Текст книги "Развеянные чары"

Император Жэнь-цзун был правителем мудрым и справедливым, на должности назначал людей умных и честных и принес народу спокойствие, за что в награду Небо даровало ему долголетие. После описываемых событий он правил еще целых сорок лет и не мог решить за это время лишь одного важного дела – назначить наследника престола. По этому поводу сановники не раз представляли ему доклады, но он их отвергал.

И вдруг в один прекрасный день он пригласил к себе ханьлиньского академика Ван Гуя и повелел ему составить указ о назначении государем своего правнука.

В тот же вечер Жэнь-цзун в зале Счастья и спокойствия совершил омовение и, сняв с себя сандалии, преставился…

Все это говорит о том, что он заранее знал день своей смерти…

Вслед за этим во дворце послышались нежные звуки божественной музыки и заструились чудесные ароматы. Вот так после земной своей жизни Жэнь-цзун вновь превратился в Босоногого Святого…

В стихах говорится:

 
Свежий чай, ароматные свечи,
          тихий, уютный дом…
Как же приятно здесь на досуге
          потолковать о былом!
Сотни напастей жизнь омрачают,
          трудно судьбу превозмочь,
Только душевная сила и твердость
          в горе способны помочь.
Если сын Неба благоразумен,
          праведен путь страны;
Чтобы прожить в покое и счастье,
          добрые души нужны.
Надо добро творить неустанно,
          отринув сомненья и страх;
Чти повелителя, если он праведен,
          разбей лжеправителя в прах!
 

Мир волшебный, удивительный, реальный

Су Ши из Хуаичжоу, знаменитый поэт и эссеист XI века, по рассказам современников, любил, чтобы ему о чем-нибудь рассказывали. Когда собеседник затруднялся, он велел ему говорить про чертей. Когда и этот сюжет собеседнику оказывался не под силу, Су говорил: «Да ври же что-нибудь!»

В. М. Алексеев. Из примечаний к «Моей истории» Ляо Чжая

Сначала кажется, что мир «Развеянных чар» столь увлекателен, таинственен, завораживающ, что не требует никаких пояснений: читай, получая чистое удовольствие, словно в детстве, когда чей-то голос – няни, бабушки, мамы – погружал тебя в удивительное волшебство сказки. Но потом, поразмыслив, понимаешь, что при всей схожести впечатления китайские чудеса не вполне привычны, слишком своеобразны и далеко не всегда одна лишь увлекательность способна одарить читателя радостью. Некоторые предваряющие пояснения все-таки необходимы.

Начнем с того, что все сказанное на обложке книги, которую читатель держит в руках, не вполне соответствует истине. Впрочем, если вспомнить о том, что в книге повествуется о волшебстве, таинственных превращениях, оборотнях, демонах и тому подобном, то удивляться этому вряд ли пристало. И все-таки постараемся докопаться до более или менее реальных фактов.

Заглавие, автор, жанр

Начнем с заглавия. Полное оригинальное название книги – «Повествование о том, как три Суя усмирили нечисть» (Сань Суй пинъяо чжуань); насколько соответствуют этому изобретенные русским редактором «Развеянные чары» (думаю, это название появилось в подражание первому изданию новелл великого китайца Ляо Чжая о проделках бесовки-лисы – «Лисьи чары», замечательно переведенных на русский язык В. М. Алексеевым), решать читателю, но полное наименование, как мне кажется, полезно иметь в виду.

Теперь об авторах. Строго говоря, ни Ло Гуань-чжун, ни Фэн Мэнлун эту книгу не сочиняли (в современном смысле этого слова). Первого выдвинул в авторы выдающийся знаток китайской литературы Лу Синь, видимо находясь под впечатлением от исторической эпопеи «Троецарствие» – одной из вершин китайской словесности, действительно созданной Ло Гуань-чжуном. Ошибка более чем простительная: о Ло Гуань-чжуне мы и сегодня знаем весьма мало, его жизнь окружена легендами, в лучшем случае мешающими крупицы правды с вымыслом, догадками. Зато «Троецарствие» исследовано вдоль и поперек, и авторский почерк Ло Гуань-чжуна ученые характеризуют довольно единодушно. «События описаны им в соответствии с реальностью, и книга его приближается к историческому сочинению», – писал автор первого (1494) предисловия к «Троецарствию» Цзин Даци[1]1
  Цит. по: Рифтин Б. Л. Историческая эпопея и фольклорная традиция в Китае (Устные и книжные версии Троецарствия). М.: Наука, ГРВЛ, 1970. С. 182.


[Закрыть]. Ему вторит безымянный критик: «Прелесть повествования о событиях в „Троецарствии“ напоминает „Исторические записки“ Сыма Цяня…»[2]2
  Там же. С. 185.


[Закрыть] Начиная с Конфуция цель исторического сочинения – не просто отразить события в исторической последовательности, его задача осветить расцвет и упадок былых времен, отразить добродетельность и злые помыслы правителей и подданных, записать успехи в государственном правлении, дать представление о счастливой и несчастной судьбе. Нет нужды в особой проницательности, чтобы понять, насколько Ло Гуань-чжун, моралист и приверженец Конфуция и первого китайского историографа Сыма Цяня, не подходит на роль автора сочинения о нечистой силе, правящей миром на свой демонический лад вопреки тому укладу, который утвердился в Китае в соответствии с учением мудрого Кун-цзы (Конфуция).

Куда с большим основанием числится автором «Развеянных чар» известный литератор Фэн Мэнлун (1574–1646). Китайские ученые полагают, что он дополнил первоначальный текст еще двадцатью главами, создав тем самым расширенную версию произведения, то есть Фэн Мэнлун, по их мнению, скорее соавтор (сейчас с этим соглашаются и некоторые западные исследователи). Однако и к этому утверждению следует отнестись с некоторым сомнением. Фэн Мэнлун – прославленный библиофил, создатель нескольких своеобразных сочинений, но главное его свершение на ниве словесности – так называемое «Троесловие» (Сань янь), три сборника народных рассказов, песен и анекдотов, собранных автором. Фэн Мэнлун был собирателем и компилятором. Следует заметить, что составители разного рода изборников, будь то антологии поэзии и прозы, альбомы живописи и т. п., в старой китайской традиции занимали необычайно высокое место, а антологисты порой достигали славы, не уступавшей в известности лучшим поэтам. И если западная традиция воспринимает антологию как собрание наиболее достойных текстов, то средневековые китайские собиратели, исходя из представления о соприродности всякого творчества окружающему миру, старались собрать в свои антологии не только самые блистательные произведения, но и второстепенные, даже неудачные вещи – природный ландшафт ведь тоже не сплошь прекрасен: попадаются в нем канавы, рытвины и другие удручающие взор особенности пейзажа, которому стремились подражать составители.

Известно, что Фэн Мэнлун тщательно редактировал собранные тексты, стараясь подражать сунским (Х – XIII) устным рассказам хуабэнь. Что-то он, видимо, добавлял от себя, но общий строй, стиль, особенности языка народных повествований бережно сохранял. Даже поверхностное сравнение сюжетных, стилистических и языковых особенностей «Троесловия» Фэн Мэнлуна с «Развеянными чарами» выявит разительные отличия. Тексты «Троесловия» более сдержанные в фантазии, морализаторское начало в них гораздо отчетливее; тексты «Троесловия» мастеровитее, отделаннее; наконец, стихотворные вставки много обильнее, функциональнее. С чего бы Фэн Мэнлуну, выработавшему вполне узнаваемую манеру на обширном повествовательном материале, столь радикально менять свои писательские привычки? Вероятно, ему в руки попало несколько близких по сюжету текстов (есть версия, что некий исходный вариант «Развеянных чар», состоявший из двадцати глав, был создан малоизвестным литератором Ван Шэньсю ближе к концу XVI века), он объединил их, устранив бросающиеся в глаза «швы», а затем пригладил стиль, сделав его более однородным.

Пятнадцать из добавленных им глав предшествуют первой главе исходного текста. Прочие главы были переписаны Фэн Мэнлуном или дополнены новыми отрывками (например, предысториями второстепенных персонажей, которые в оригинальной версии упоминались лишь мельком). Словом, Фэн Мэнлун только с большой натяжкой может считаться полноправным автором сочинения: соавтор – возможно; редактор – пожалуй; издатель – весьма вероятно. Так или иначе, книга объемом в сорок глав была издана в 1642 году – сначала анонимно, а потом, когда вышло второе издание, под двойным авторством.

Внимательный читатель мог заметить, как старательно мы до сих пор обходили стороной всякое жанровое определение книги, хотя в издательской аннотации ясно сказано: роман. Причина подобного умолчания в том, что разным образцам повествовательной прозы Китая в европейской научно-переводческой традиции даны вполне условные жанровые определения – новелла, повесть, тот же роман, – привычные европейскому читателю, но к китайской словесности имеющие весьма приблизительное отношение. Несколько слов о становлении и эволюции китайской прозы мы скажем дальше, а сейчас просто посмотрим, к какому виду словесности относит нашу книгу традиционная китайская критика. Первая характеристика, которая принимается во внимание, – это размер произведения. Поэтому наше сочинение с его сорока главами попадает в китайскую группу «многоглавых повествований» (хотя по меркам этой жанровой категории сорок глав – сущая мелочь: обычно подобные сочинения содержат до ста двадцати глав). Это единственное, хотя и не вполне достаточное основание приравнять нашу книгу к романному жанру. Второй жанровый признак, более частный, связан с характерами и типажами главных персонажей. В нашем случае обилие в книге разнообразных представителей потусторонних сил, по мнению китайцев, позволяет отнести это сочинение к шэньмо – повествованию «о божествах и демонах», особой категории китайской фантастической прозы, сосредоточенной на описании бессмертных созданий и разной нечистой силы из мифологического репертуара. Шэньмо впервые появились в эпоху Мин (XIV – XVII) как один из видов простонародной литературы, созданной на разговорном языке, а не на классическом вэньяне высокой прозы. Огромную роль в развитии сюжета подобных произведений играют магия, волшба, алхимические практики из арсенала религиозного даосизма. Вполне, что называется, наш случай.

Наконец, «Развеянные чары» попадают в особую группу произведений, в которых описывается процесс «усмирения, умиротворения» (пин яо) разных бунтов, восстаний, беспорядков – всего того, что вносит в жизнь разброд и хаос. Именно этот термин – пин яо – содержится, как мы помним (см. выше), в полном названии книги.

Итак, на взгляд китайских знатоков, перед нами «многоглавое повествование с участием духов и демонов, рассказывающее об их умиротворении». Согласитесь, определение «роман» блекнет на таком красочном фоне. А полный, отвечающий форме и содержанию текст на обложке нашей книги выглядел бы и вовсе фантастично: «Приписываемое Ло Гуан-чжуну и Фэн Мэнлуну многоглавое повествование с участием духов и демонов, рассказывающее об умиротворении, под названием „Три Суя усмирили нечисть“» (знающие китайский поймут, что и с этим пространным титулом не все гладко, но все-таки он много ближе к сути дела). Скажем для верности, что «три Суя» из названия – это три персонажа: Ма Суй, Ли Суй, Чжугэ Суйчжи, выполнившие главную назидательную задачу и восстановившие порядок после хаоса, в который был ввергнут мир.

Собственно, этими сведениями можно было бы и ограничиться, остальное читатель узнает, прочитав книгу. Однако отметим еще одну важную особенность, которая присуща не только «Развеянным чарам», но практически всей древней и средневековой китайской прозе.

Начнем с того, что вопреки волшебной, магической атмосфере и сказочным персонажам наше сочинение имеет вполне внятную историческую подоснову – восстание Ван Цзэ, случившееся во времена династии Северная Сун (Х – XIII). Этот Ван Цзэ будто бы имел на спине татуировку, сделанную его матерью в качестве оберега, – иероглиф, сулящий процветание. В сунское время, как не раз бывало в истории Китая, тяготы повседневной жизни и общая неуверенность в завтрашнем дне снова сделали популярными разнообразные религиозные культы. Повсюду возникали тайные секты, объединявшие по большей части бедных крестьян и горожан, готовых бунтовать против властей.

Члены одного из таких тайных обществ восприняли татуировку Ван Цзэ как благое знамение и под его водительством подняли на войну крестьянское войско и даже продержались у власти в городе Бэйчжоу более шестидесяти дней. Зверствовали обе стороны – и повстанцы, расправлявшиеся с местными продажными чиновниками, и правительственные отряды. В конце концов власти подавили восстание и жестоко расправились с бунтовщиками. Нам важно обратить внимание читателей на то, как вполне реальный исторический факт и связанный с ним персонаж преобразуются в книге, приобретая совершенно фантастические черты.

После добавления новых глав и редактирования бунт Ван Цзэ, описанный в «Развеянных чарах», потерял первоначальную связь с реальностью, все более сдвигаясь в сторону волшебного события, в котором участвуют колдуны, ворожеи, оборотни. Выясняется, что Ван Цзэ в предыдущей жизни был самой государыней У, а его жена оказывается не только лисой-бесовкой Ху Мэйэр, но и – в прежнем рождении – Чжан Чанцзуном, любовником танской владычицы. Не обходится без колдовства и сам бунт Ван Цзэ, теряющий под кистью сочинителя всякую связь с историей.

Пример Ван Цзэ далеко не единственный, – напротив, подобную трансформацию претерпевают и другие герои исторической сцены старого Китая, во множестве присутствующие на страницах «Развеянных чар». Здесь и древний жестокий владыка Цинь Шихуан, и первый государь Ханьской империи воинственный Лю Бан, сунские императоры Чжэнь-цзун и Жэнь-цзун. Атмосфера фантастического действа словно бы окутывает их мистическим туманом, превращая из влиятельных, весьма почтенных деятелей китайской истории в участников шутовского карнавала.

Такое обращение сочинителя с историческими персонажами – не новость для китайской прозаической традиции. На протяжении столетий, задолго до «Развеянных чар», много раз происходило то, что ученые называют «беллетризацией исторического сюжета». Пожалуй, самый наглядный пример – повесть неизвестного автора I века н. э. «Яньский наследник Дань». (Повесть хорошо знакома тем, кто интересуется китайской словесностью, она несколько раз включалась в собрания китайской прозы в переводах на русский язык.) Событие, положенное в основу этого произведения, действительно имело место: некий Цзин Кэ предпринял неудачную попытку убить будущего императора древнего царства Цинь Шихуана, объединившего под своей властью разрозненные владения в империю Цинь (220–207 до н. э.). Однако автор повести, как явствует из ее заглавия, переориентирует сюжет на рассказ о Дане, наследнике престола царства Янь, за оскорбление которого и мстит Цзин Кэ. История Цзин Кэ обретает возвышенный романтический тон, исключающий всякую объективность.

«Развеянные чары» порывают с исторической правдой еще более решительно, при этом реальные события не столько обрастают новыми подробностями, сколько переносятся в иную среду – фантастическую, колдовскую, в атмосферу магии и волшебства. То есть именно туда, где «с неба падает зерно, а у лошадей растут рога», в мир небылиц, столь гневно отвергнутый Сыма Цянем. Однако и окутанный волшбой и магией сюжет романа не обошелся без непременного атрибута подлинной истории: злодеи, злоумышлявшие против законной власти, наказаны и нравственно осуждены. А без этого и за кисть не стоило браться…

Исторический факт и художественный вымысел

Давно замечено, что почти вся китайская проза располагается на пространстве между документом, подлинным историческим свидетельством, и самой безудержной фантазией. Какой бы материал ни побуждал китайского сочинителя к творчеству, главный импульс всегда рождался из удивления. Удивить мог исторический факт – своей конкретностью и авторитетом; удивить мог пример безупречной нравственности, образец высокоморального деяния или, напротив, распущенности, подлости, предательства. А самым удивительным оставался мир духов, оборотней и демонов, не отделенный от реального мира четкой границей: стоило, например, человеку уснуть, как в жизнь его вторгались удивительнейшие существа и с ним начинали происходить престранные события, хотя основой для сновидений всегда оставался конкретный жизненный опыт.

Историзм и фантастика прозы имеют глубокие корни в китайском традиционном мировоззрении. Конфуций, заложивший в VI веке до н. э. основы своего учения, был яростным поклонником всего подлинного, правдивого, достоверного и не менее яростным порицателем всякого рода выдумок. Поэтичнейшие древние мифы он отвергал вовсе или вылущивал из них якобы историческое зерно. Мифические персонажи становились у него мудрыми правителями, которые умели следовать истинному пути и подчинять себе народ без насилия над его природой; баснословное прошлое превращалось в достоверную историю с датами, именами, событиями и т. п.

На другом полюсе мировидения древних китайцев находятся представители противоположного по духу вероучения – даосизма (от «дао» – «путь»), основателями которого считаются Лao-цзы, автор «Дао дэ цзина» – «Книги о пути и его воплощениях», и Чжуан-цзы, оставивший после себя собрание странных фантастических притч и диалогов. И «отцы» даосизма, и их многочисленные последователи словно задались целью опровергать любое утверждение конфуцианцев – в их сочинениях царствует фантастика во всевозможных видах, чудесное не только не отрицается, но и всячески культивируется.

Китайская культура редко представляет какое-то из этих двух учений в чистом, беспримесном виде. Скорее мы можем говорить о переплетении конфуцианских идей с даосскими, а также о воздействии буддизма, начиная с I века н. э., когда он пришел из Индии. В разные эпохи преимущественное влияние на умы могло оказывать даосское, буддийское или конфуцианское учение, но глубинное их единство всегда сохранялось. Пожалуй, в повествовательной прозе оно ощутимо, как ни в одном другом виде словесности.

«Беллетристика» возникла в Китае позднее деловой, утилитарной прозы. Последняя, впрочем, тоже не лишена художественных достоинств – многие произведения историографии и философской публицистики несут в себе отчетливо выраженное художественное начало. Так, в книге Чжуан-цзы даосские идеи облечены в столь яркую, далекую от сухой рассудочности форму, что и вне философского контекста способны оказать на читателя (и столетиями оказывали!) чисто эстетическое воздействие.

Великого историка Сыма Цяня всегда чтили в Китае как образцового стилиста. Его «Исторические записки» – замечательный литературный памятник, а не просто собрание более или менее достоверных сведений о прошлом. Благодаря его сочинению исторические сюжеты становятся широко популярны и широко используются уже в ранних образцах художественной прозы. Во взаимодействии историографической литературы и ранней повествовательной прозы важно подчеркнуть и то обстоятельство, что нарождающаяся художественная словесность нуждалась в покровительстве признанного канонического жанра, каким являлась высокая историко-философская проза с ее отработанной стилистикой; она, конечно же, тоже была полна вымысла, но вымысла, поданного как подлинный факт.

Повествовательная проза: эпохи, жанры, темы

Кажется нелишним познакомить читателя с тем, как на протяжении столетий происходило становление китайской повествовательной прозы до времени ее расцвета в XVI – XVII веках.

Несмотря на расхождения в деталях, ранние произведения художественной прозы, бесспорно, ориентированы на исторический факт, хотя и тяготеют к небылицам. А у позднейших авторов связь с реальностью слабеет и все отчетливее проступает стремление к созданию собственно художественного мира. Дошедшие до нас «исторические» повести отличаются достаточно высокими художественными достоинствами – для своего времени в них вполне разработан сюжет, авторы проявляют вкус к подробностям и т. п., – и может показаться странным, что эта ветвь китайской «беллетристики» на несколько столетий заглохла; процветали между тем произведения, в художественном отношении гораздо менее совершенные.

«Исторические» повести именно в своей ориентации на достоверный факт, на реально бывшее событие демонстрируют приверженность их авторов к конфуцианской идеологии. Скажем, в уже поминавшейся выше повести «Яньский наследник Дань» не только главный герой являет собой чисто конфуцианский тип благородного мужа – цзюньцзы, но и все второстепенные персонажи, бесспорно, люди чести на конфуцианский лад; более того, оправдывая свою безвестность, Цзин Кэ ссылается на знаменитых высоконравственных героев конфуцианского предания, которые до поры до времени тоже пребывали не у дел («В древности Люй-ван, покуда резал скот и удил рыбу, был презреннейшим человеком в Поднебесной. Лишь повстречав правителя Вэнь-вана, он стал наставником в царстве Чжоу…» и т. п.). Число примеров можно было бы легко умножить.

Скорее всего, подобных произведений было создано немало. Они отражали не только определенный этап становления художественной прозы, но и – в опосредованной форме – характер эпохи, время расцвета конфуцианства на рубеже нашей эры, в эпоху Хань (206 до н. э. – 220 н. э.). Падение в III веке Ханьской империи вызвало и кризис государственной власти, и кризис идеологии. Кончилось время политической стабильности, когда незыблемыми казались семейная иерархия (конфуцианский принцип сяо – почитания младшими старших) и воспроизводившая ее в масштабе страны иерархическая пирамида «народ – чиновники – император». Началось «смутное время».

Народные восстания, вторжения иноземцев, борьба могущественных вельмож за власть, внезапные возвышения и сокрушительные падения претендентов на престол, голод, разруха, неуверенность в завтрашнем дне – все это поколебало вековечные устои морали, покоившиеся на конфуцианской добродетели. Никого уже не впечатляли разговоры о человеколюбии или книжные примеры из жизни древних героев. Все сделалось зыбким, призрачным, и на смену ритуальным нормам поведения, которым больше не было веры, пришла внутренняя раскованность; идеал высокого служения оказался скомпрометирован, и все больше и больше просвещенных мужей предпочитали службе жизнь на лоне природы.

Вероучения даосов и буддистов выдвинулись на первый план; конфуцианство словно бы стушевалось. Популярным сделался философский даосизм Лао-цзы и Чжуан-цзы и его магическая версия; широко распространились различные средства достижения долголетия, увлечение алхимией; маги и кудесники предсказывали будущее, творили чудеса, слухи о которых распространялись в мгновение ока. Может быть, это было единственное, что давало людям опору в то время. «Жизнь человеческая – что роса поутру», – сказал тогда один поэт.

Просвещенные литераторы обратились к дотоле презираемой народной словесности сказок, былин, анекдотов, иногда обрабатывая их, иногда сохраняя первозданную наивность. А уж в народе всегда жила вера в духов и оборотней, в привидения и прочую нечисть. Более того, появляются анекдоты, в которых иронически переосмысливаются неприкосновенные образы героев исторических преданий, даже сам Конфуций порой предстает на страницах подобных рассказов далеко не мужем совершенной добродетели. Он явно терпит поражение в «беллетризованных» дискуссиях с Лао-цзы; во многих рассказах мы прочтем, как его ученики насмешливо слушают наставления учителя и т. п.

Хотя ранние исторические повествования утратили популярность, но с традицией опираться на достоверный факт рассказчики не могли порвать. Даже самый фантастический вымысел нередко сопровождался точными указаниями на время и место, которые явно имитируют подлинность происходящего: «Лю Пин был уроженцем уезда Пэй. За воинские заслуги был пожалован титулом Цзиньсянского князя. Учился Дао у Цзы Цюцзы. Постоянно употреблял в пищу цветы каменной корицы, самородную серу… В возрасте трехсот лет все еще имел юный вид…» и т. д. Как видим, здесь нет ничего похожего на известное «В некотором царстве, в некотором государстве…» – все точно: уезд, титул; наставник – известный в истории персонаж. Или вот, к примеру, что говорится о бессмертном старце Су родом из Гуйяпа: «Дао обрел во времена ханьского императора Вэнь-ди»; даже известно, что жил он на «северо-восточной окраине областного города», а рядом – превращение журавлей в прекрасных юношей, чудесные предсказания будущего, волшебное мандариновое дерево и прочие атрибуты истинно сказочного повествования. Примеры эти взяты из «Жизнеописания святых и бессмертных» Гэ Хуна, где само название сборника словно бы подчеркивает «историчность» событий. Примерно такую же «точность» обнаружим мы и в совсем фантастических рассказах из «Продолжения „Записок о духах“» и в других подобных сборниках.

Говорить о художественном несовершенстве ранней повествовательной прозы было бы несправедливо: она не могла быть иной – авторы не только не умели строить сюжет, но и не нуждались в нем; волшебство – вот лучшая мотивировка поступков, а характер персонажа заменялся его типизацией по принципу «черное – белое»: злодей или праведник. В I–VI веках проходило детство повествовательной прозы в Китае, причем ребенок этот был, по существу, незаконнорожденный, ибо традиционная «высокая» словесность относилась пренебрежительно к подобного рода несерьезной литературе.

Но вопреки всем превратностям судьбы повествовательная проза не угасла. Ее поддерживала могучая струя народной словесности, питала историческая классика; наконец, лучшие ее образцы пользовались неизменной популярностью в разных слоях китайского общества и оказывали подспудное влияние даже на жанры высокой литературы.

В эпоху Тан (VII–X) именно древняя повествовательная проза послужила основой новеллы – жанра, не уступающего великой поэзии танского времени.

Впервые после падения династии Хань Китаем правила могучая рука самодержавного владыки. На смену «смутному времени», междоусобицам и государственной раздробленности пришла сильная власть, и в стране наступила пора расцвета. Первые танские правители еще хранили в памяти сокрушительную силу народного восстания, пламя которого озаряло начало нового царствования, и потому старались продемонстрировать добродетели, достойные праведных владык. Император Тай-цзун знал, о чем говорил, когда наставлял наследника: «Лодку сравню с правителем народа, реку сравню с простым народом: река способна нести на себе лодку, способна и перевернуть лодку».

Возрождались конфуцианские моральные ценности; даосский уход от жизни, отшельничество больше не были в почете. Свежие веяния не миновали и повествовательную прозу, постепенно новые жизненные обстоятельства находили художественное воплощение и на страницах книг.

Хань Юй (768–824) провозгласил «возврат к древности» в жанре «высокой» эссеистической прозы, которую он пытался обновить и приблизить к требованиям реальной жизни. Ведущие литераторы мечтали о ясной, лишенной стилевых украшательств словесности, похожей на творения древних авторов. Требуя от литературы простоты языка, они призывали наполнить ее злободневным содержанием, освободить от искусственных параллельных построений (именно параллелизмы тогда считались едва ли не главным признаком «высокой» прозы). И хотя эти реформы они осуществляли в сфере классической словесности, их отзвук докатился и до новеллы, тем более что, как жанр более демократический, новелла была открыта свежему ветру перемен.

Танская новелла унаследовала от предшествующей прозы тягу к фантастике. Но теперь все чаще сквозь фантастический сюжет проступает реальная жизнь с ее заботами, тяготами, успехами. Фантастика нередко оборачивается сатирой. Одна из известнейших новелл этого времени завершается знаменательными словами: «Правда, в истории Чуньюя было много сверхъестественного и, казалось бы, мало похожего на реальные события. Однако для тех, кто захватывает власть, она послужит хорошим уроком… Знатность, богатство и чин высокий, власть и могущество, что крушат государство, с точки зрения мудрого мужа, мало отличны от муравьиной кучи». Здесь фантастика, даже сатира отступают перед проповедническим пафосом, едва ли не главным стимулом к творчеству для серьезных литераторов-конфуцианцев.

Не угасает в китайской новелле и традиция исторической прозы. Не всегда в основе подобных произведений лежит реальный исторический факт, но герой, как правило, наделен исключительными качествами и этим напоминает знаменитых персонажей исторических преданий. Впрочем, и здесь очевидно стремление к демократизации: на смену традиционным героям исторической прозы приходят мелкие чиновники, горожане, купцы, даже женщины. В новеллах на историческую тему сохраняется дидактическая направленность – обращение к истории подчас только повод к критике современных порядков.

Танская новелла занимает как бы промежуточное положение среди литературных жанров – она демократичнее традиционной бессюжетной прозы с ее приверженностью к цитате, намеку; стиль большинства танских новелл ясен и сравнительно прост, главная цель автора – развитие фабулы; вместе с тем новелла изощреннее народного рассказа, литературнее, в ней явственней проступает установка на художественность. Достижения танской новеллы были подхвачены прозой следующих эпох.

Сунская династия (960–1279) пришла на смену короткому периоду раздробленности эпохи Пяти династий. Это уже была иная империя, по-прежнему могучая, но и ощущавшая невиданное доселе давление со стороны северных приграничных народов. Кочевники-северяне в конце концов и привели династию к гибели.

Поначалу же сунский Китай процветал. Сравнительно высокому уровню хозяйства соответствовал безусловно высокий уровень культуры. Пытливая философская мысль отливалась в четкие формулы так называемого нового конфуцианства, деятели которого попытались примирить рациональную сухость учения Конфуция с даосской мистикой и прозрениями буддистов. На новую ступень постижения мира шагнула классическая поэзия; после достижений танских стихотворцев это казалось почти невозможным, но гений Су Ши сумел совершить невозможное. Если поэзия процветала в сельских усадьбах богатых сановников, в тиши ученых кабинетов, то для демократических жанров прозы питательной средой служила городская жизнь.

Актеры, фокусники, акробаты, гадатели собирали на свои представления толпы слушателей и зрителей. Для массовых зрелищ предназначались крытые балаганы – вацзы, внутри которых на расположенных рядами скамейках помещались зрители, а представление шло на сценических площадках гоулань («изогнутые перила»). Как писал современник, «невзирая на ветер, дождь, холод и жару, зрителей в балаганах каждый день бесчисленное множество». Среди развлечений, которые предлагались жадной до зрелищ публике, пожалуй, наибольшей популярностью пользовались сказители, с профессиональным умением излагавшие широко известные сюжеты о великих героях, истории из цикла «судебных новелл», буддийские сутры или рассказы о чудесах, легенды о святых небожителях.