрепьева. Тот был умный, толковый, но, прослышав его речи о том, что он будет царём, хотел его сослать в монастырь, но Григория кто-то упредил, и он сбежал.

Многие говорили, что Дмитрий и есть тот самый Гришка Отрепьев. Однако у меня на этот счет были тогда большие сомнения. Чудов монастырь, в котором служил Гришка, находился в Кремле.

Я понимал, что Иов, которого скинули с патриаршества, мог бояться обличать Дмитрия, но не могу себе представить, чтобы настоятель Чудова монастыря, который почти ежедневно видел Дмитрия, стал бы молчать. Он мужчина был суровый и отважный. Не смолчал бы. Однако же молчал. В чём тут дело? То, что Дмитрий не Дмитрий, это было понятно. Лишь самые наивные и простые люди верили в эту легенду.

Люди пограмотнее в неё не верили, но поддерживали – выгодно было и безопасно. Тем более что царица Марфа, привезённая из монастыря, признала Дмитрия сыном. Но это нетрудно было сделать. Договорились с ней: либо признаешь, либо сама за сыном пойдешь в мир иной. Она и признала.

Правил Дмитрий вначале хорошо. Наказал многих неправедных судей, заботился о правосудии. Он правил всего-то одиннадцать месяцев. Но за эти одиннадцать месяцев благосостояние у россиян сильно поднялось. Вы не поверите, но к концу его правления даже простые люди могли есть такие деликатесы, как осетрина.

Не скрою, я в этом помог ему. А совет мой был до невероятности прост: отменить на время пошлины для иностранных купцов. Он меня послушался, отменил. И вернуть из ссылки врагов Годунова тоже я ему посоветовал. Ему позарез нужны были свои люди, на которых он мог опереться. Они появились. Однако с появлением этих людей обострились отношения с теми, кто был на стороне Годунова.

Василий Шуйский, который лучше других знал, что сын Грозного погиб, стал плести сети заговора. На Шуйского донесли. Бояре, близкие к Димитрию, потребовали головы Шуйского. Василия взяли и собрались казнить. Шуйский, как ни странно, оказался мужественным человеком. Уже на лобном месте закричал на всю площадь: «Братья! Умираю за правду!»

Умереть ему не дали. Прискакал посланец царский, и Шуйского с братьями отправили в ссылку.

Дмитрий старался расплатиться со всеми польскими панами, которые помогли ему взойти на престол.

А пока он пировал, гулял с боярами. А я потихоньку старался выведать, откуда же он взялся. Постепенно из его речей я понял, что военному искусству он учился в Запорожской сечи. Потом в Литве, в школе, выучился латыни и другим наукам. Потом поступил на службу к богатому поляку – пану Адаму Вишневецкому. Там он сделал один хитрый ход. Вишневецкий любил его как сына. А Дмитрий однажды притворился больным и, якобы умирая, на исповеди сказал иезуиту, чтобы после смерти его он нашел под постелью свиток, где всё написано. Иезуит не стал ждать его смерти, тут же стащил свиток и показал его Вишневецкому. А в свитке было написано, что он – сын Ивана Грозного, и вместо него убили другого мальчика, сына священника, а верные бояре перевезли его в Литву. Вот такая интрига.

Прибежал к постели умирающего Вишневецкий, и Дмитрий стал с подробностями рассказывать ему о своей жизни царевича и даже показал нательный крест с дорогими камнями, подаренный его крёстным отцом, боярином Мстиславским.

Вот с того момента всё и закрутилось. Но вернёмся в Москву. Часто поговаривал Димитрий о том, что надо послать за Мариной, однако не посылал, потому что начались у него особые отношения с Ксенией, дочкой Бориса Годунова. Ксения была милейшим существом, запуганным и постоянно дрожавшим за свою жизнь. Дмитрий обогрел её, сказал, что никто её трогать не собирается. Никто её, кроме самого Дмитрия, и не трогал. Она, Ксения, Дмитрию нравилась, и роман становился серьёзным. Однако на Дмитрия всё время наседали поляки, требуя денег и женитьбы на Мнишек. Шутка ли, полька могла стать царицей Руси.

Я предупреждал Дмитрия, по-дружески советовал ему отказаться от роскоши, но он не внимал этим моим советам. Престол его был отлит из чистого золота, колесница и сани были окованы серебром, обиты бархатом и соболями. Стены своего дворца он украсил шелковыми персидскими тканями. Печи были с серебряными решётками.

Второе: я ему советовал укоротить поляков, которые вели себя непотребно.

Третье: я был категорически против того, чтобы он возвращал из ссылки Василия Шуйского. Не убил, слава Богу, но возвращать ни к чему. Шуйский человек коварный и большой интриган, простить Дмитрию плахи никогда не сможет.

И ещё, видя его отношения с Ксенией, я посоветовал ему жениться на ней, а не на Марине. Женись он на Ксении, легитимность его, как царя, упрочилась бы. Всё-таки Ксения была православной и дочкой законного царя. Как-никак, а он, Дмитрий, взял престол силой, а так бы сомнительный царь, женившись на дочке законного царя, и сам бы стал царем настоящим.

Увы, Дмитрий, которому слава вскружила голову, перестал меня слушаться. Он ничего не мог сделать с поляками. Я предлагал ему, настойчиво предлагал, опереться на русских бояр, на стрельцов и прогнать поляков, заплатив им, и тем самым прекратить их бесчинства. После этого забыть навсегда о Мнишек и жениться на Ксении.

– Как же так? – недоумевал он. – Как я могу обмануть панов Вишневецкого и Мнишек? Я же им обещал.

– А так, – говорил я, – ты сам слово дал, сам и взял. Ты же политик, а политики все всегда что-нибудь обещают, но редко выполняют.

– Но они же на меня деньги потратили.

– Отдай им в два раза больше. Ты пойми, русский народ долго этих поляков, которых ты сюда привёл, и всю эту шваль, которая пьяная по улицам валяется, не выдержит. Погонят их скоро, вместе с тобой. Ты уже два заговора раскрыл, а заговорщиков простил, глупо и несовременно. У нас это не принято, не поймёт тебя народ. Ты вернул Шуйского, вот он тебе первый в спину нож и воткнёт.

На что он мне ответил: «Я держу в руке Москву и государство: никто не двинется без моей воли».

Тогда я пустил в ход последний козырь: «Не женись на Марине. Ты только представь, католичка – царица православного государства, это же абсурд, или, по-вашему, нонсенс».

– Я её заставлю принять православие, – пафосно сказал Дмитрий.

Не смог я его ни в чём убедить. Ксению он бросил – выслал в монастырь. Приехала Мнишек в окружении множества поляков. Казанский митрополит Гермоген сказал, что прежде свадьбы она, Марина, должна сделаться православною, но Дмитрий сослал этого святителя. И не только женился на Марине, но ещё короновал её венцом Мономаха.

Более всего неприятно поразило москвичей то, что Марина, подходя к иконам, целовала святых в уста. Этого народ перенести не мог. Не мог перенести народ и того, что Дмитрий собирался русских обратить в католическую веру. Он, конечно, этого не хотел, но слухи такие про него распускались. Я-то понимал, кто автор этих слухов. Князь Василий Шуйский очень ловко плёл интригу. Он явно льстил и угождал самозванцу, а сам составил заговор, в котором участвовало множество людей из всех сословий.

А что было дальше, всем известно. Заговорщики кинулись в Кремль ночью и всем встречным говорили, что идут защищать Дмитрия от поляков. Это делалось потому, что многие всё же полюбили Дмитрия, а стрельцы все были за него. Толпа ворвалась в Кремль. Дмитрий спал. Немцы-телохранители, человек пятьдесят, стали обороняться. Басманов выбежал к боярам, стал увещевать их, но Татищев убил его.

Дмитрий, спасаясь от заговорщиков, спрыгнул со второго этажа и подвернул ногу. Толпа бросилась к нему, но стрельцы стали стеною и решительно защищали своего царя.

Тогда заговорщики пригрозили стрельцам, что перебьют их семьи в слободе, после этого стрельцы выдали раненого Дмитрия, которого тут же и убили.

Народ всё же хотел знать правду, позвали царицу Марфу и спросили её: «Сын ли это твой?»

– Что ж теперь спрашивать, коли он мёртв?

Однако её заставили ответить. И она призналась, что это самозванец, а признавала она его под страхом смерти.

Вот так и закончилась история Самозванца.

А послушался бы он меня, и вся история России пошла бы по иному пути. Неглупый был человек и удачливый. Да сколько их, неглупых, пропало из-за головокружения от успехов.

Как говорил один мой знакомый: «Политика – это искусство возможного». Тоже болтун был. Однако время другое уже было, потому и жив остался, а ведь тоже перестал умных людей слушаться и трона своего лишился. Всё от того же, в какой-то момент человек, взошедший на вершину власти, богатства, славы, не хочет слышать о себе ничего плохого, а воспринимает только лесть. Она-то его и губит. Ещё один мой хороший знакомый, писатель, говорил: «Человек – есть дробь, в числителе то, что он есть, в знаменателе – то, что он о себе думает».

Этот человек всё понимал, но и он, к сожалению, плохо кончил. Умер на станции Астахово.

Но это уже совсем другая история.

Иван Грозный

Иван Грозный был, конечно, суровый человек. Детство у него тяжёлое было. И юмор у него, у Грозного, был какой-то своеобразный. Чёрный какой-то юмор.

Ездил на коляске и верхом с такой скоростью, что сбивал людей на дорогах и радовался. Собьёт и хохочет.

Иногда кошек и собак сбрасывал с высоты и тоже смеялся. Я же говорю – чёрный юмор с детства. А уж как взрослым стал, так вообще посмурнел. И то правда, семь жён имел, не до юмора ему было. Это не каждый вынесет.

А был у нас шут, жутко смешной. Выйдет перед столами на пиру и давай выступать, такое иной раз загибал, что все животики надрывали, до слёз доводил. Сам маленький, с такими ужимками. Лицо такое сделает, глазками поморгает, и уже смешно. И вот он однажды, не было царя за столом, и он, этот шут, выскочил, как чёрт из табакерки. Чего-то болтал, болтал, потом вдруг историю такую начал талдычить, дескать, намедни раков продавали по пять целковых, но больших, а нонеча по три, но маленьких.

Вначале никто на его слова не реагировал. Ишь, невидаль, надысь по пять, а нонеча по три! Ну, и что тут такого? Но когда он то раз пять повторил, почему-то смешно стало. А где-то на десятый раз все со смеху поумирали. То ли он говорил так смешно, то ли действительно смешно. Одним словом – укатайка.

А на другой день пир уже с царем был. Ели, пили, веселились. И вдруг ни с того ни с сего сынишка царев на весь стол кричит: «Батюшка-царь, вы слыхали, намедни раков продавали по пять, но больших, а нонеча маленьких, но по три. И все вокруг давай хохотать. Разинули хохотальники и надрываются.

Один царь сидит, смотрит на них, серьёзно смотрит. А они слезами умываются, умирают и повторяют «вчера по пять, а сегодня по три».

Честно говоря, я и сам не очень-то понимал, почему это смешно. Но смешно, потому что мы все эту физиономию шута себе представляли, а он-то, Грозный, он только нас видит и понять не может, что происходит.

Он, царь, насупился и говорит: «А в чём здесь юмор?»

Сынишка ему, конечно, объяснять стал. Дескать, надысь по пять были, но большие, а нонеча маленькие, но уже по три. И все опять захохотали. Жутко смешная ситуация, а царь опять понять не может, что за история такая дурацкая. Все вокруг со смеху помирают, а он вроде как в дураках. Он как звезданет жезлом по полу! Все тут же стихли. Он сынишку выводит в соседнюю комнату:

– А ну, – говорит, – объясни, в чём тут юмор?

Сынок опять за своё: «Понимаете, батюшка, вчерась раков продавали по пять, но больших, а сегодня по три, но маленьких».

Царь Иоанн говорит: «Это что, смешно оттого, что раки стали дешевле? А почему это смешно? В этом, по-моему, ничего смешного нет».

– Да нет, – говорит сынок, – не оттого, что подешевели, а оттого, что вчера были по пять, но большие, а сегодня по три, но маленькие.

Опять Иоанн понять не может, говорит: «Может, продавцы были какие-то не такие, а смешные? Может, жиды какие?».

Сынок опять за своё: «Да какая разница, какие продавцы, не в этом дело».

– А в чём? – спрашивает царь.

– Ну, как вы, батюшка, не понимаете? Надысь раки были по пять, но большие, а нонеча по три, но маленькие.

Царь говорит: «Это же естественно, если раки большие, то они и стоят больше, а те, которые меньше, они и должны стоить меньше. А ну-ка, повтори снова».

Сынок опять повторяет: «Надысь раки были большие, но по пять, а нонеча маленькие, но по три», – и опять захохотал.

Ах, если бы он хоть сейчас не захохотал, может быть, и пронесло, а тут Иван как услышал этот хохот, так и звезданул сыну жезлом по башке. Тот упал, кровь хлещет. Ну, и концы отдал, то есть «дал дуба» или, говоря иначе, обнял его Кондратий. Тут уж царь как заголосил! Народ сбежался, спрашивает: «Что случилось? За что?»

А царь говорит: «За то, что раки дорогие».

То есть, так получилось, что вроде бы он за народ свой болел душой и не мог позволить, чтобы цены на раков были такие высокие. Жутко он горевал потом, особенно, когда ему рассказали, что историю эту дурацкую всем шут рассказал.

Уж он того шута сгноить хотел, но чем шут-то виноват? Он потом заставил этого шута прилюдно всю эту историю снова продемонстрировать. Ну, тот снова её перед столами рассказывать начал, и опять все со смеху покатились. И, самое главное, царь тоже смеяться начал. Оценил, так сказать, мастерство актёра.

И ещё сказал: «Так это же другое дело!» История-то никакая, а что из неё настоящий шут сделать может».

И смеялся от души, хотя, конечно, смех этот был сквозь слёзы. Потому что, отсмеявшись, царь вспомнил, что от этой дурацкой истории получилось, и сказал: «Этого шута сослать куда подальше». Его и сослали куда-то на юг, к Чёрному морю. Но это теперь оно Чёрное, а тогда Поит Эвксинский был. Там он, шут, и доживал остаток своей жизни. А историю эту передавали в его семье как коронную историю семейную из поколения в поколение. И где-то она дожила до ХХ века.

А что дальше было с ней, вы и сами знаете.

Переписка А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя

«Милостивый государь, Николай Васильевич!

Собрался Вам написать только потому, что расстроен сведениями, дошедшими до меня о странных событиях, связанных с Вами.

Мне казалось, что моё отношение к Вам всегда было недвусмысленно доброжелательным и Вами принималось именно как таковое.

Однако сие не даёт Вам права слова, сказанные при Вас, использовать в своих корыстных целях. Вы и раньше неоднократно обращались ко мне с просьбой подарить Вам какой-либо сюжет. Вам же, как опытному литератору, известно, сколь трудны бывают находки острых сюжетов. Вы сейчас всюду распространяете легенду о подаренном Вам мною анекдоте. Я имею в виду историю, услышанную мною в городе Устюжие и превращённую Вами в пьесу «Ревизор».

Однако, если Вы сумеете напрячь Вашу память, то наверняка вспомните, что анекдот этот я вам не дарил, а неосмотрительно рассказал в Вашем присутствии, что и явилось поводом для написания Вашей «бессмертной комедии».

Впоследствии, при объяснении, Вы слёзно умоляли меня не разглашать тайны и не предъявлять претензий по этому поводу.

Более того, милостивый государь, вы обещались прислать мне после премьеры 500 рублей ассигнациями, от чего я категорически отказался. Так или иначе, это теперь дело прошлое, и напомнил я Вам о нём только в связи со следующим.

Не далее как месяц назад, находясь вместе с Вами в доме госпожи Куракиной, я рассказал за обедом историю об одном осуждённом чиновнике, скупавшем мёртвые души. Помнится, Вы над этим много смеялись и сетовали на то, что это замечено не Вами.

Не желая ничего говорить о вас плохого, но, памятуя случай, описанный выше, убедительно прошу Вас не использовать нигде этот анекдот, ибо я эту историю намерен описать сам и отдавать её кому бы то ни было не желаю.

С почтением, всё ещё уважающий Вас,

А. Пушкин».

* * *

«Милостивый государь, Александр Сергеевич!

Искренне рад письму, полученному от Вас.

Благодарю судьбу, хоть таким способом пославшую мне общение с Вами.

Письмо Ваше сохраню на всю жизнь и оставлю в наследство потомкам в знак утверждения моего с Вами знакомства.

Александр Сергеевич, гений Вы наш, не знаю, чем разгневал Вас, почему легли на меня Ваши убийственные подозрения.

Что касается комедии моей пустячной, то кроме неприятностей ничего я от неё не имею и потому считаю, что провидению было угодно наказать меня за проступок мой перед Вами, хотя и проступком-то его назвать нельзя ввиду малости. Тем более если память Вам не изменяет, вспомните Вы, что просил я у Вас анекдота малейшего, а взамен обещал наисмешнейшую комедию, не менее как в пять актов, что и выполнил, найдя эту кроху с Вашего стола.

А Вам, гению, что та кроха, одной меньше, да Вы и не заметите. Как у нас в Малороссии говорят: «Кура изменила, а петух и не заметил». К тому же и напиши Вы на этот анекдот повесть какую или даже драму – какой бы в ней смех был? А так люди посмеялись. А в наш мрачный век разве мало этого для общества нашего, для царя нашего всемилостивейшего, побывавшего на комедии и похвалившего за неё почему-то господина Бенкендорфа.

Что же касается денег, то беден я, как церковная крыса. Еле царскую стипендию выклянчил на каникулы в Италию.

Теперь же, что касается анекдота, якобы рассказанного Вами в доме госпожи Куракиной, то помню я его отлично, но делать с ним ничего не намерен, поскольку история эта мне не приглянулась нисколько. А кроме того, она Ваша, раз уж Вы её открыли.

Так что не беспокойтесь понапрасну, Солнце Вы нашей отечественной словесности! Мне ли не понимать, как дороги для пишущего человека алмазы замыслов, да ведь их ещё гранить и гранить надо. Вам же, со многими заботами по журналу да по семейству, хранить своё здоровье надобно.

А без разрешения Вашего ничего делать не собираюсь, а и будет оно, разрешение Ваше на то, так и то трижды подумаю, прежде чем слово первое написать решусь.

С почтением, любящий Вас,

Н.В. Гоголь».

* * *

«Милостивый государь, настоятельно требую ни в коем случае не использовать истории с мёртвыми душами. Никакого на то разрешения я Вам не даю и давать не собираюсь. Зная мой горячий нрав, не сомневайтесь в скандальной ситуации, последующей за Вашим возможным опрометчивым поступком.

С почтением, А. Пушкин».

* * *

«Гений Вы наш, Александр Сергеевич! Что бы мы все значили без Вас, куда бы шли, не освещённые светом могучего Вашего поэтического дара!

Не мыслю обидеть Вас или нанести Вам по неосмотрительности какое-либо неудобство.

О мёртвых душах, упоминаемых Вами с такой настойчивостью, я давно забыл, и думать не думаю, и знать не хочу. Наоборот, не только не могу взять Вашей темы, напротив, Вам хочу предложить любую из своих.

Может, помните рассказ мой под названием «Шинель»? Издан он небольшим тиражом. Ежели есть у Вас желание, перепишите его стихами, да и считайте своим. Ни слова поперёк не скажу.

А взамен этого прошу Вас, дорогой и горячо любимый Александр Сергеевич, если не трудно Вам, подскажите мне несколько строк в кусок, начатый словами: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит он сквозь леса и горы полные воды свои». Это из повести о запорожских казаках.

Видите, Александр Сергеевич, вроде бы неплохое начало, а дальше ерунда какая-то лезет:

«Редкая птица долетит до середины Днепра, редкая рыба доплывёт до его середины…»

Если можно, помогите, чем сможете, а уж я Вас по гроб жизни не забуду.

Кланяйтесь Надежде Николаевне, супруге Вашей. Привет ей от меня и нижайший поклон».

* * *

«Милостивый государь, попытаюсь поверить Вашему обещанию, хотя и не без некоторого опасения. Ну, да Бог с Вами. Что же касается этого Вашего Днепра, то это просто ерунда какая-то. Птицы, да будет Вам известно, пролетают тысячи вёрст через моря и океаны, посему долететь им до середины Вашего Днепра не составит никакого труда. Не говоря уже о рыбах, но Вас, я думаю, такая формальная сторона этого дела мало волнует, а потому – пишите, что хотите.

Что касается жены моей, то зовут её не Надежда, а Наталья Николаевна.

Так вот, Ваша Надежда Николаевна, то есть моя Наталья Николаевна, благодарит Вас и ответно кланяется.

Ваш А. Пушкин».

* * *

«Милостивый государь, благодетель! Спасибо Вам огромное за доброе письмо, за слова Ваши чудные, и совет Ваш выполняю тот же час.

Молю Вас, живите дольше и благодетельствуйте нам далее.

 Любящий Вас Н. Гоголь»

* * *

«Беспардонный Н.В.! Увидел и прочёл книгу Вашу «Мёртвые души».

Вопреки обещаниям и заверениям Вы всё-таки использовали анекдот, рассказанный мной, вопреки моей воле.

Последствия будут печальны, как я и предупреждал. Дуэль наша с Вами неминуема, и откладываю я её только лишь в связи с личными моими делами, наверняка Вам известными.

А. Пушкин».

* * *

«Высокочтимый, горячо любимый Александр Сергеевич! Не могу в толк взять, почему Вы сердитесь? Привожу Вам цитаты из Вашего же письма: «Пишите, что хотите» и ещё «Ну, да Бог с Вами».

Как же мне было после этого Вашего благословения не написать «Мёртвые души», если Вы сами мне это позволили?

Может быть, мы не поняли друг друга, но о дуэли между нами не может быть и речи. Я вообще против дуэлей. А тем более между мной и Вами. Ладно если Вы меня убьёте, а если наоборот? Так я себе в жизни этого не прощу. Не гневайтесь, прошу Вас. Хотите, посвящу сию поэму Вам и всю жизнь говорить буду, что Вы мной руководили при создании сего труда? Тем более что я, по Вашей указке, действительно снял рыб, которые не доплывут до середины Днепра. Если бы это океан был, тогда другое дело, а так Вы совершенно правы.

А что касается птиц, то тут не могу с Вами согласиться. Лично видел птицу, которая, не долетев до середины Днепра, рухнула замертво. Редкая птица.

Люблю Вас, нижайше кланяюсь, по гроб обязанный Вам

Н. Гоголь».

* * *

«Милостивый государь! Примите мой вызов. Дальнейшие объяснения бессмысленны.

А. Пушкин».

20 января 1837 г.