Текст книги "Журнал «Юность» №11/2023"

Финн передохнул и позвал снова. Ни одна домашняя собака в округе не посмела подать голос, но и желанного ответа он не получил. Финн залаял в третий раз – отчаянно напрягая горло. И услышал, как где-то далеко, у самых звезд, откликнулась Дикая свора.

* * *

– Пей, ублюдок!

От кружки поднимался вонючий пар, после второго глотка Мартина вывернуло горьким варевом – прямо под ноги Пэту.

– Что, не по нутру мое снадобье? – Дэн недобро прищурился.

Джон, крепко державший Мартина за плечи, кивнул со знанием дела.

– Не человек он, коли не смог третий раз глотнуть. Верный признак.

– Разденьте его.

С Мартина сорвали рубашку и штаны. Опрокинули на лавку. Задыхаясь от стыда, он отвернулся к стене, чтобы не видеть притаившихся на лестнице служанок. Девчонки смотрели на происходящее с приоткрытыми ртами.

Гейни с оттяжкой хлестнул его пучком рябиновых веток, еще раз и еще.

– Говори, человек ты или фейри?

– Я человек!

Однажды Мартин усомнился в этом – когда деревенские дети задразнили его подменышем. Мама тогда поставила его перед собой, вытерла фартуком слезы и поклялась всеми святыми, что он – ее родной сын.

– Я человек! – отчаянно повторил Мартин.

Сказать иначе – значит отказаться от матери. Предать ее. Нет, пусть лучше запорют до крови.

– Врешь! – Пэт схватил кочергу левой рукой.

Правая была замотана тряпкой.

– Погоди! – Джон отобрал кочергу раньше, чем Пэт ткнул ею в горящие угли очага. – Давай сначала так проверим. Добрые соседи холодного железа не любят.

Он прижал конец кочерги к лицу Мартина. Тот напрягся и даже перестал дышать, чтобы случайно не вздрогнуть.

– Не доказательство это. – Гейни поморщился, изучая тощее, искривленное тело мальчика. – С подменышами по-разному бывает, а этот долго с людьми прожил, привык к железу. Но огонь – крайнее средство. Придержите его.

Мужчины прижали Мартина к лавке. Дэн разжал ему зубы и принялся тонкой струйкой вливать в рот отвар.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа скажи, ты Мартин Боланд, сын Дэвида Боланда?

Он повторил вопрос трижды.

– Да, да… – бормотал Мартин.

У него кружилась голова. «Наперстянка… В отваре наперстянка!» Малышом Мартин как-то сунул в рот красивый цветок, похожий на колпачок фейри. Перепуганная мать так сильно его отшлепала, что он накрепко запомнил вкус ядовитой травы. Нельзя оставлять в желудке отраву! Но если его вырвет, дед убедится, что он подменыш. Мартин зажмурился и глубоко задышал, удерживая рвоту.

– Подождем. – Дэн повернулся к Пэту. – А ты пока принеси ночной горшок. Набери в него куриного навоза и сам помочись.

«Я Мартин! Я сын Дэвида Боланда!» – кричал про себя Мартин. Но челюсти свело судорогой так, что заскрипели зубы.

Джон отшагнул от лавки, когда тело мальчика выгнулось, забилось выброшенной из воды рыбой. От очага тянуло теплом, но Мартин дрожал, трясся, словно его голого выбросили на мороз.

– Может, хватит? – неуверенно сказал Джон. – Пусть сперва оклемается.

– Я свое дело знаю. – отрезал Дэн. – Ишь, вертится, гаденыш, как уж под вилами! Давай, Пэт, плесни на него как следует.

На грудь Мартина полилась теплая, густая жидкость. Одурманенный наперстянкой, он не почуял запах, но оставленные прутьями царапины защипало, и Мартин захрипел.

– Если ты человек, назови каждого из живущих в этом доме! – приказал Гейни. – Говори!

Мартин едва заметно шевельнул губами.

– Не сдается. – Дэн Гейни почесал затылок. – Коли так, тащите его в очаг.

С лестницы послышались испуганные женские возгласы.

– Подержите над углями, – пояснил Гейни. – Этого должно хватить.

Пэт сжал запястья мальчика, Джон взял его за ноги. Мартин задергался, замотал головой, разбрызгивая хлынувшую таки рвоту. Джон выругался, Дэн шикнул на него.

– Крепче держите! Отвечай, фейри ты или человек?

Мартину стало жарко, спину опалило. Панический, животный страх вытолкнул его на поверхность из темной, немой глубины. Голова Мартина запрокинулась, легкие, как пух, волосы коснулись углей и вспыхнули.

– Да! Да-а-а! Мамочка-а!

– Хватит! Не могу я больше! – Джон выдернул Мартина из очага, оттолкнул Пэта, вылил на мальчика воду из котелка, в котором мыли посуду.

Пэт угрюмо молчал, опустив голову. Дэн Гейни выжидательно смотрел на него.

– Неужто мы ошиблись? – пробормотал Пэт.

Наверху закричала Сара. Мужчины разом вздрогнули.

– Пэт! – Оттолкнув служанок, Сара сбежала с лестницы. Бледное лицо опухло, глаза красные. – Ох, Пэт… Твоя Нора умерла!

Боланд пошатнулся. Джон торопливо придвинул ему табурет. Пэт прижал кулаки к вискам и застонал, раскачиваясь взад-вперед.

– Так вот по кому выл этот чертов пес!

– Зря мы это затеяли. – Джон неловко пригладил встопорщенные волосы. – Слышал я, что если с подменышем плохо обращаться, Добрые соседи мстят за него.

– Да это он, гаденыш, ее извел! Как нашего Дэвида! – Пэт поднялся.

Все отвели глаза, не решаясь смотреть на его перекошенное гневом и болью лицо.

– Будь я проклят, если оставлю бездушную тварь в своем доме! Разведите огонь!

Девчонки дружно заревели.

– А если Они всех нас изведут?!

– Есть другой способ, – вмешался Гейни. – Сара, возьми лопату. Пэт, вы с Джоном держите подменыша так, чтобы он сидел на лопате, ясно? Трижды высуньте его за дверь, но сами не выходите!

Гейни зачерпнул пригоршню золы, рассыпал тонкой линией у порога и распахнул дверь. В душную полутьму ворвался свежий ветер и лунный свет. Сара вцепилась в длинную ручку деревянной лопаты. Пэт и Джон придерживали безвольно обвисшего Мартина. Дэн достал из своей сумки зеленые листья наперстянки.

– Рот ему откройте. – Он выжал три капли сока на язык Мартину. Наклоняя ему голову, покапал в уши и тщательно отер руки тряпкой.

– Если ты фейри, убирайся прочь! – крикнул он.

Ледяной ветер пролетел по комнате, раздув угли в очаге. Служанки, подобрав подолы, кинулись вверх по лестнице. Закусив губу, Сара подалась вперед, дрожащими руками еще раз высовывая лопату за порог.

– Если ты фейри, убирайся прочь!

Гейни почудился далекий вой. Он сунул руки в карманы, сжал кованый гвоздь и уголек, прихваченный из кузницы.

– Если ты фейри…

Внезапно налетевший шквал смял его слова. Снежная крупа хлестнула по глазам, ослепила. Сара бросила лопату, пригнулась, закрываясь фартуком. Джон и Пэт выронили Мартина.

– Все в дом!

Гейни вцепился в дверь, но ветер рвал ее из рук. Дом содрогался от ржания, топота копыт и лая. Прямо над крышей пропел охотничий рог. Из снежной круговерти вылетали огромные белоснежные псы с пламенеющими ушами.

– Помогите! – Одеревеневшими от стужи пальцами Гейни пытался справиться с дверью.

Джона, Пэта и Сару окружила снежная пелена. Они вслепую шарили вокруг, не находя друг друга. Косяки двери куда-то исчезли. Пэт споткнулся о Мартина, пинком отбросил его, и тут острые зубы вцепились в ногу. Рядом завопил Джон. Визг Сары резанул по ушам и захлебнулся.

Снова пропел рог. Ударили о ледяной наст неподкованные копыта. Гейни забормотал заговор против фейри – древний, полузабытый за ненадобностью. Дверь наконец-то поддалась. Он захлопнул ее, локтем задвинул засов.

– Пэт, Джон, вы здесь? Сара?

За дверью засмеялись. Детский голос позвал:

– Выходи, Дэн Гейни. Потанцуй с нами!

Знахарь сполз по стене, прижимая к груди отмороженные руки. Дикая Охота… Во всей Ирландии их сто лет никто не видел! Почему именно ему так не повезло?!

В щель под дверью заметало снег, он таял и растекался красными струйками. Пахло свежими потрохами.

Пятеро белоснежных псов с красными ушами – последние остатки когда-то многочисленной своры – давно не охотились на людей. Им запрещали. Но сегодня особая ночь. Рогатый бог приказал поймать тех, кто не запер двери, кто забыл правила, кто решился поднять руку на щенка Дикой Охоты!

Псы ликовали. Вот она – добыча, самая сладкая из всех. Первым делом вырвать лица, чтобы не раздражали чуткие уши своими криками. А потом терзать живое мясо, ломать, словно хворост, белые ребра, рвать сухожилия, разбрызгивая красные кляксы на белый снег. И наконец вонзить клыки в еще трепещущее сердце.

Между огромными псами мелькнул щенок. Финн схватил валяющегося в стороне Мартина за руку, потянул, упираясь задними лапами. Старая сука обернулась, рыкнула на него, аккуратно подхватила мальчика и забросила себе на спину. Финн побежал следом – туда, где нетерпеливо пританцовывали, вдыхая запах крови, тонконогие кони с гривами цвета тумана.

Один из всадников – сплошные ломаные линии и путаница блестящих лент – качнулся в седле.

– Мой господин, в доме еще остались люди. Позволь, я выманю их.

– Да-да, позволь, Тис их позовет! – захлопала в ладоши девочка с серой, как зимняя кора, кожей и зелеными волосами, в которых поблескивали белые ягоды. – Пусть они танцуют – босиком на снегу, пока не сотрут ноги до колен. Как раньше!

– Нет, Омела. – Предводитель Дикой Охоты качнул рогатой головой. – Пусть они живут. Пусть рассказывают истории об этой ночи. Люди забыли, кого им следует почитать и бояться. Теперь вспомнят. И когда мы вернемся, они встретят нас, как должно.

Омела надулась.

– Это еще когда-а будет…

– Господин мой, Цернунн. – Закутанная в многочисленные покрывала женщина сняла со спины подбежавшей собаки Мартина. – Это не подменыш. Щенок со слишком громким для него именем ошибся.

Она опустила мальчика на землю. Финн жалобно заскулил и принялся его вылизывать.

– Меня это не удивляет, Ольха, – спокойно сказал Рогатый бог. – Но я хочу знать, как щенок моей Уны попал к людям?

Тис, шелестя лентами, слез с лошади. Опустился на колено, покаянно склонив голову.

– Признаю свою ошибку, повелитель. Щенок родился увечным, я не думал, что он сможет бегать.

– За ошибки следует платить. – Цернунн щелкнул пальцами. – Верни человеческого ребенка к жизни и спроси, что он хочет за щенка.

– А не проще ли добить это грязное отродье?

Финн оскалился. Старая сука, усевшаяся неподалеку от своего обретенного сына, пристально посмотрела на фейри и глухо заворчала. Цернунн снисходительно усмехнулся.

– Не усугубляй свою ошибку, дитя мое.

– Молю о прощении, владыка! – Тис вскинул узкие ладони с длинными пальцами-шипами.

Брезгливо сморщив нос, он присел возле Мартина и трижды вонзил в перепачканное тело кончики пальцев. Глаза мальчика широко распахнулись. Финн взвизгнул, его язык заработал еще яростнее – очищая и согревая.

– Ты слышишь меня, дитя человека?

Мартин заморгал. Измученный мозг отказывался воспринимать сигналы от глаз и ушей. Тени, пестрые ленты, высокие, переливчатые голоса… Совсем рядом кто-то узколицый и золотоглазый. Неужели это фейри?!

– Слышу…

– Ты выходил щенка с красными ушами. – Тис улыбнулся. Блеснули треугольные зубы. – Это большая удача. Но теперь ему пора вернуться к нам. Иначе, рано или поздно, твои сородичи убьют его, понимаешь?

Мартин сглотнул. После рвоты и крика горло саднило.

– Да.

– Хорошо. Щенок принадлежит тебе по долгу жизни, и ты дал ему имя. Он твой. Но мы готовы его выкупить. Назови свою цену, и ты получишь все, что захочешь, – здоровье, красоту, деньги.

Фейри выжидающе замолчал. Золотые глаза мерцали предвкушением.

«Если случится тебе повстречать Добрых соседей, накрепко запомни – никогда их ни о чем не проси и не бери у них золото…»

– Он не продается, – прошептал Мартин, снова сглотнул и продолжил уже громче: – Он мой друг. Если захочет, пусть идет с вами.

Фейри с сухим треском всплеснул руками. Обвивающие его ленты из кожи змей заплясали на ветру.

– Мой повелитель, этот мальчишка – безумец!

– Напротив. – Земля дрогнула, и Мартина накрыла рогатая тень. – Он – редкость в своем роде, а я ценю редкости. Ты достойно ответил, дитя человека. И за это я исполню любое твое желание. Слышишь? Любое.

Мартин зачарованно смотрел на ветвистые рога. Это ведь грех – принять подарок от хозяина Дикой Охоты… Или нет?

– Верни мне маму.

– Не могу. – Цернунн развел руками. – Есть порядок вещей, который нельзя нарушать. Пожелай что-нибудь другое.

Финн нетерпеливо ткнул Мартина в щеку. Щенок не понимал, о чем тут думать, весь все просто.

«Будь счастливым, милый мальчик…» – прошептал в голове Мартина мамин голос.

– Я хочу… – Он сморгнул слезы. – Я хочу быть счастливым.

* * *

Полная луна редко светит в щель между старым и новым годом. Но когда приходит такая ночь, возможно все.

Дикая Охота мчится по небу, торопясь вернуться на свою половину мира, пока не пришло утро. За кавалькадой бегут сытые, довольные псы с красными ушами. Старая Уна время от времени оглядывается, проверяя, не отстают ли от них двое щенков.

Мартин спотыкается, путаясь в четырех лапах, взвизгивает от страха, что сейчас упадет с такой высотищи. Но Финн рядом – подбадривает, весело кусая за ухо, подставляет плечо. И вот уже они мчатся наравне со взрослыми псами. И Мартин счастлив – как может быть счастлив лишь щенок на своей первой охоте.

Ольга Краплак

Родилась в 1991 в Крыму и с тех пор там и живет, в городе Евпатории. Училась в художественном училище, а еще на историческом факультете, ничего не окончила. В школе писала стихи, и сейчас иногда их пишет, но поэтом себя больше не считает. Сочиняет прозу, иллюстрирует книги друзей, занимается литературной критикой.

Куриный бог

Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией союзов писателей и издателей России (АСПИР).

Сердолики лучше искать на закате, тогда виден их восковый жар. А яшму – редкую зеленую, мшистую, или частую красную, похожую на куриную печенку, – лучше искать пасмурным днем. Нельзя брать домой те камни, что из-под волны пестрят, в кармане камень высохнет и окажется каким-нибудь кварцем, и будет грустно.

Разве что конский зуб, что мокрый, что высохший, – он всегда интересный, заметил – бери и береги в зубной шкатулке. Там и мои молочные зубы спрятаны, несерьезные, без корешков, и папины – жуткие, трехкорневые моляры, хворые, аж земляные. И от прабабушки один золотой клычок.

А еще бывает камень – куриный бог. В нем сокровенно то, что он дырявый. Куриного бога надо повесить на нитку к родному крестику, так все приморские дети делают. И камешек звонко бьется о серебро.

И у меня такой куриный бог на шее висел, но сгинул. И не заметила сразу, что больше не звеню. Только осенью, когда погнали делать флюорографию, потянулась веревочку развязать, а шея-то голая.

Автобус через два часа только. Скоро меня здесь не будет.

Тут, у Карадага, самые плодородные на камешки пляжи. Столько разноцветья от бывшего вулкана, что местные зеленой яшмой в палисадниках тропки мостят. Карманы набила, пайта свисает низко, я стала придирчивой, и сердолик слишком… облачный, и яшма не шибко узорчата, хожу и хрущу камнями. Чего-то шукаю.

На пляж спустилась, чтобы не промокли ноги. На битой плитке лужи, а у меня ботики треснутые. Дождь сыпется все майские подряд, и галька блесткая, карамельчатая. Воздух сладкий, липнет к лицу, томительно пахнут всякие тамариски да глицинии. Ни одного простого цветка, изыски сплошь. Море еще шипит, точно ситро в чашке.

Под навесом худобокая кошка лижет лапу с толком и увлечением. Все кошки в межсезонье маленькие, голодные. Долгие ряды рубчатого белого пластика тянутся вдоль берега, все закрыто-заколочено. Неизменные во всех южных городах «Малибу» и «Голубая лагуна» с «Прибоем» – ничего не ожило для меня, хотя праздники же! Вот, я приехала. Гулять и веселиться.

И где?

На всей набережной только палатка с полированными камешками работает, там мужичок серенький сидит и грозы пророчит. Я у него яшмовое кольцо купила. Сувенир! Оно как порез на пальце. Тонкое. Туго сидит. Сломаю еще, если драться стану! Или потеряю. И кто-то его найдет потом, когда меня не станет.

Отыскала голыш и кинула его бочком в море, чтоб он проскакал по воде, я это умею. Но ветер море теребит, камень тут же потонул. Только чаек испужала.

Уселась под навес, к той кошке. Она тут же ушла от меня. Я ей:

– Кошечка, кошечка!

А она меня не желает, вспрыгнула на забор и пропала.

И осталась я совсем одна. Только под ногами лежит в утешение кольцевой, драгоценный куриный бог. Не какой-нибудь глупый песчаник! Прозрачный, медузовый сердолик!

Подумала сначала, что это поделка того мужичка, кто-то обронил из пришлых. Но нет, камень точильным кругом не тронут. Настоящий, сокровищный. Даже лучше, чем тот, который в детстве моим был.

Расстегнула цепочку, на которой святой повешен – хоть бы в гальку не соскользнул, осторожно, осторожно… Продела цепочку в дырочку каменную, и вот – теперь я с куриным богом. Благословленная, спешу на остановку.

Сейчас все будет, как раньше было. Это как играть со старой сохранки, когда еще не все потерялось.

Еду через хмурь домой. Холмы смотрю, заплетены косы виноградников. У водителя нет музыки, он машинный шум слушать нас всех заставляет. Километровые часы.

Скорей-скорей-скорей начать бы сначала.

В следующее воскресенье смурные дни кончились, вылились на улицы все дожди, сполоснулся город. Настала великая сушь – так написано на таблице старинного барометра в гостиной. Сирень в банке всю воду выпила, осунулась.

На волне сто четыре и восемь передают мою любимую скороговорку, отщелкивающую лето:

– В связи с высокой пожароопасностью леса Крыма закрыты для посещения! – и начинают передачу по заявкам.

«Сегодня ломает, поставь что-то для потерянных. Привет Солдату и Матросу». Ставят:

 
Потерял все свое, потерял все свое.
Бежать так легко, убежать так легко.
Убежать-то легко, все одно не уйти далеко.
Кто-то черной рукой помешал молоко.
 

Трижды черная рука молоко мешала, а потом погоду сказали. Надо идти на ступеньки, плавать. Пора. Девятнадцать градусов вода в море. Даже санаторских детей уже выпускают купаться, а я все сижу и рисую, объелась гуаши, акварели налакалась, все карандаши сгрызла.

Отыскала купальник, он с черепахами на животе. Правда, это только я знаю, что там черепахи, ношу его лет десять, выцвела ткань, выела соль краски. Специальное морское полотенце достаю из комода, оно жесткое, просоленное, красное-прекрасное: это чтоб издали видеть место свое на берегу, когда уплываешь за буйки, к чаячьему островку, и голосни человечьей не слышно, смотришь на берег дальний, а там мураши пестрые ползают. И с катера сигналят, мол, задавим сейчас, кыш.

Во дворе растет алыча. На самых вышних ветках канчики молочной спелости висят, как луны. Не достать, а снизу оборвано все.

Перешла дорогу – и вот уже набережная, ступеньки в море уходят. Нижнюю вода лижет, она скользкая от водорослей. Поскользнешься – и в сваю тупой головой. Но это только куржи так, они мест не знают, а я знаю. Заходить в воду нужно у третьей палатки с мороженым. А возле пирса – там убиться можно. Или, если не убьешься, то колени точно царапнет что-то нехорошее, зубатое.

Выйдешь потом на берег, кровь по лодыжке тушью растекается. И щиплет.

Постелила полотенце. Разулась, в кеды спрятала ключи и сигареты. Рядом крутятся мальчишки пунцовые, с жидкими волосиками. Серьезная пухлая девочка в панаме бродит по нижней ступени с флуоресцентно-зеленым сачком, креветок ловит. Вот, попалась ей одна. Страшная, с лапками острыми! И стекловая, все внутри креветки видно, все ее кишочки черные! Девчонка пискнула и плюхнулась в воду плашмя. Забрызгала меня. Капли холодом жгут. Кинулись тетушки колченогие ее стыдить.

А я осторожно в море иду. Выбрала ступеньку самую разбитую, она не такая скользкая. Правда, камни ступни режут. Поскорее спускаюсь, вот уже холод ребра щекочет, и терять нечего! Кидаюсь вперед и вглубь ухожу.

Ушла, ушла. У дна вода не гретая течет, весенняя. Тень рыбья метнулась по камням. Плыву дальше, уши давит. Тянутся рыжие деревца водорослей за мною. Горло мне чешут.

Больно уже не дышать. Ногой оттолкнулась – и к свету.

Вдыхаю, облако растрепанное ползет по небу, солнце крадет. А у горизонта и вовсе неба не видно, только дымная туча к берегу идет.

И небо гудит. Мальчишка на волнорез взобрался и тычет ввысь, и все головы подняли к первым грузным каплям грозы:

– Летит, смотрите, летит!

Низко так, что можно разглядеть брюхо, самолет заостренный, ножевой. На север.

Я тянусь к шее, хочу сжать в ладони тяжесть сердоликовую, хочу, чтобы куриный бог тишину и солнце вернул, но горло у меня голое.

Катя Самани

Драматург, сценарист. Родилась в 1991 году на Урале. Студентка театрального института г. Екатеринбурга (отделение драматургии, мастер Н. В. Коляда).

Монолог «Я – Юра» входит в репертуар Коляда-театра (спектакль «Четыре капли»). Пьесы «Огонь должен жечь» и «Пограничники» вошли в шорт-лист конкурса «Евразия» (2022, 2023). Резидент дома творчества Переделкино (лето 2023-го).