Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2"

Несправедливость, вероятно, свершилась бы сполна, если бы не желание Пруссии заполучить Шведскую Померанию. Прусский двор подыскивал обмены, чтобы обеспечить себе непрерывность территории от Рейна до Немана. Так, он уступил Люксембург Оранскому дому в обмен на его наследственные владения, а эти владения уступил дому Нассау в обмен на несколько анклавов в Гессене. Часть бывшего курфюршества Майнцского Пруссия выменяла у дома Гессен-Дармштадтского на герцогство Вестфальское. Наконец, она хотела получить Шведскую Померанию, чтобы полнее обладать устьями Одера и берегами Балтики от Мекленбурга до Мемеля. Взамен Дании предлагалось герцогство Лауэнбург, которое Пруссии уступил Ганновер и которое примыкало к территории Гольштейна. Но Дания не находила в Лауэнбурге ни эквивалента Шведской Померании, ни выполнения обещания, торжественно данного ей на предмет возмещения за Норвегию, а потому задумала исправить дело с помощью нескольких миллионов, ибо территория нужна была ей любой ценой, даже за деньги. Король Дании, отчаявшись и рассудив, что территория, смежная с землями Гольштейна, лучше, чем удаленная и к тому же ненадежная территория Шведской Померании, покорился, наконец, предложениям Пруссии.

Достоинствами ее государя и народа, недвуличным поведением, положением стража Зунда, делавшим ее более необходимой для европейского равновесия, нежели многих других, Дания заслуживала лучшего обхождения. Но она была из партии побежденных, и если побежденные Наполеоном имели хоть какой-то шанс тронуть его сердце, то побежденные державами, занятыми исключительно собственными интересами и не обладавшими ни сердцем, ни стыдом, не имели ни единого шанса. Ведь в собрании каждый из членов всегда перекладывает вину за те действия, которых следует стыдиться, на само собрание.

Наконец, Пруссия, завершая свои труды по обмену, признала за Баварией, которая жестоко ее оскорбила, княжества Анспах и Байройт, расположенные во Франконии, и бывшие прусские владения, чтобы получить взамен Великое герцогство Бергское, прежде ей принадлежавшее.

Благодаря этим договоренностям Пруссия обеспечила себе наилучшие территории. Она простиралась почти беспрерывно от берегов Мааса до берегов Немана, немного расширялась в Саксонии, была окружена Силезией и Старой Пруссией вследствие реституции герцогства Познанского и обеспечена крепостями на протекавших по ее территории реках: Торном, Грауденцем и Данцигом на Висле, Бреслау, Глогау и Штеттином на Одере, Торгау, Виттенбергом и Магдебургом на Эльбе, Кобленцем и Кельном на Рейне.

Во всем, что касалось севера Европы, пришли к согласию. Принципы нового устройства Германии были выработаны. Австрия, которая во всем, что ее касалось, проявляла редкую осмотрительность, отказалась от восстановления германской короны и предпочла ей вечное председательство в сейме. Правда, оставался нерешенным один из важнейших вопросов, которому предстояло в будущем привести к серьезным трудностям: вопрос о военном командовании силами конфедерации.

Все предпочли упрощенный прежний сейм под постоянным председательством Австрии. Вместо разделения на несколько уровней и бесконечное число вотирующих, решили соответствовать указаниям времени и сосредоточить голоса, как сосредоточили суверенитеты. Учредили постоянную ассамблею из 17 конфедератов, в которой каждый обладал одним голосом, какова бы ни была держава, только объединили совсем мелких принцев в несколько групп с одним голосом. Четыре оставшихся вольных города – Франкфурт, Бремен, Любек и Гамбург – вместе обладали одним голосом. Помимо постоянной ассамблеи, заседавшей во Франкфурте и решавшей текущие дела, учредили и всеобщую, из 69 вотирующих членов, где при голосовании по фундаментальным законам или главным интересам федерации каждый получал количество голосов, пропорциональное его важности.

Новое устройство германской конфедерации соответствовало, следует признать, стиранию социальных различий и уменьшению числа мелких суверенитетов, то есть упрощению общества. Члены конфедерации сохраняли суверенность, могли иметь армии, представителей в различных европейских государствах, но не могли вступать в альянсы, противоречившие федеральному пакту или безопасности конфедерации, и обязывались, для обороны общих интересов, обеспечивать контингент, соответствовавший их относительной силе.

Идеи были здравыми, и их следует отнести к лучшим решениям конгресса. В феврале все соглашения были либо заключены письменно, либо почти завершены, ибо, наряду с великими вопросами, которые едва не привели ко всеобщему столкновению, велась и постоянная работа по подготовке второстепенных решений. Закрепив достигнутые результаты в отдельных договорах между заинтересованными сторонами, решили взять из них всё, что составляло общий и постоянный интерес, и заключить всеобщий договор, который должны были подписать, в качестве арбитров и гарантов, государства-участники Парижского мира и остальные государства, представленные в Вене как заинтересованные и вовлеченные стороны. Именно этот договор и был обнародован впоследствии под наименованием Заключительного акта Венского конгресса.

Труд по составлению общего договора, начатый в феврале 1815 года, мог быть окончен только несколько недель спустя. Тем временем пытались решить последние вопросы, представлявшие еще какие-то сомнения. В их числе был и вопрос о Швейцарии. Он весьма сильно занимал особую комиссию, которой был поручен, и, в частности, три державы, которые исподволь вмешивались в его решение, – Россию, Австрию и Францию. Мы уже знаем, что они воспротивились возвращению новых кантонов в подчиненное состояние и приняли за основу сохранение девятнадцати кантонов, учрежденных Актом посредничества. Францию, к помощи которой взывали бернцы и жители Люцерна, Ури, Швица и Унтервальдена, представлял, к счастью, человек весьма просвещенный, герцог Дальберг, и ему удалось дать понять, что допустима только такая основа, ибо невозможно привести Во, Аргау, Санкт-Галлен и другие кантоны в их прежнее состояние без отвратительной гражданской войны, которой Европа ни за что не потерпит. Потому принцип девятнадцати кантонов был принят бесповоротно. Тем не менее кантон Берн был некогда столь обширен и богат, а ныне столь невелик и беден, что было бы справедливо и осмотрительно предоставить ему некоторую компенсацию. От императорской Франции, униженное состояние которой служило теперь всеобщему согласию, остались еще по эту сторону Юры незанятые территории – Поррантрюи и бывшее епископство Базельское. Там и подыскали компенсацию, которую поспешили предложить Берну и которую он в конце концов принял. Кроме того, решили, что новые кантоны выплатят старым, которые обеднели, отделившись от них, денежную компенсацию. Новые кантоны, довольные тем, что спасают свое существование такой ценой, согласились, и таким образом все трудности, касавшиеся территориальных интересов, были сглажены. Кроме того, потребовали, чтобы в федеральном пакте были провозглашены и закреплены принципы гражданского равенства – как между кантонами, так и между классами граждан. Наконец, Швейцарию одарили еще несколькими драгоценными камешками, осыпавшимися с короны Франции. Было оговорено, что Невшатель, пожалование Бертье, Женева, недавно вновь ставшая вольным городом, и Вале образуют три новых кантона в добавление к девятнадцати старым.

Идея, заимствованная из Акта посредничества и состоявшая в поочередном переходе функции федерального правительства от одного к другому между главными кантонами, была сохранена. Берн, Цюрих и Люцерн остались тремя кантонами, в которые должно было поочередно перемещаться правительство Швейцарской конфедерации.

Таким образом, Акт посредничества был почти повторен, с некоторыми исправлениями и прибавлением трех кантонов. Эти решения, сообщенные Швейцарии и облеченные согласием всех кантонов, должны были получить санкцию Европы с гарантией вечного нейтралитета.

Оставалось покончить с двумя вопросами величайшей важности: пармским и неаполитанским. Талейран, поначалу столь рьяно сражавшийся в отношении дела Мюрата, так увлекся вопросом Саксонии, что почти перестал говорить с Меттернихом об Италии.

Однако Людовик XVIII не прекращал подстегивать своего полномочного представителя по этому поводу. Монарх, цели которого во внешней политике были ограниченными, но здравыми, совершенно не хотел, чтобы его миссия играла в Вене слишком активную роль. Довольный возвращением на французский трон, он желал теперь на нем удержаться и хотел только, чтобы его избавили от Мюрата, которого он считал тайным сообщником Наполеона, готовым предоставить тому средства вернуться на сцену (что, скажем прямо, обнаруживало в нем больше проницательности, чем в Талейране).

Решив, наконец, саксонский вопрос, Талейран вновь заговорил со всеми членами конгресса об Италии. Но император России слушал его так, будто считал свои обязательства в отношении Франции выполненными; лорд Каслри – как союзник, желавший быть приятным, но равнодушный к вопросам наследственного права и стесненный обязательствами в отношении Мюрата; Меттерних – как хитрый дипломат, сумевший превосходно воспользоваться Францией, но вовсе не старавшийся ее отблагодарить. К счастью для Талейрана, ценное подкрепление доставил ему в своем лице лорд Веллингтон, недавно прибывший в Вену. Людовик XVIII, приобретший в Англии склонность к англичанам и искусство уживаться с ними, ловко польстил британскому главнокомандующему и весьма его к себе привязал. Потому, прибыв в Вену, Веллингтон оказал Людовику XVIII подлинную услугу своей манерой говорить о нем и его правлении.

«В Париже совершают много ошибок, – говорил он, – но король более благоразумен, нежели его семья, и повсеместно уважаем. Армия грозна как никогда. Ее было бы опасно использовать внутри страны, но за пределами Франции она будет верна и страшна. Финансы восстановлены и даже процветают. Недостает руководства: есть министры, но нет правительства. Однако это можно исправить. По всему, Франция более всего из европейских держав подготовлена к войне и испытает меньшие затруднения, нежели мы все, если придется ее возобновить. Посему следует считаться с ней, и считаться всерьез». Такие речи были для нас полезнее, чем вся суета, которой предавалась французская миссия, и, будучи сказаны и повторены в ту минуту, когда пруссакам и русским следовало решиться, они произвели необычайное впечатление.

Веллингтон полностью разделял мысли Талейрана в отношении Неаполя, но не из почитания принципа легитимности, а из практических соображений. Он понимал, что по водворении Бурбонов в Париже, Мадриде и Палермо мир с оставшимся в Неаполе Мюратом скоро станет невозможен; что через полгода Европа будет снова потревожена и потому неосмотрительно распускать конгресс, не предотвратив опасности. Он выражал свое мнение на этот счет императору Александру, королю Пруссии, императору Францу и Меттерниху. На его весьма обоснованные замечания выдвигали возражения, не менее, следует признать, обоснованные, ссылаясь на трудность исполнения, ибо пришлось бы начинать в Италии войну и быть готовыми к тому, что война охватит всю страну. Талейран отвечал, что Франция и Испания берут на себя все опасности предприятия, а посредством простой декларации, объявлявшей, что собравшиеся в Вене державы признают королем Обеих Сицилий только Фердинанда IV, Франция возьмется покончить с проблемой. На это возражали, ссылаясь сначала на взятые обязательства, затем выказывая некоторое недоверие относительно средств исполнения: не то чтобы с трудом верили, что Франция одолеет неаполитанскую армию, но весьма сомневались, что французская армия, встретив Мюрата и, вероятно, Наполеона, сохранит верность Бурбонам. Никто в Вене не интересовался Мюратом, каждый желал его падения, но, сбросив бремя Саксонии и Польши и получив всё, что требовалось, каждый готовился к отъезду, едва слушая, что говорилось о неаполитанском деле, и собираясь высказаться в последний день сообразно тому, что решат меж собой Австрия и Франция.

При таком всеобщем безразличии на помощь Талейрану пришло случайное обстоятельство. Лорд Каслри нуждался в нем из-за одного вопроса – вопроса о торговле рабами, который весьма занимал английскую нацию, но мало трогал другие европейские кабинеты, чем получал много общего с неаполитанским делом. Лорд Каслри, возвращавшийся в Англию с миром, с желанным унижением Франции, новым Королевством Нидерландов, окончательным обладанием Мальтой, Мысом и Иль-де-Франсом и еще множеством других чудесных подарков, нуждался, между тем, еще кое в чем. Он хотел удовлетворить популярное пожелание нации, к тому же весьма благородное, ибо речь шла об отмене рабства. Воодушевленные многочисленными и частыми проповедями, англичане воспылали к освобождению негров подлинной страстью, и эта страсть была искренней, но да будет позволено нам сказать, что к достоинству искренности она не присоединяла достоинства бескорыстия. Если бы освобождение рабов вызвало потрясение в Индии, англичане, возможно, проявляли бы меньше усердия, но поскольку оно потрясло бы только Америку, они могли со всем пылом предаваться своей убежденности, ничуть не страдая. Потому англичане пылко желали запрещения работорговли, и Людовик XVIII, пораженный такой страстью, посоветовал Талейрану взять на вооружение этот вопрос и без зазрения совести воспользоваться им.

Ну а поскольку континентальные державы не имели в данном вопросе ни мнения, ни авторитета, а среди них, каковыми были Франция, Испания и Португалия, наибольшим весом обладала Франция, Талейран мог многое и обещал лорду Каслри всю свою поддержку в обмен на его поддержку в неаполитанском деле. Таким образом, эти два вопроса, оставленные под конец, стали делом чистой снисходительности конгресса в отношении немногих заинтересованных в них кабинетов.

Поначалу лорд Каслри требовал абсолютного и немедленного запрещения работорговли на берегах Африки. Он также хотел, чтобы все морские державы получили право надзора друг за другом, то есть право взаимного досмотра, дабы убеждаться, что ни одна не занимается работорговлей. Кроме того, он требовал отказа от колониальных товаров тех наций, которые не вступят в эту лигу человечности. Переговоры велись только между морскими державами, но лорд Каслри, чувствуя себя в изоляции, добился того, чтобы в заседаниях принимали участие и континентальные державы, и тогда нашел чуть больше поддержки. Он старался доказать Франции, Испании и Португалии, что работорговля им вредит, что опасно иметь в колониях слишком много негров при малочисленном белом населении и лучше ограничиться тем количеством негров, которым они уже обладают. Ему отвечали, что он, может быть, и прав, но в испанских и португальских колониях почти поровну негров и белых, тогда как в английских на двадцать негров приходится один белый, а потому англичанам лучше сохранить этот совет при себе. К тому же во время морской войны они уже приняли меры и наполнили неграми свои колонии, а испанцы, португальцы и французы были лишены такой возможности, и им нужно еще несколько лет, чтобы обеспечить себя рабочими руками, после чего они смогут отменить работорговлю. В результате долгих переговоров Франция ограничила себя сроком в пять лет и убедила Испанию и Португалию ограничиться сроком в восемь лет, по истечении которых они обещали запретить работорговлю. Лорд Каслри желал большего, но его не стали слушать.

Когда выразили притязание на право взаимного досмотра, оно вызвало всеобщее удивление и неприятие. Сохранили принцип, согласно которому каждая нация обладает исключительным правом досмотра своих судов в мирное время. Решение по торговым репрессивным мерам против тех, кто не примкнет к английской системе, отложили на те времена, когда работорговлю запретят повсеместно и добавят к ее запрету штрафные санкции. Чтобы удовлетворить лорда Каслри, которому хотелось представить своему парламенту что-нибудь весомое, от имени собравшихся в Вене держав приняли декларацию с обращением ко всем народам, в которой осудили работорговлю, назвали ее покушением на цивилизацию и человечность и высказали пожелание ее скорейшего уничтожения. Составленная шомонскими союзниками совместно с представителем Реставрации декларация была сравнима по стилю разве что с самыми напыщенными документами, выпущенными Учредительным собранием. Тем не менее Нессельроде, Меттерних и Талейран поддержали лорда Каслри и произнесли речи, над которыми между собой посмеивались, ибо манера делить народы Европы достаточно ясно показала, какую степень усердия они могут вложить в освобождение чернокожих.

В последние дни, когда конгресс, удовлетворивший все материальные притязания, пожелал отдать дань и моральным принципам, были приняты превосходные правила о свободе навигации по большим рекам всего мира. Решили, что судоходство на всех реках станет свободным; что прибрежные жители, не принимая те или иные товары, не могут запрещать их провоз; что они могут взимать пошлину за тоннаж, независимо от вида и стоимости провозимых товаров, и обязаны поддерживать судоходство и содержать в хорошем состоянии буксировочные пути. Эти благородные принципы, продиктованные здравым смыслом и провозглашенные совершенно искренне, делают честь Венскому конгрессу и являются, вместе с нейтралитетом Швейцарии и осуждением рабства, единственной частью, занявшей прочное место в международном праве.

Итак, в Вене всё было окончено, не считая редакции договора и неаполитанского и пармского дел. Талейран смог добиться от лорда Каслри, которому помог в деле о работорговле, только обещания представить неаполитанский вопрос на рассмотрение кабинета прямо в день его приезда в Лондон. По вопросу же о том, оставить Наполеона на Эльбе или перевезти на Азорские острова, объяснений избегали, ибо решение этого вопроса соединяли с решением вопроса о Мюрате. Говорили, что в тот день, когда решится один, решится и другой, а теперь их решить невозможно. Вновь настояв на выплате Наполеону 2 миллионов, заявили Талейрану, что отказом от уплаты Франция выказывает мелочность и даже неосмотрительность, ибо обеспечивает Наполеону законный предлог считать себя свободным от обязательств в отношении Европы.

Все уже собирались разъехаться, а последние дела, интересовавшие Бурбонов, оставались нерешенными. Лорд Каслри должен был отбыть 15 февраля, а император Александр – 20-го, когда Мюрат, со своевременностью, свойственной большинству поступков его жизни, пришел на помощь тем, кто хотел его уничтожить, но не умел найти для этого предлог. Его представителем на конгрессе был герцог Кампокьяро, которого не допустили к заседаниям по той же причине, что и представителей Саксонии, Дании и Генуи. Герцог, довольно хорошо информированный, сообщил Мюрату об усилиях двух домов Бурбонов и о вероятности скандала из-за саксонского дела. Бедный Мюрат счел случай подходящим и задумал послать герцогу Кампокьяро ноту, в которой, изложив всё совершаемое против него в конгрессе, потребовал категорических объяснений. Он хотел знать, пребывает он с обоими домами Бурбонов в мире или в войне и уведомлял, что в случае, если ему придется обороняться, он пройдет через территории нескольких итальянских государств. Мюрат льстил себя надеждой, что нота, появившись в минуту разрыва между главными державами, обеспечит ему и возможность, и право действовать против тех, кто жаждет его трона. Так осуществился прогноз Меттерниха касательно того, что нужно лишь подождать, чтобы получить благовидный предлог для объявления себя свободными от всех обязательств в отношении этого несчастного.

Получив упомянутую ноту, герцог Кампокьяро счел ее несвоевременной, ибо саксонское дело и все дела, угрожавшие доброму согласию кабинетов, окончательно разрешились. Он отправился к Меттерниху, показал ему полученный документ, но просил считать его недействительным. Меттерних тем не менее уведомил о ноте Веллингтона и лорда Каслри, который, в свою очередь, сообщил о ней Талейрану. Тот, естественно, рассказал о ней всем.

Документ, адресованный людям, которые выискивали, что бы поставить Мюрату в вину, произвел такое впечатление, будто был сообщен официально. Меттерних договорился с Талейраном и Веллингтоном о том, что Австрия, избавленная теперь от забот по поводу Саксонии и Польши, соберет на По 150 тысяч человек и официально заявит, что эта мера нацелена на защиту ее территории и территорий принцев Австрийского дома, водворившихся в Италии. Это значило почти открыто объявить войну Мюрату и обеспечить лорду Каслри возможность отдернуть перед парламентом все завесы, которые еще скрывали это дело. Заботу нанести последний удар предоставили Франции. Талейран счел себя удовлетворенным.

В то же время покончили с пармским вопросом. По настоянию Франции и Испании комиссия по итальянским делам признала, что при повсеместной реставрации прежних государей трудно отказать в восстановлении Пармскому дому. Но мешал договор от 11 апреля, остававшийся под защитой Александра, и почтение к отцу Марии Луизы. Никто не знал, как выйти из затруднения. Меттерних задумал вернуть Парму королеве Этрурии, а Марии Луизе отдать Лукку, где она окажется ближе к морю и к острову Эльба, а также добавить содержание, которое Австрия будет выплачивать вместе с Францией. После смерти Марии Луизы Лукка вернется к Тоскане, а не отойдет к сыну Наполеона. Австрия же, передавая Парму в неавстрийские руки, сохранит за собой Пьяченцу ради моста через По.

Франция и Испания сочли сделку приемлемой, осталось предложить ее самой Марии Луизе. Меттерних взялся сообщить ей новости. Он встретился с принцессой, говорил с ней от имени держав и ее отца и постарался описать все трудности дела. Но, к своему великому удивлению, он получил весьма дурной прием. Принцесса, обычно слабовольная, упорно защищала в герцогстве Пармском достояние сына и собственное наследство, оставшееся от мужа. Граф Нейперг, дававший ей ловкие советы, внушил Марии Луизе мысль обратиться к императору Александру и императору Францу и смутить обоих силой сопротивления и убедил ее, что она победит, действуя таким образом. Мария Луиза последовала совету, тронула отца, задела честь Александра, заметив, что ее слушают, ободрилась и, когда Меттерних пришел к ней, категорически отвергла его предложение. Она даже привела довод, который удивил австрийского министра и о котором было бы достойнее промолчать. Она сказала, что соседство Лукки с Эльбой ее скорее отталкивает, нежели привлекает, поскольку она решилась не воссоединяться с мужем. Очевидно предпочтя личное счастье славе, величию и даже собственному достоинству, она искала его уже в иных узах.

Пришлось объявить комиссии по итальянским делам, что предложенное устройство невозможно из-за несогласия Марии Луизы. Не знали, что делать, когда Меттерних вдруг попросил у Талейрана отсрочки в несколько дней, пообещав в скором времени доставить ему решение этой последней трудности. Поскольку намного более важное неаполитанское дело почти решилось, Талейран счел возможным подождать с решением пармского. И вот какое решение нашел Меттерних.

Лорд Каслри уезжал в Лондон и намеревался проехать через Париж. Он должен был встретиться с Людовиком XVIII и, поскольку имел на государя большое влияние, надеялся склонить его к задуманной комбинации, чего нельзя было ждать от Талейрана, который считал пармское дело династическим и вкладывал в его разрешение в пользу дома Бурбонов почти личную заинтересованность. Поскольку Лондонский и Венский кабинеты сблизились как никогда, лорд Каслри взялся оказать австрийскому двору услугу и попросить Людовика XVIII от имени императора Франца и во имя всех семейных жертв, которые уже пришлось понести этому монарху, оставить Парму Марии Луизе до окончания ее жизни. Королева Этрурии получит Лукку и содержание, а после смерти Марии Луизы герцогство Пармское вернется к ней или ее детям, а Лукка – в Тоскану.

Такое устройство, прямо предложенное Людовику XVIII первым государственным секретарем его величества от имени двух дворов, державших в руках решение неаполитанского дела, имело все шансы быть принятым.

Итак, конгресс завершил свои труды и государи намеревались удалиться, когда в первых числах марта внезапно прогремела новость, никого при всей ее неожиданности не удивившая, настолько сильным было ее предчувствие. Из депеши австрийского консула в Генуе стало известно, что Наполеон, сбежав с острова Эльба, высадился в заливе Жуан. Куда он направляется? Какова его цель? Все с ужасом задавались этими вопросами. Меттерних думал, что Наполеон идет на Париж, и это было самым естественным предположением. Талейран, еще пытавшийся строить иллюзии, думал, что Наполеон направляется в Италию. В течение нескольких дней метались между двумя предположениями, вероятными далеко не в равной степени, и чрезвычайное волнение владело всеми умами. Всеобщим чувством был страх, а после страха – гнев. Все обрушились на Александра, автора договора от 11 апреля, который предназначил Наполеону Эльбу. Он и сам совершенно чистосердечно винил себя и обещал исправить ошибки своего великодушия гигантскими усилиями против беглеца. Тотчас все отъезды были отменены, и государи договорились не расставаться до исхода ужасного кризиса.

Впрочем, все принятые решения остались в силе, и хотя их закрепление в Заключительном акте Венского конгресса пришлось отложить на несколько месяцев, они не утратили своей окончательности.