Текст книги "Журнал «Юность» №11/2023"

Аня Солонович

Родилась в Москве, окончила Институт филологии МПГУ (бакалавриат, магистратура). Автор ряда научных публикаций, посвященных образу танца в зарубежной литературе, участник «Школы литературной критики имени В. Я. Курбатова», «Тавриды», «Территории смыслов» и других форумов и конференций. Преподает зарубежную литературу в лицее, ведет книжный блог.

150 лет назад Лев Николаевич Толстой начал работу над романом «Анна Каренина». Благодаря черновым записям можно проследить, как прорастал, развивался и раскрывался, подобно прекрасному цветку, замысел гения. Подобный компаративный анализ текстов в хронологической последовательности позволяет подглядеть за работой писателя в словесной лаборатории.

В первом варианте внимание привлекает театральность происходящего: упоминается посещение оперы, у Мики на лице создается «маска», когда она поправляет прическу и припудривается. Все это усиливает мотив маскарада, обмана. Толстой обращает внимание на сложности жизни в свете, а не на трагедию семейного несчастья. В данной версии уже чувствуется дуновение прозы А. С. Пушкина, Лев Николаевич ловит на крючок внимание. Зацепившееся кружево Мики, словно предупреждающий об опасности красный башлык Нелли, «военное легкое бряцаніе шпоръ и сабли ея мужа» – все создает предчувствие чего-то недоброго, нарочито давя на читателя, подобно музыке в хорроре. Возможно, разрывая кружево, героиня изменила плетение нити своей судьбы. Жизни света противопоставляется семейный уют и тепло дома, представленные абажуром, «круглым столом съ серебрянымъ самоваромъ». Кити предстает в данной версии несколько фривольной особой, «душой въ кринолинѣ», еще не обретя чистоту и очарование финальной версии текста. Внимание привлекают имена героев, которые только начинает подбирать автор: это и аллюзия к Александру Сергеевичу («Пушкины обѣщались быть сегодня»), и неопределенность в фамилиях Ганина или Вронского, и символика имени Анастасии (ранний вариант Карениной) – «возвращение к жизни», более того, она предстает как хорошая супруга, которая «всегда ѣздитъ только съ мужемъ». Общество прочит Карениной историю любви («Теперь или никогда для нея настало время быть героиней романа»), готово с интересом смотреть за ее перипетиями, за страстным спектаклем с грехопадением с преследующим ее Вронским. Анна кажется доброй, прямодушной, «несмотря на некрасивость лица, было что-то въ добродушіи улыбки красныхъ губъ, такъ что она могла нравиться», ее искренний и энергичный голос чарует. Алексей Александрович (Каренин) не вызывает непринятия, это человек добропорядочный, рассеянный, служащий цели, в его описании нет критической оценки с позиции супруги, которую увидим в каноническом тексте.

Если в первом варианте начала Лев Николаевич использует больше описаний, эпитетов («окруженнымъ цвѣтами зеркаломъ въ ярко освѣщенной передней; еще она отцѣпляла маленькой ручкой въ перчаткѣ упрямо зацѣпившееся кружево за крючокъ шубки, когда изъ подъ лѣстницы показалось въ накинутомъ на высокую прическу красномъ башлыкѣ красивое личико Нелли, и слышалось военное легкое бряцаніе шпоръ и сабли ея мужа, и показалась вся сіяющая плѣшивая приглаженная голова и усатое лицо ея мужа»), то во втором фрагменте преобладает динамика благодаря глаголам («Пріѣхавъ изъ оперы, хозяйка только успѣла въ уборной опудрить свое худое, тонкое лицо и худощавую шею и грудь, стереть эту пудру, подобрать выбившуюся прядь волосъ, приказать чай въ большой гостиной и вызвать мужа изъ кабинета…»). На передний план выступает холод светского общества, напыщенность встречи, о чем свидетельствует мотив блеска («ярко освѣщеннымъ столомъ, блестѣвшимъ бѣлизною скатерти, серебрянаго самовара и чайнаго прибора»), здесь нет уюта из первого текста. Этим людям чужды взаимопонимания и душевная близость: например, графиня боится снять перчатки, так как над ее красной рукой могут посмеяться, назвав ее не аристократкой, а человеком из народа с натруженной ладонью. Толстой упоминает о поездке в Москву, показывает, что перелом в сознании Анны уже произошел. Окружающие не поддерживают ее, не прочат романа, а однозначно утверждают: дама дурно кончит. Описание внешности Карениной дается через спор о том, дурна или хороша ее внешность. Толстой пользуется тем же приемом, с помощью которого Гомер воссоздает красоту Елены, не описывая напрямую, а изображая реакцию троянских старцев. Во втором варианте начала нет явления Облонского, не появляется Анна с супругом, нет реакции Вронского на возлюбленную, завязка любовной коллизии вынесена за скобки. Данное начало напоминает светский вечер в салоне Шерер: меньше описаний, больше хаотичных разговоров. Читатель подслушивает чужие сплетни, не может увидеть происходящее собственными глазами и составить оценочное суждение.

Третий вариант начала романа переносит акцент с подготовки хозяйки вечера на появление гостей. Любопытно, что раньше все обсуждали исполнительницу Нильсон, а теперь – певицу Виардо. Это свидетельствует, что текст – живой и развивающийся организм, отражаются модные веяния. В обществе нет добродушных насмешек, каждый участник хочет произвести эффект, показаться уточненным аристократом, так, например, эстетствует «хозяйка, поднявши розовый мизинчикъ, поворачиваетъ кранъ серебрянаго самовара и передаетъ китайскія прозрачныя чашки». Толстой решает изменить фамилию Карениных на Ставрович, при этом нет особого внимания к личности мужчины, нет портрета дамы. Сплетники не просто предполагают, что Татьяна (Анна) плохо кончит, а прямо заявляют об этом. Читателя поражает бравада и нарочитая вульгарность героини: «облокотившись обнаженной рукой на бархатъ кресла и согнувшись такъ, что плечо ее вышло изъ платья, говорила съ дипломатомъ громко, свободно, весело о такихъ вещахъ, о которыхъ никому бы не пришло въ голову говорить въ гостиной». В такую даму сложно влюбиться читателю, не получается сопереживать героине, как при прочтении финальной версии романа. Кажется, что Татьяна (Анна) добровольно «нарывается» на неприятности, например, компрометируя себя, снимая перчатки, оголяя сущность охотницы («нагнувъ голову, она взяла въ зубы ожерелье чернаго жемчуга и стала водить имъ, глядя изъ подлобья»). Будущая Каренина в черном платье с желтыми кружевами предстает яркой, эмансипированной, несколько провокационной. Более того, пренебрегая этикетом, она пригласила Балашова (Вронского) на свидание в чужой дом и просидела с ним наедине над альбомами. Ей противопоставлен супруг; Михаил Михайлович напоминает Манилова, такой же нерешительный, улыбчивый, несколько слащавый и несмелый. В этом варианте начала романа на наших глазах происходит падение Татьяны, ей отказывают от домов. В героине нет прямоты, очарования, которые присутствовали в первых двух отрывках.

Данный вариант начала романа изображает Михаила Михайловича (Каренина), который не замечает падения жены, полностью сконцентрировавшись на служении великой миссии. Невольно сочувствуешь герою и не понимаешь выбор Тани. Толстой описывает сложности со здоровьем мужчины, дабы продемонстрировать жалость к обманутому мужу одних людей (доктора) и злорадство других (директора).

В этом варианте романа на передний план выходят мужчины. Лев Николаевич воссоздает разговор Балашова со старшим братом о необходимости урезонить чувства к Тане, однако это ни к чему не приведет. Такого эпизода со взглядом любовника в предыдущих фрагментах не было, Толстой совершает попытку воссоздать психологизм других героев, окружающих даму, которая достигнет расцвета в итоговом варианте романа.

В третьем варианте предисловия появляется хрестоматийный эпизод со скачками. Однако здесь еще нет поэтизации процесса, персонаж не обращается к лошади как к возлюбленной, напротив, Балашов гордится лишь собой. Его кобыла случайно срывается в овраг и ломает спину, позднее в несчастье с Фру-фру виноват будет лишь Вронский, неловким движением сломавший позвоночник животному. Оба героя от злости и безысходности бьют лошадь каблуком в живот, однако за счет романтизации скачек в итоговом тексте эпизод воспринимается острее эмоционально.

Важно отметить, что в итоговом тексте Кити является сестрой Долли, а в этом варианте – сестрой Михаила Михайловича (Каренина), то есть еще не созданы образы семей с разным воспитанием. В данном начале «Молодца-бабы» представлены фрагментарные описания, сюжетные лакуны, словно в сжатой версии Толстой воссоздал черновой вариант всего текста. В этой версии романа читатель знакомится с религиозной трансформацией бывшего мужа, сумасшествием Татьяны, ее гибелью на железнодорожных путях без подробностей и без выписанной психологической мотивации. В «Анне Карениной» все логически подготовлено: заглавная героиня вспоминает о раздавленном поездом мужчине, из ревности и желания причинить боль Вронскому она устремляется под поезд. В итоговой версии романа читатель видит смену ролей (так, например, за христианскую идею в большей степени отвечает Левин) и развитие образов, психологизм.

В четвертом варианте начала главным героем предстает Нерадов Константин, «стройный широкій атлетъ съ лохматой русой головой и рѣдкой черноватой бородой и блестящими голубыми глазами». Он с Гагиным горят о переустройстве Российской империи и лишь парой слов упоминают, что Каренина мила. Любовная линия в данной версии строится вокруг симпатии Нерадова и Кити. Однако если в итоговой версии эпизоду на катке предшествует разговор с братом, то здесь Толстой описывает семейную преемственность через разговор матери и сына. С одной стороны, данный эпизод ближе к тому, что можно прочитать в романе «Анна Каренина», с другой – упомянутые акценты смещены.

Итак, первый вариант начала романа «Молодец-баба» представляет вечер после оперы, Толстой подчеркивает наличие масок в светском обществе. В тексте появляется героиня (в дальнейшем ставшая Карениной) и пленяет окружающих своей душой. Общество высказывается о возможном романе, даже поощряет адюльтер, сочувствуя не очень удачному браку с менее очаровательным супругом. Для света роман – спектакль, за которым они готовы наблюдать с интересом, сохраняя приличия. Во втором варианте акценты расставлены иным образом: герои предчувствуют, что женщина плохо кончит, осуждают ее, активнее сплетничают и дают оценки уму или глупости Каренина, дурноте или красоте Анны. Здесь нет интриги, лишь экспозиция из какофонии голосов, которая, возможно, не сможет завлечь читателя так, как очарование сильной фразы «Все счастливые семьи…». В третьем варианте перед читателем предстает роковая женщина, которая уже вкусила разврата. Нет акцента на семейной теме, нет психологического раскрытия персонажей, присущих итоговой версии. Читатель сразу знакомится со светским обществом, не возникает интриги (кто же Анна? почему многие события будут связаны с ее судьбой замысловатыми узлами сюжетных нитей?), все дается «сразу в лоб». Михаил Михайлович (Каренин) воспринимается как страдалец, христианскими идеями, смирением и прощением он напоминает Платона Каратаева. Данный вариант начала более динамичный, сразу происходят временные перемещения, много нарраторов, к которым читатель не успевает привязаться. В каноничной версии романа в самом начале предстают два героя, чьи семейный взгляды противопоставлены друг другу (Облонский и Левин). В данной версии антагонистами становятся Михаил Михайлович и Балашов, которые стремятся заполучить Анну. Лаконичностью описаний и сокращенными предложениями вариант больше напоминает план глав, нежели развернутое повествование. Происходящее рисуется несколькими штрихами, акцент сделан на диалогах героев, это чем-то напоминает стилистику «Повестей Белкина» А. С. Пушкина. Четвертый вариант сразу выводит на сцену Нерадова, реакция старушки графини на его появление намечает социальный, а переживания матери о браке сына – любовный конфликты. Однако в итоговой версии романа эта проблематика представлена более элегантно. Радость Константина от обладания физической силой, интеллектом и прожектами, атлетические кульбиты не вяжутся с образом стеснительного, вдумчивого и сомневающегося в возможном семейном счастье Левина. В итоговой версии романа собрались лучшие черты каждого варианта: важную роль играют детали, Толстой раскрывает героев через их действия и речевые характеристики, психологизм героев побуждает понять каждого, темы социальных конфликтов, благоустройства окружающего макрокосма мира и микрокосма семьи, истинные и ложные, чувства героев создают масштабный мир и др. Так в мастерской гения графические наброски «Молодца-бабы» превратились в монументальное, детально выписанное масляное полотно изумительной картины «Анна Каренина».

Иван Родионов

Литературный критик, блогер, редактор.

Родился в 1986 году. Публиковался на порталах «Год литературы» и «Горький», в журналах «Новый мир» и «Юность», в «Российской газете» и «Литературной газете» и еще в двух десятках СМИ. Автор книг «сЧетчик. Путеводитель по литературе для продолжающих» (2020) и «На дно, к звездам. Заметки об отечественной литературе 2019–2021 годов» (2022). Обладатель премии «_Литблог» (2021) от «Большой книги» за лучший книжный блог года и премии «Гипертекст» (2023). Член Большого жюри премий «Национальный бестселлер» (2021), имени В. Катаева (2022, 2023) и «Ясная Поляна» (рабочая группа, 2022, 2023). Член жюри номинации «Выбор блогеров» премии «Лицей» (2022, 2023).

Третий сезон премии имени В. Катаева завершен. Победителем стал Роман Сенчин с рассказом «Темир-орлан». Заслуженно? Да, вполне. Однако каждый из десяти финалистов, простите за банальность, – тоже победитель. Заявок было около полутора сотен, и до шорт-листа добралось лишь десять рассказов. И, как давно известно, лучше всего о премии (да и текущей литературе) говорят именно короткие списки.

Попробуем проанализировать рассказы всех десяти финалистов премии – и подвести кое-какие итоги сезона.

ВЛАДИМИР ЛИДСКИЙ, «МЕРТВЫЕ НИЧЕГО НЕ ЗНАЮТ»

Пожалуй, наиболее сложно интерпретируемый рассказ из шорт-листа. Двенадцать страниц одним предложением задают бешеный темп, и повествование несется без рамок, без границ, а порой и без руля с ветрилами – как сама судьба.

Жизнь Машки, родившейся в 1919 году и натерпевшейся невзгод от родного отца, проносится перед глазами читателя вихрем: Лолитино детство, месть за унижения, война, аресты-амнистии, бандиты, убийства, лагерь, кровавый финал… Ан жизнь прошла, да и век прошел.

Рассказ «Мертвые ничего не знают» оставляет читателя в некотором замешательстве. Материала в этом небольшом тексте – на добрый роман. Можно было бы сказать, что это схема, план чуть ли не эпопеи. Однако стиль и язык автора (а как колоритны и совсем не клюквенны все эти тетешкать, купчишка, мерзавчик и т. д.) подобному упрощению всячески сопротивляются, и в голове возникает странный диссонанс: жанр рассказа-эпопеи, натурально, существует. Ну и самоприветы (дело происходит в польском городе Лиде, Машкин отец – лидский литвин) выглядят как-то мило.

КИРИЛЛ РЯБОВ, «МАЛЕНЬКИЙ Г.»

Самый веселый рассказ шорт-листа – и одновременно с самой неразрешаемой коллизией. Завязка проста – выясняется, что дошколенка-пятилетку зовут… Гитлером. Воспитательский состав детского сада не называет его по имени – но бесконечно так продолжаться, разумеется, не может. Что делать?

Предложений хватает. Можно заставить мальчика «отсидеть за чужие грехи». Точнее, профилактически отстоять полчаса в углу. Ибо если был детский крестовый поход, то почему бы не случиться и потешному Нюрнбергскому трибуналу в отдельно взятом детском саду? К счастью, до этого не доходит. Ни к чему не приводит и диалог глухих со странными взбалмошными родителями мальчика. Воспитательница делает что может – а не может, увы, ничего. К слову, у нее недурные задатки художника, да и отношения с собственным ребенком у нее, как выясняется к финалу рассказа, не очень-то и складываются.

Можно прочесть «Маленького Г.» по-разному – как притчу о сапожнике без сапог, как сатиру на культуру коллективно-бессознательной ответственности или как-то еще. В любом случае рассказ ставит читателю вопросы, однозначных ответов на которые не предполагается.

АННА МАРКИНА, «РЫБА МОЯ РЫБА»

Хорошая традиция: когда за взрослые рассказы берется детский писатель, есть вероятность локального чуда – см. прошлогодний триумф на премии имени В. Катаева Софьи Ремез. Анна Маркина в этом году почти его повторила.

«Рыба моя рыба» – рассказ в диалогах с элементами вербатима и, пожалуй, самым пронзительным финальным твистом среди всех текстов шорт-листа. По сюжету мальчик Саня тяжело переживает смерть бабушки и решает, что ее душа переселилась в тело аквариумной рыбки. Он не хочет ходить в школу, чтобы не оставлять ихтиобабушку одну. Однако учительнице приходит в голову неожиданное решение – рыбку можно брать с собой в школу в контейнере-переноске…

Концовка рассказа не то чтобы пессимистична – скорее, увы, трезва. Остается только догадываться (и ужасаться), как на герое-ребенке отразится вся эта нездоровая ситуация. Хотя – страшная мысль! – возможно, взрослые в чем-то были и правы. Недаром рыбку-бабушку звали Крючочком (англ. small trigger) – триггер, как известно, триггером вышибают.

ВАЛЕРИЯ ФРОЛОВА, «ПО ПЯТНИЦАМ ТАНЦУЕМ»

Рассказ Валерии Фроловой – аллегорический, подернутый поэтической дымкой, то ли требующий расшифровки, то ли принципиально ее не предполагающий.

Девочка-героиня живет с медведицей (привет Евгении Некрасовой). Медведица варит щи, тайком курит и пестует собственное одиночество. А девочка ходит в кружок, ненавидит соседскую семью и тоскует по матери.

Скорее всего, все просто: мама девочки умерла и она живет с бабушкой – недаром у Медведицы есть седина. Но почему тогда девочку закапывает в землю муравей? Отчего ее купает солнце? И как интерпретировать танец под музыку крика боли?

Наверное, без дотошной расшифровки даже лучше. Пронзительнее.

АННА МАТВЕЕВА, «СВЕЧА СВЯТОЙ АННЫ»

Пару лет назад у писательницы вышла книга «Картинные девушки». В ней рассказывалось о судьбах натурщиц, помощниц, вдохновительниц великих художников прошлого. Пусть Матвеева и предупреждает: «Икона – не портрет. А все же лик», – рассказ «Свеча святой Анны» выглядит бонусом, дополнением к «Картинным девушкам». Причем с легким, но явственным налетом автобиографичности. При чтении не покидает ощущение, что, рассказывая нам историю своей тезки святой Анны Кашинской и посвященной ей иконы, писательница отчасти пишет и о себе, тоже становясь своего рода «картинной девушкой». А небольшой частный опыт – борьбы с курением – разрастается до масштабов вполне притчевых:

«Надо было, наверное, простереться перед иконой – как простираются правильные богомольные люди. Упасть, выставив на всеобщее обозрение подметки. Но я всего лишь стояла угрюмо перед образом и думала: вот никак не отпускает меня земное, поверхностное… Не зачтется мне эта молитва. Купила свечу, опалила с одной стороны, зажгла и поставила, укрепив в выемке. Захотелось курить. Вот тебе и богомолье».

И да. Текст не новейший, но насколько, простите за штамп, актуально звучат и эпиграф из Ремарка, и два финальных предложения: «Святые сами знают, кому и какой нужен знак. А нам, грешным, надо лишь вовремя очнуться».

ВЕРА БОГДАНОВА, «КОГДА ОНА СТАНЕТ ХОРОШЕЙ»

По одной из общепринятых гипотез, когда звезда умирает и ее ядро сжимается до критически малых размеров, появляется черная дыра. Натурально – мертвое солнце схлопывается во всё засасывающую пустоту, не пропускающую ни крупицы света. Такая вот, извините, supermassive black hole.

Сюжет короткого рассказа «Когда она станет хорошей» прост и фабульно безыскусен. Маленькую Ленку, как канат, перетягивают друг к другу разошедшиеся родители – вечно усталая задерганная мама и пьющий папа. Ленка воспринимает происходящее по-детски отстраненно. Однако когда тебя все виноватят и прессуют, поневоле сожмется даже прилежная отличница. И черная дыра уже начинает в ней вызревать.

Этот рассказ – квинтэссенция творческого метода Богдановой, знакомого нам по ее двум успешным романам. С одной стороны, она пишет о темах, которые кому-то могут показаться мейнстримом или даже «повесткой», – детских травмах, нездоровых отношениях, насилии в адрес женщин… С другой стороны, ей удается не отталкивать от себя самую широкую читательскую аудиторию. В ее текстах нет черно-белой утрированности и полемических обобщений, стилистического треска, чрезмерной физиологичности или пламенных манифестов. Зато есть тонкие цепляющие истории о маленьких (но не мелких) людях. И это работает.

Рецепт кажется простым, однако следовать ему у нас почему-то мало кому удается.

ЕВГЕНИЙ КРЕМЧУКОВ, «СОЦВЕТИЕ»

У полтавского священника чахнет от болезни сын, первенец Иоанн. Убитый горем отец прибегает к последнему, греховному средству – обращается за помощью к ведунье. А та, в свою очередь, ставит перед ним страшную дилемму – дилемму выбора между жизнью старшего сына и судьбой младшего, блаженненького.

Поэтическая, полная рефренов и звукописи проза Евгения Кремчукова на первый взгляд может показаться медитативной, а финал рассказа – открытым. Но это впечатление обманчиво. Ствол текста прочен, его сердцевина крепка – и из нее прорастают пышные побеги, за которыми главного поначалу можно и не заметить. Но листву можно и нужно раздвигать руками.

Тогда-то главное и увидишь: меньшего из зол не бывает. Бывает так, что всякий выбор – неверный. И за пазухой, в сторонке и с краю всю жизнь не прожить – чего убоишься, тем тебя и проверят. И знаки когда-нибудь обязательно кончатся, и Богу надоест вечно нянчиться с чадом своим, пусть и самым послушным и любимым, – настало время выбирать самому.

Остается только мужественно принимать трагедию и личную вину. И да – иногда это сложнее, чем пребывать в нравственной чистоте.

ИГОРЬ БЕЛОДЕД, «НЕУМИРАЮЩИЙ»

Столетний дед Наты, подобно то ли Карамазову-старшему, то ли герою маркесовской «Осени патриарха», очевидно зажился на свете и методично превращает жизнь окружающих в ад – скандалами, выходками, капризами. И ненавистью – горячей, вспыльчивой, безосновательной. «Заморить бы его или отравить», – думает Ната. Однако происходит все ровно наоборот – дед сначала прозревает, потом встает с инвалидной коляски. А еще ему дают новую квартиру. Казалось даже, что в финале он вообще расправит крылья (возможно, кожистые) и улетит. Но все произошедшее, кажется, только сильнее его ожесточает.

Лобовая расшифровка текста – про неубиваемую архаику, глушащую все молодое и живое и претендующую на вечность, – не слишком интересна, ибо слишком очевидна. Но дед-мизантроп в изображении Белодеда не просто отвратителен – он по-настоящему хочет жить, пусть и не знает зачем. В нем сохраняются и сила, и воля. А его антагонистка Ната – не холодна и не горяча. И все прочие герои рассказа, включая эпизодических, будто находятся в каком-то чеховском сонном оцепенении – и потому симпатий не вызывают тоже. Каждый день по-гетевски выходить на бой за свое счастье они не готовы – и не способны ни на геройство, ни на злодейство.

И оттого юродивый спич деда кажется не только насмешкой, но и горьким укором:

«Слышите! Время в вас самих, а вовне нет никакого времени, поняли! Кукиш вам! Это значит, если внутри себя вы убьете время, то вы станете вечными! Слышите?»

РАГИМ ДЖАФАРОВ, «В БУДУЩЕЕ ВОЗЬМУТ НЕ ВСЕХ»

«В будущее возьмут не всех» – пожалуй, самый светлый рассказ короткого списка. Оставляющий надежду и по-хорошему сентиментальный.

Три представителя трех разных поколений – сын, отец, дед – собираются на Новый год дома у последнего. Шутки-подколы, холодец, шампанское, речь президента… Но что-то на этот раз пошло не так:

«– …Было принято непростое решение, – продолжал телевизор куда более тяжелым, тревожным тоном. – Так как времени на раскачку нет, всех граждан, не выполнивших условия программы, решено не брать в новый, 2022 год. Иными словами, новый год наступит не для всех. Несчастных в будущее не возьмут.

Все удивленно уставились в экран. В этот момент погас свет. Пару секунд все сидели в абсолютной темноте и тишине. Потом выстрелила пробка от шампанского».

Сергей Шаргунов, председатель жюри, и Роман Сенчин, лауреат, на церемонии объявления лауреата премии имени В. Катаева

Гаснет электричество, новый год не приходит – и, чтобы исправить ситуацию, мужчинам приходится формулировать и начинать исполнять собственные потаенные желания. И оказывается, что вовсе не плохим людям все же всегда есть куда расти – выше, к счастью.

Да, сюжет рассказа выглядит немного сериальным, а финал – и вовсе идиллическим. Но, во-первых, все логично – жанр рождественской истории обязывает. А во-вторых, пробуждать чувства добрые вопреки трендам на хтонь – дело далеко не очевидное.

РОМАН СЕНЧИН, «ТЕМИР-ОРЛАН»

Если говорить о малой прозе, то Романа Сенчина бывает два – классический и классический+. Классический Сенчин – когда написано хорошо, но у героев все страшно и беспросветно, и эта безнадега волей-неволей передается читателю. Но иногда что-то неуловимо меняется. Не на уровне вымученных хеппи-эндов или авторского морализаторства – такого у Сенчина не бывает никогда. Однако вдруг мелькнет что-то такое – на уровне интонации, самого малого регистра – и самые мрачные сюжеты уже не ввергают читателя во мрак, но оставляют ему некую надежду. Такое вот малообъяснимое чудо.

У Галины Павловны – тяжелая форма астмы. У врача Зои Сергеевны – несложившаяся личная жизнь. А у мальчика по имени Темир, выдающегося наездника, – гепатит, и ему осталось недолго. Закончится все трагично и, увы, ожидаемо. Что ж, такова жизнь, – мама, мы все тяжело больны.

Но само внешне бессмысленное решение мальчика, добровольно ускорившее его смерть, отчего-то кажется наиболее достойным – в подобной-то патовой ситуации. Помните классическую пушкинскую притчу, вложенную автором в уста Пугачева? Ту самую, про Ворона и Орла? Это она и есть.

И отчего-то кажется, что у обеих женщин жизнь после произошедшего обязательно изменится. У Зои Сергеевны с ее пылким характером и нерастраченным запасом любви – уж наверняка.

Ну и немного выводов.

Радостно, что интерес к малой прозе растет год от года. Еще недавно читатели с неохотой покупали даже сборники рассказов признанных мэтров. К счастью, ситуация медленно, но верно выправляется. Более того, у нас есть авторы, которые на малой прозе буквально специализируются, и ни одного романа у них просто нет – Евгения Некрасова, Павел Селуков (победитель первого сезона премии имени В. Катаева)… Пробуют свои силы в жанре рассказа и совсем молодые авторы.

А главной темой литературы 2023 года неожиданно стала трагическая судьба ребенка. Премию «Ясная Поляна» выиграла Саша Николаенко с романом «Муравьиный бог. Реквием». В этот текст о жутком детстве одного мальчика избыточность была заложена стилистически, и судьба романа сложилось хорошо. Однако традиционная и наиболее удобная форма повествования о судьбе ребенка – все-таки малая. Достаточно вспомнить циклы повестей Гарина-Михайловского, Л. Толстого, Горького, A. Н. Толстого…

И вот тенденция: в пяти (!) текстах короткого списка премии имени B. Катаева детским судьбам посвящена главная сюжетная линия, еще в четырех – она одна из побочных. Объяснений этому феномену может быть много. Предложим: детские травмы взрослых, которые некоторые писатели продолжают ковырять и сейчас, – это, извините, в 2023 году зрелище и вторичное, и какое-то неуместное. Но дети… Как в них впоследствии отзовется боль? Чем прорастет – цветами зла или добра?

Или все мы сейчас в какой-то степени дети – беззащитные перед неизвестностью, перед холодной поступью истории?

Поживем – увидим. Главное – вопросы заданы.

А еще в трех рассказах из десяти внезапно в качестве детали неблагополучия выступает рассольник. Ну это, конечно, перебор. Вкусно же.