Текст книги "Журнал «Юность» №11/2023"

Женя Корсак

Родилась и живет в Минске.

В 2011 году окончила Минский государственный лингвистический университет. Работает в сфере IT. Училась на литературных курсах школы BAND. Любит писать, психологию и творчество Чарльза Буковски.

Маша

– На, ешь. Тебе нужны витамины.

Мама поставила рядом с конспектами миску, полную крупной спелой клубники, яркой и блестящей, словно бутафорской. Было жарко, и мне не очень хотелось есть, но дразнящий аромат выдавил слюну. Низ живота тянуло.

Мама села на диван рядом со мной. Сегодня я смутно помню, как она тогда выглядела, помню, что она была озабочена, плотный комок озабоченности и тревоги, и я чувствовала эту тревогу, только не понимала, что это. Мне казалось, она просто злится на меня. Хочет, чтобы все было как раньше.

Я не помню, какие слова она мне говорила, не помню выражения ее лица, помню только свинцовую усталость в глазах и странную силу, которая помогала ей вставать по утрам, ходить на работу, готовить, стирать и методично вытирать пыль со всех глянцевых поверхностей в доме.

Я оканчивала третий курс университета. Сдавала экзамены. Все было буднично, размеренно и довольно посредственно. Я ходила на пары, ела в университетской столовке, много читала и курила во дворе соседнего дома в перерывах между парами.

– А вдруг я залетела?

Маша сидела на качелях. В руках сигарета. На ногах яркие босоножки на высокой платформе. Одета с иголочки: розовое поло, свободные шорты. Шоколадные волосы вьются и игриво распадаются по краям ее миловидного фаянсового лица. Глаза улыбаются, искрятся, словно бенгальские огни в новогоднюю ночь.

Маша приехала в Минск из Осиповичей. Снимала комнату на окраине города. Жила без родителей.

Про таких, как Маша, говорили «душа компании», на короткой ноге со всеми заводилами университета, после пар она бежала на встречи с друзьями, в то время как я ехала домой и прилежно готовилась к семинарам. Я ей завидовала. Мои будни текли вяло. Родители ссорились, и я с головой уходила в учебу, чтобы не погружаться в безмолвную тоску, царившую у нас дома.

У Маши несколько дней была задержка. У меня тоже. Маша слегка нервничала, но улыбка не сходила с ее лица. Непринужденно она рассуждала о перспективах родить ребенка на третьем курсе университета, как будто речь шла об очередном экзамене. Я не придавала значения своей задержке, они у меня бывали месяцами – гормональные сбои тому виной.

Последнюю пару отменили. Мы не спешили домой, грелись на солнце и рассуждали о проблемах, которые, как нам казалось, можно с легкостью решить.

– Тест? – Я села на скамейку рядом с качелями.

– Отрицательный. Но, говорят, на ранних сроках может и не показать.

– А сколько задержка?

– Три дня.

– Тьфу, пустяки. Лето, жарко. Сбой. Обычное дело.

– Ну а ты что такая спокойная? Сколько ты уже ходишь? – Маша затушила сигарету.

– Две недели. Ну у меня же норма. По месяцам задержки.

– Норма нормой, а тест бы не помешало сделать.

В субботу я проснулась рано. Окна моей комнаты выходили на восток, и солнце назойливо смотрело мне в лицо. Было жарко. Родители уехали на дачу.

Я встала и пошла в душ. Жара лениво поплелась за мной.

Стоя под прохладной водой, я вспомнила слова Маши. Решение пришло внезапно, словно вылилось на мою голову из душа. Мама всегда держала пачку тестов на беременность, хранила их вместе с прокладками в шкафчике под раковиной.

Я сняла мерный стаканчик с ополаскивателя для рта и, недолго думая, в него помочилась. Трясущимися от волнения руками я распаковала тест. Легкой соломинкой он упал на полотенце. Бережно взяв его в руки, я поймала себя на мысли, что боюсь его сломать. Я тщательно изучила инструкцию на упаковке и окунула тест в мочу до тонкой линии, где заканчивалась стрелка. Он стал впитывать жидкость, медленно окрашиваясь в бледно-фиолетовый цвет.

Инструкция гласила, что тест нужно оставить на сухой поверхности – результат появится через несколько минут. Я не могла оторвать глаз от тонкой палочки и пристально следила за тем, как тест меняет свой цвет.

Появилась полоска. Она была яркой. Сердце забилось сильнее. Виски пульсировали.

Через пару миллиметров стала проявляться вторая – смотрела на меня с укором, сначала украдкой, исподлобья, но по мере того как тест высыхал, ее взгляд становился более пристальным.

Голая, я стояла в ванной и держала тест в руках. Глаза сверлили вторую линию. В голове пронеслась мысль: а вдруг я еще сплю?

Раздался звонок. Я вышла из ванной и взяла с тумбочки телефон.

– Ну что, красотка, – раздался веселый Машин голос, – я сделала тест. Можешь меня поздравить. Все гуд. Мамкой не стану.

Я держала тест в руках. Обе полоски были яркими – два сигнальных огня в тумане моей совести.

– Маш, у меня две полоски…

Молчание в трубке.

– Да ты шутишь. Да ну на фиг. У тебя же задержки постоянно. Что будешь делать?

– Не знаю…

Вечером приехали родители. Тогда я им ничего не сказала. Если честно, я вообще не помню, как и когда сказала маме. Мы долго держали все в секрете от отца.

Когда отец узнает, он напьется. Будет звонить своим друзьям и в пьяной ярости во весь голос возмущаться, что все коту под хвост. Столько денег вложили в мою учебу, а я…

Я продолжала сдавать экзамены. Сессия закончилась, и я уехала на все лето на дачу. Там были осы, солнце и много клубники. Я загорала и думала о том, что внутри меня растет человек. Эта мысль была странная на ощупь, от нее мне не становилось ни грустно, ни радостно, как будто это действительно всего лишь экзамен, сдав который я вернусь к своей обычной жизни, и все будет как прежде.

Тем летом Маша уехала работать в Штаты. Она присылала мне фотографии на электронную почту (мессенджеров тогда еще не было) и в мельчайших подробностях описывала свои приключения. Познакомилась с американцем, закрутила роман. Он забавный, но ничего серьезного. Много работает, встает в пять утра. Ночью тусовки с местными. Домой как-то возвращаться не хочется. Но надо.

Я ела клубнику и отвечала ей коротко и сухо. Я ок. Самочувствие в норме. Езжу в поликлинику. Читаю.

У меня совсем не было токсикоза. Один только раз меня тошнило, и я было подумала, вот они, прелести беременности, не миновали и меня, но оказалось, что я просто переела клубники и все закончилось одним днем.

Родители приезжали после работы на дачу. Мы ужинали, и потом каждый шел в свою комнату.

Маша приехала в последних числах августа. Я перебралась в город. Мы встретились.

– Ты не пышка еще. – Маша обняла меня и посмотрела на мой живот.

– Так третий месяц всего. В первом триместре не растут.

– Я по тебе скучала.

– Врешь. Судя по письмам, тебе некогда было скучать.

– Ничего ты не понимаешь. Я думала о тебе постоянно.

– Этому я охотнее верю.

– Что Вадим? – Маша выпустила струю дыма и посмотрела мне прямо в глаза.

Я ела мороженое.

– Предложил все «уладить» и потом планировать. Говорит, поженимся и будем планировать.

А то как будто это не мы решили, а кто-то за нас.

– Я так понимаю, тебя этот вариант не устроил?

– Сказала ему, что, если врач даст добро, соглашусь.

– Ты как будто не о себе говоришь. Так сразу и сдалась? Ну и что же врач?

– Нашел знакомого. Мы сходили. Там все довольно однозначно. С моими проблемами – либо сейчас, либо никогда.

– Что Вадим?

– За все лето приехал один раз… Привез клубники.

– Вот козел! А родители что говорят?

– Молчат. Отец злится. Мама мечется между нами, как между двумя огнями.

– Вер, как бы это ни звучало банально, все будет хорошо. Я тебя не брошу.

Я слишком хорошо знала Машу, чтобы воспринимать ее слова серьезно. Мы были очень разные. У нее было крепкое и уверенное «хочу». У меня – сдавливающее горло «надо». Позже я часто задавалась вопросом, как бы она поступила на моем месте, но ответа так и не нашла.

Началась учеба. Я ходила на пары и округлялась. Во втором триместре начались проблемы, угроза выкидыша, и меня положили в больницу на сохранение.

Маша приезжала ко мне почти каждый день. Мы часами сидели в зале для посещений. Маша улыбалась своей медовой улыбкой, бурно жестикулировала и сыпала на меня градом университетских новостей.

Мама приезжала реже. Привозила бананы и сок. Неподвижно сидела рядом и смотрела на меня с немой грустью.

Когда меня выписали, я пошла в деканат и написала заявление на академический отпуск.

– Ну что, малыха, будешь отдыхать?

Маша встретила меня в коридоре. Легкими шагами, пританцовывая, она бежала на пару. На плече большая сумка. В руках книги.

Вечером я сидела в своей комнате. Родители ругались на кухне. Читать совсем не хотелось, и я смотрела в окно, думая о том, чем занять свободное время, которое у меня теперь появилось.

Ругань на кухне прекратилась. В доме стало тихо. Летний дождь барабанил по подоконнику, отстукивая неровный ритм. Люди выпрыгивали из автобуса и, прикрываясь куртками, бежали в сторону подъездов.

Дверь комнаты приоткрылась – показалось мамино лицо. На удивление она была спокойной. Она зашла в комнату – в руках скомканная тряпочка в бледные цветочки.

– Знаешь, что это? – спросила мама, глядя на комок ткани.

– Тряпка? – неуверенно предположила я, чувствуя подвох.

– Когда-то это была твоя пеленка.

Глаза мамы наполнились слезами. Она смотрела на меня в ожидании реакции. Я смотрела на тонкий кусочек ткани и видела в нем всю материнскую заботу и любовь, которую мама не умела выражать словами.

– Мы справимся, – улыбнулась мама.

Внезапно я почувствовала толчок в живот. Впервые за все время беременности я осознала, что у меня будет ребенок. Мне стало тепло. Я была не одна.

Софья Симонова

17 лет. Живу в Саратове.

Я снимаю видео, пишу рассказы, стихотворения и поздравления учителям на дни рождения, слушаю Эдит Пиаф и Мирей Матье.

Память

Небо видит все, даже то, что мы хотим забыть, даже то, что, кажется, не повторится никогда. Поэтому я часто ложусь и смотрю на него, а оно медленно вздыхает, гоняя облака, и напоминает мне все эти дни.

Вот первый. Снежинки летят в лицо, солнце светит, я ложусь на снег и смотрю на небо. А оно такое ослепительно синее, что приходится морщиться, и улыбка сама растягивается по лицу. Вот я вижу маленькие, давно знакомые валенки – неужели и тут меня Катя нашла.

– На-асть, ну На-асть. Мама сказала, что ты со мной на горку кататься пойдешь, она меня одну не пускает! – Бусинки-глазки и реснички, ну прямо как у куколки, и щеки ее, пухлые и розовые, еще сильнее краснеют на морозе.

Я соглашаюсь, встаю, и тут начинается… Она спрашивает без перебоя обо всем на свете: почему небо такое голубое, почему ее дергает за косички Боря, почему снег под ногами хрустит, почему зайцы шубку меняют, а собаки – нет… А я иду и улыбаюсь, сама не знаю почему, и хохочу, хохочу, а тут мы еще и Борьку встречаем. Катя сразу делает ну до ужаса серьезное лицо, морщит лоб, хмурит брови и смотрит на него с прищуром.

– Добрый день, товарищ гражданочка!

(Боже, он еще и пухленькую ручонку к шапке с завязками приложил.)

– Отстань, Борька, ну вот что ты ко мне привязался…

А как смотрит-то он на нее – смешно ужасно. Потом мы пошли кататься, дома мама испекла наши любимые пирожки с конфетами, а папа елку в дом принес и Катю на плечи к себе посадил. Все радостно, смешно, калейдоскопом.

Это был последний Новый год, когда я смеялась, когда мы были вместе, когда мы просто были.

И почему-то именно его я вспоминала все эти годы, когда жить становилось невыносимо, когда живот прилипал к ребрам, а искусанные губы саднили…

А потом случилось утро 22 июня: радио, громкоговорители, мамины слезы, Катькины потерянные от испуга глаза и я… А что я? Плакать не хотелось, и страшно не было, стыдно вот только, что я ничего чувствую. Война и война, она же далеко где-то, да? Я в тот день все выбегала на улицу, чтобы на небо посмотреть, не изменилось ли оно. А оно все такое же… синее.

Потом на фронт ушел папа, поцеловал нас с Катькой в макушку крепко, маму так сильно обнял, что она охнула, а потом плакала… долго плакала. Никогда я не забуду его глаза, когда уходил, такие добрые с прищуром, какие только у него были, лишь что-то неуловимое появилось в них. Он прощался с нами, не так, как всегда утром перед работой, а по-другому… Навсегда прощался.

Война подошла близко, это были уже не слова по радио, а взрывы самые настоящие, небо стало синее и страшнее, его все изрешетили самолеты. Полосы, остававшиеся от них, будто заковали нас в клетку. Никогда не забуду это противное жужжание и холод, не тот приятный, от которого у Катьки щеки румянились, а другой… Тот, от которого ребра друг о друга вместо зубов стучали и губы болели. На небо смотреть больше не хотелось, вообще глаза открывать страшно было, а не открывать еще страшнее. Помню, как ко мне подошла Катя и вместо обычной тысячи вопросов задала один: «А когда папа вернется?»

Я не знала, и мама тоже, да и папа, наверное, сам не знал. По вечерам мы сидели около керосиновой лампы, Катя угольком на печке рисовала, а мама что-то штопала, иногда вышивала, и вроде все мирно и спокойно, но сердце никогда не успокаивалось, потому что в любой момент… тревога. Громкоговорители, вой сирен, взгляд на дом, как в последний раз, потому что каждый может быть последним. Тесные подвалы, где пахнет сыростью и страхом, Катькины слезы, мамины постаревшие глаза, даже Борька, хоть и храбрился, но прижимался к стенке и дышал часто. Катя на него смотрела, а он на нее, и смешного в этом больше ничего не было.

Сирены стали чаще, обращать внимание на них стали реже, многие уже оставались в домах: «Бог убережет, а если прилетит, то нам все равно уже будет». И так меня всегда это пугало, так пугало… все это.

Дни стали похожи на предыдущие, слились в один.

Только вот помню, как приехал большой грузовик, мешая колесами грязный снег и выпуская клубы дыма. Мама тогда на нас посмотрела с отчаянием, а потом в кузов начали грузить детей, все мамы плакали, а наша – нет. Она только дала мне платочек с вышитой птичкой и сказала тихо на ушко: «Береги нашу Катюшу и себя береги. Никогда не забывай ничего, того, что было у тебя, никто не отнимет» – и сжала мое запястье. Потом Катю взяла на руки, обняла так, что та охнула, а потом плакала… долго плакала. В кузове было столько детей, что даже не трясло сильно. Много-много маленьких напуганных лиц, их губки блестели от слез, а на ресницах сразу вырастал иней от мороза. Страшно, ужасно страшно.

Вдруг я увидела, как кто-то лезет через толпу, раздвигает всех пухлыми ручками, и вскоре передо мной появился Борька, он не плакал, только посмотрел на Катьку и рявкнул: «Не реветь! На войне не плачут, мне так папа сказал». Его нижняя губа задрожала, он сел на корточки, уткнулся мне в бок и заплакал… тихо.

Нас выгрузили рядом с речкой, повели в какое-то здание, потом к нам подошла женщина, представилась Таей, погладила Катю по щеке, а та только отвернулась и меня обняла крепко. Я растерянно улыбнулась и чуть было не заплакала. Отчего? Не знаю, стыдно не было больше, потому что и страшно было, и плакать хотелось. Там и взрывов почти не было слышно… только крики.

На стенах я потом разглядела детские рисунки – здесь раньше была школа. Только вот в классах теперь стояли больничные койки, а на них лежали солдаты – госпиталь.

Уже через неделю я таскала инструменты, какие-то банки, наматывала бинты, катала шарики из ваты. Борька тоже помогал. Катя учебники где-то достала и читала вслух, я ей как-то пыталась на ночь почитать, а она посмотрела на меня серьезно и сказала: «Я не маленькая больше». И правда, на пухленьком детском лице взрослые глаза смотрелись неуместно и… страшно, что ли?

Обо всех ужасах жизни в госпитале я и говорить не буду, скажу только, что фраза «раненых привезли» и звук колесиков, стучащих о бетон, будили меня моментально и заставляли одеться в считаные секунды. Чепчик, вата, много крови, бинт, быстрее, сильнее, выше, каждая секунда – чья-то жизнь.

Удивительно, как в минуту спокойное место превращалось в жужжащий улей, а потом так же быстро стихало. Небо я видела все реже, выходить на улицу было некогда, может, это и к лучшему. Мы часто заходили в палаты к раненым: «Как себе чувствуете, товарищ? Что-нибудь нужно? Скоро будем менять бинты». Многим девочкам было страшно смотреть на их раны, и они смотрели в глаза, чтобы не упасть в обморок, а я – наоборот. Ничего страшнее их лиц для меня не было… бледных, с пустыми, как ямы, глазами. Несмотря на возраст в медкарточке, седина уже тронула их волосы. Катя вообще вопросы задавать перестала и разговаривать тоже. Только вот однажды я увидела ее в палате рядом с койкой одного солдата. Он ей рассказывал что-то, а она смеялась. Я поверить не могла – смеялась, смеялась! Потом ко мне подбежала, за руку схватила и потащила за собой к койке.

– Настя, это Сергей. Он мой большой друг.

Сергея я знала, он отличался от всех солдат: глаза его совсем не выглядели как ямы, а сияли озорством и непонятно откуда взявшимся счастьем. Он часто пел, встряхивая своими серебристыми волосами, а другие подхватывали: «Тех слов не забуду, врагов бью повсюду, чтоб вновь разлучить не смогли…»

В Катьке, как он мне потом рассказывал, Сергей видел свою дочку, Нюрочку, и играл с ней в крестики-нолики, города, слова, учил немецкому и очень смешно пародировал немцев.

Я тоже с ним часто говорила, могла даже ночью к нему прийти, сесть около койки и начать рассказывать что-то про прежнюю жизнь, маму, папу. Катьке он рассказывал, что знавал нашего отца и воевал с ним рука об руку, говорил, что славный он малый и очень отважный. И тогда у Кати ее взрослые глаза вдруг наполнялись светом и слезами, и голову она сразу поднимала высоко.

Однажды мне пришло сразу два письма. Одно от папы: «Здравствуйте, мои дорогие девочки. Пишу вам, чтобы сообщить о том, что фашистам, говорят, недолго осталось. Скоро вернусь к вам, домой. Мама написала мне, что вас в Саратов увезли, в госпиталь. Не хулиганьте там, помогайте людям и про учебу не забывайте – вам потом заново строить все, что мы наломали. И ждите меня, помните, что я всегда рядом и смотрю за вами. Целую вас в макушки. Ваш папа». А следом мамино… короткое. «Не говори Кате». Конверт, как черная метка, обжег мою руку. «Ушаков Василий Витальевич… героем… защищая Отечество». Я уже видела такие письма, уже многие открывали их при мне и плакали. А я – нет. Я все смотрела на него и понять не могла, совсем ничего понять не могла. Папа? Как папа? Они, верно, перепутали. Не может быть, немцы же, говорят, уйдут скоро… Немцы! Точно, немцы, все из-за них. Папочка… Не говорить Кате, не говорить Кате. Волна ненависти захлестнула меня, я бежала куда-то и плакала, порвалось словно что-то. Вдруг поняла: бывают же ошибки! Нужно спросить у Сергея. Забежала в палату, но на койке его не было. Только выглаженные. Чистые. Простыни.

Выбежала на улицу, споткнулась, упала, замерла, перевернулась на спину, взглянула на небо и… ахнула. Синее, не пугающе синее, не изрешеченное самолетами, а спокойное, как раньше. И хотелось не ненавидеть, а жить, просто жить!

Сергей умер утром 7 мая 1945 года из-за победившей его гангрены, мама 6-го – из-за снаряда, попавшего в наш дом, а папа 3-го… Из-за чего – не написали, написали только то, что погиб героем, защищая Отечество.

А потом… потом была победа, я вспоминаю ликующий голос по радио, губки детей, блестящих от радостных слез, помню обнимающихся Борю и Катю, мои слезы, слезы Таи, рев солдат в палатах, которые повскакивали с коек и, кажется, разом поправились под троекратное «Ура!».

И уж точно никогда не забуду то небо, синее и спокойное, которое помогло мне остаться человеком, которое помогло мне учиться, заботиться о Кате, пережить смерть близких.

И вот мне снова летят снежинки в лицо, и светит зимнее солнце, и я снова ложусь на снег, делаю снежного ангела, а небо смотрит на меня с озорством и непонятно откуда взявшимся счастьем.

Алёна Заика

16 лет. Живет в поселке Сказка под Тюменью. Учится в Тюменской православной гимназии. Увлекается монтажом видео, фотографией и дойкой козы. Впечатлилась книгами Владислава Петровича Крапивина из цикла «В глубине Великого кристалла» и готова перечитывать их бесконечно, с каждым разом открывая для себя в них все новые грани.

Страх в подарок

Когда живешь на планете, где все сплошь состоит из страха, очень трудно быть трусом. Всем ведь известна великая мудрость: «Храбрый не тот, кто ничего не боится, а тот, кто умеет преодолевать свой страх». Так вот у нас на этой мысли построена вся сущность бытия.

Когда я узнал, что в просторах космоса, кроме нашей планеты, есть и другие, тоже обитаемые, сначала удивился. Все, что я знал о законах мира, рушилось на уроках астрономии, где нам рассказывали об особенностях быта наших братьев по разуму. Раньше я и подумать не мог, что где-то кто-то может жить не так, как у нас.

Не знаю, исполнится ли однажды моя сокровенная мечта – побывать на другой планете, но на случай, если не исполнится, решил записать эту историю. Пусть это будет мой вклад в создание научных документов о культурах планет нашей галактики.

Итак, знакомьтесь: планета Фобиара и ее искусственный спутник-прожектор Боязар. Страна здесь всего одна – тоже Фобиара, а значение инопланетного слова «материк», равно как и «континент», я не понял. Городов у нас много. Столица, например, Опасения, а ее город-спутник (обожаю умные словечки!) – Неспокойн. Там я никогда не был, мой дом – это глухая провинция, село Тревожное.

Но давайте вернемся к планете. Главный элемент атмосферы здесь – ужасрод, местная валюта – страши, жители – страхолюдины (внешне мы выглядим плюс-минус как, скажем, земляне).

Да, страх. Он окружает нас везде и всегда. Как я уже сказал, главный химический элемент здесь – ужасрод. Здесь все из него состоит. Твердь под ногами, небо над головой, тревогоры – высокие выступы тверди, морозеро – самый большой источник жидкости на планете, страшилы – по-инопланетному «звери», даже дождь, который проливается из тучаяний, и даже я – ученик девятого класса, Одиночий Мурашкин (имена у нас веселые, привыкайте).

Ужасрод, как понятно из названия, рождает ужас. Мы вот ходим по страхамням – а это не соединения минеральных веществ, как на других планетах, – это чей-то страх. Ужас никогда не исчезает бесследно: испугался чего-то, и у тебя появляется новый страх – темный сгусток ужасрода, который привязан к тебе уздой. Пока этот страх твой, на нем горит красная точка-маяк: это значит, что страх принадлежит тебе и ты должен его побороть.

Когда ты побеждаешь свой страх, точка на нем гаснет, узда отцепляется от тебя и ты можешь положить его в свою коллекцию, как ценный трофей. Чем больше у тебя трофеев, тем, значит, смелее и сильнее ты сам. Не поверите, но я видел сородичей, которые ходят все обвешанные страхами, так и сгибаются под ними – лица не видно! Аж страшно за них…

У меня таких проблем, к счастью, никогда не было, я даже дерзну назвать себя довольно смелым мальчиком. Так вот, когда жизненный путь страхолюдины кончается, все его страхи вместе с ним самим становятся единым целым со всей планетой. Так у нас и появились все эти тревогоры и морозеро.

Из этого морозера, кстати, недавно вылез новый страшила – огромный черный пес. Он уже который день околачивается возле Тревожного и все пытается подкараулить меня: видимо, он ищет подходящего страхолюдину, чтобы прицепиться к нему на узду, – со мной он ошибся, я не боюсь собак (если, конечно, они не выскакивают из-за паникустов со скоростью тьмы).

Я как раз успел добежать до дома и запрыгнуть на забор, чтобы не попасть в его клыки, как вдруг меня окликнули:

– Динка!

На всей планете меня, Одиночия Мурашкина, называли Динкой только два существа: мама и школьный товарищ Пугливанн.

– Страшный вечер, Пугля!

Я жестом пригласил его к себе на забор: страх-пес уже куда-то слинял, но вряд ли это было надолго. Пугля не заставил себя ждать. Мальчишки – они и в другой вселенной мальчишки, дай только на заборе посидеть!

– И тебе страшный вечер. Догадайся, зачем я пришел?

– А что, просто так ты прийти не мог?

Я сгорбился на заборе: во-первых, после долгого бега от пса устала спина, во-вторых, чтобы не показать, что нервничаю. Я-то знал, о чем он.

– Ха, ну ты чудак… – Пугля притянул меня к себе и обнял: очень редкий жест в наших краях. Он был старше меня года на два, а я любил его как брата, хоть и жутко стеснялся этого. – С днем рождения тебя, Динка. Пусть страх заполняет все твое существование и Боязар всегда светит над головой! Здоровья.

– Долго речь готовил? – пробурчал я, чтобы хоть как-то заглушить смущение.

– Я принес тебе подарок, – как ни в чем не бывало продолжил Пугля.

Вот тут у меня прямо дух захватило.

– Подарок?

– Да. Но я его тебе не отдам.

Для меня осталось тайной, что он в тот момент увидел в моих глазах, но он тут же прыснул от смеха.

– Да ладно тебе! Это жутка.

– Очень смешно!

– Ладно, ладно… Не порть момент. Это тебе!

И он вытянул из кармана темный, холодный страх.

Не знаю, какие традиции относительно подарков обитают на вашей родине, но у нас так делали всегда. Ведь подарить страх – это значит сказать человеку: «Ты очень сильный и смелый. Я уважаю твой характер». Это большая честь, это значит, что тебе желают перебороть еще один страх и стать более храбрым.

Я просто затрясся от радости и предвкушения. Мама подарила мне страх еще утром, и я был очень рад ее подарку, но… только потому, что она мама. Ее страх меня не очень впечатлил, потому что он был легкий – всего лишь страх высоты.

Но этот… от него так и веяло ужасом, хотя я пока и не понял, что этот сгусток тьмы собой представляет.

– Это мой детский страх. Он особенный. Потому что… я до сих пор не понимаю, что это и как я это переборол. А еще…

Тут Пугля слегка запнулся, а потом, словно нехотя, повернул страх другим бочком. Я вздрогнул. Красная точка!

Я пошарил глазами в поисках узды… но так и не нашел ее.

– Что это? Подожди… Ты не переборол его? Точка светится, значит, страх принадлежит тебе. Или не тебе…

– В этом-то и дело. Узды нет, а значит, это свободный страх. Но точка все еще горит, а значит…

Я догадался сразу:

– Это один из вечных…

Вечных страхов было всего два: страх смерти и страх одиночества. Они сидели на высокой башне, на площади в самом центре Опасении, и на них всегда горели красные точки, хотя узды не было ни у того, ни у другого. Это означало, что они принадлежат каждому, всему обществу в целом. Неужели теперь появился третий вечный?

Пугля отрывисто кивнул и заговорил быстрее:

– Я подумал, если я подарю его тебе и ты сможешь его перебороть, то станешь Мудрейшим. Если ты покажешься ему слабым, он просто уйдет, а если нет… Но ты не слабый, я знаю, ты справишься!

Он говорил мне еще много чего, видимо, боялся, что я не оценю подарок. А я был дико рад и в то же время напуган. Вечный страх… Каким образом я с ним справлюсь? Ведь я даже не знаю, какой он… Потом я благодарил Пуглю, и мы болтали о том о сем… Я все сидел, держа его подарок в руках, и страх загадочно мигал мне красным огоньком. Потом Пугля по обычаю пожелал мне неспокойной ночи, дружески хлопнул меня по плечу и исчез в вечерних сумерках.

Только тогда я наконец решился. Сжал страх покрепче, поднес к груди и дал ему привязаться к себе. Страх привязался. Между нами натянулась прочная нить. Я ожидал немедленно почувствовать разрывающую панику, холод в спине или что похуже… Но ужаса не было. Наоборот, по телу разлилась непривычная легкость. У нас не принято использовать слово «счастье» в повседневной жизни, даже радость – явление редкое, все это удел Мудрейших… Но в те минуты я ощущал такое блаженное тепло среди общей стужи планеты, такой бесшабашный прилив сил…

По дороге загремела жуть-телега. Какой-то страхолюдина крикнул с нее: «Эй, мелюзга! Держи свой страх в узде!» Это он мне: мой извечный страх в виде маленького паучка отлетел слишком далеко, пока я тут мечтал. Я подтянул его к себе за узду, обхватил двумя руками, всмотрелся в красный паучий глаз. Мне не было страшно. Тогда я поднес паука к лицу и потерся о его щетинку. Не страшно.

С оглушительным рыком прямо под мой забор выпрыгнул пес-страшила. Опять он здесь… Он бросался, выл, но меня даже не передернуло. Медленно, но верно я осознавал, что происходит.

Я больше ничего не боялся. Неужели это возможно? Да?! Я запрокинул голову, глядя в мутное небо, и засмеялся – так, как умеют только Мудрейшие. Это было прекрасно!

Тут в мое сознание ворвался крик соседки: «Мурашкин! Матери плохо опять!» Обычно подобные слова взрывались внутри меня приступом ужаса, и мой страх потерять ближних разбухал на всю катушку, а я стремительно мчался домой, дать маме таблетку…

Но не теперь. Я не двинулся. Я отчетливо понимал, что происходит, но страх за ближнего молчал. В глубине души я хотел рвать на себе волосы, но весь ужас из меня выбило напрочь. Я покачивался на заборе и безмятежно улыбался. В теле пело чувство грандиозной свободы и одна-единственная мысль, что теперь мне все по барабану.

А зачем бояться? Жизнь – всего лишь миг…

Соседка сначала смотрела на меня с недоумением, может, думала, что я не расслышал… А потом, видимо, все поняла. Она выпучила глаза и попятилась в темноту, глядя на меня, как на нового страшилу. И тут я ослепительно ясно осознал смысл одного из древних афоризмов: «Монстры не имеют страха».

Это осознание ударило меня наотмашь, и я с криком полетел на страхамни. Сердце тарабанило. Страх высоты…

На меня стремительной волной накатывали ощущения жизни – страх ранений от разбитых ладоней, страх пауков, сидящих в темноте, и… страх за ближнего. Я вскочил на ноги и пулей рванул в дом.

К маме! Таблетку! Запить! Быстро!

Руки у меня тряслись, а за спиной болтался огромный подарок Пугли. Это был страх потерять страх. Звучит смешно, но мне было не до смеха! Я так боялся снова впасть в это состояние полной безмятежности, так боялся!

Фобиарцы с первых дней жизни мечтают избавиться от всех страхов, а я был чудовищно рад, что теперь боюсь этой мечты. Я всегда ненавидел свои страхи, а этот страх я вдруг полюбил. И был ему благодарен. Любить свой страх – о, силы вселенские! Это было до боли странное чувство… И до слез живое… Страх – не кара небесная, он помогает жить, любить, ценить – вот что я тогда понял!

Но это уже не важно. Важно, что мама жива-здорова.

И, может быть, не только Мудрейшие бывают счастливыми?..

Одиночий Мурашкин, 15 лет