Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2"

Наиболее важная часть финансового плана министра относилась к погашению всех долгов государства независимо от их происхождения. Будучи сообщен Талейрану, превосходно разбиравшемуся в финансах, и Монтескью, в них не разбиравшемуся, но имевшему достаточно ума, чтобы оценить благоразумие воззрений барона Луи, план получил большую поддержку на заседании совета. Чуждый финансовым вопросам король, видя общее одобрение и решив полагаться на министров в вещах, в которых они разбирались лучше него, дал свое одобрение. План барона Луи был принят и представлен палате депутатов вместе с изложением мотивов, но не таким убедительным, как сам план, ибо министр умел придумывать идеи лучше, нежели излагать их.

Плана ожидали с нетерпением, и он произвел большое впечатление. Прежде всего в нем увидели подлинный масштаб государственных расходов, и хотя они были значительны для того времени, но не превышали сил Франции; в нем увидели возможность привести расходы бюджета в точное соответствие с ресурсами страны, искреннюю решимость правительства выплатить долги и достаточные для этого возможности; в нем увидели, наконец, энергичного, компетентного министра, понимавшего всю глубину задачи, не напуганного ею и убежденного в возможности с нею справиться.

Комиссия изучила проект во всех аспектах без снисхождения к правительству и с естественным желанием улучшить представленные ей предложения, но после внимательного изучения бюджета 1815 года и плана ликвидации задолженности была вынуждена признать, что задуманный план надежен и представляет наименее дорогостоящее средство вызволить казну из затруднений. За исключением одной-двух деталей редакции бюджет министра и его финансовый план были приняты.

Доклад представили палате, обсуждение состоялось в последних числах августа. Интерес, выказанный публикой, не мог быть таким же, как к закону о прессе, ибо предмет возбуждал менее горячие страсти и к тому же был довольно абстрактным. Однако он близко затрагивал банкиров и политиков, и на трибунах палаты депутатов собралось меньше сторонников партий, но больше деловых людей. На всех заседаниях, на которых обсуждались финансы, барона Луи сопровождал Монтескью, дабы оказывать ему поддержку личным влиянием, а при необходимости и словом. Дискуссия продлилась двенадцать дней, была весьма бурной и велась обеими сторонами, хотя неопытность людей, которым приходилось впервые обсуждать столь важные предметы в поистине свободном собрании, давала себя знать.

Проект барона Луи получил в качестве защитников комиссию и многих образованных депутатов, приводивших превосходные доводы, и не безрезультатно, потому что верные доводы в конце концов проникают в умы, независимо от того, в какой форме приводятся. Лучшим защитником плана стал сам министр, который в написанной заранее содержательной речи коснулся всех частей своей системы, дабы просветить самых непросвещенных. Но когда дело дошло до деталей и дискуссия сделалась более оживленной, а потому и более серьезной, министр произвел на палату еще большее впечатление. Хоть и лишенный ораторского таланта и изъяснявшийся, вследствие крайней пылкости, со своеобразными запинками, он обладал энергией выражений, происходившей от силы мысли, и мощно воздействовал на слушателей.

Для начала барон Луи объявил, что ничего не упустил ради сокращения расходов и дошел до возможных пределов в плане экономии. Что до налогов, то, пренебрегая ораторами, притворно сочувствовавшими тяготам налогоплательщиков, он сказал, что первым своим долгом считает удовлетворение нужд государства, которые представляют собой и самые настоятельные нужды народа, ибо без солдат, судей и дорог так же невозможно обойтись, как без хлеба; что прямые и косвенные налоги необходимы в их нынешнем содержании и нужно их терпеть; что Франция является одной из наименее обремененных налогами стран Европы; что нужно уметь платить за свои невзгоды и это самое надежное средство с ними справиться. Перейдя к задолженности и плану кредита, министр заявил, что свои долги нужно выплачивать, и выплачивать полностью, что это обязанность честных людей, а также манера поведения людей умных; что, действуя таким образом, становятся богаче, а не беднее, ибо восстанавливают государственный кредит, через государственный кредит – кредит частный, а с частным кредитом – деловую жизнь; что так думают все в правительстве и сам король.

Эти доводы, приводившиеся неоднократно, убедили палату. Видя перед собой сведущего человека, превосходно понимавшего, что делает, депутаты закрыли дебаты, несмотря на крики оппозиционеров. Смелая откровенность министров, искренне пекущихся о благе государства, никогда не оставляет собрания равнодушными. Когда пришло время вотировать министерские предложения, 140 голосов было подано за их принятие и только 66 против, что означало большинство в 74 голоса – большинство подавляющее, учитывая количество голосовавших.

Успех произвел на публику огромное впечатление. С одной стороны, увидели сильное здравомыслящее большинство, решившееся поддержать правительство, с другой – твердое, разумное и сведущее в финансах правительство, знавшее, чего следует желать, и с силой того желавшее. На следующий день пятипроцентная рента, поднявшаяся при представлении проекта с 65 до 75 франков, поднялась до 78, и не было химерой предположить, что при продлении мира она поднимется и до 90 пунктов. В этом случае можно было легко осуществить заем и незамедлительно ликвидировать всю задолженность, продав только часть леса, который ранее постановили продать.

К ведению министра финансов относились не только финансовые вопросы. Конец континентальной блокады, наставший одновременно с падением Империи, требовал неотложного вмешательства в положение торговли и промышленности. Наполеон не настолько упорно продолжал континентальную блокаду, чтобы победить Англию торговыми средствами, но упорствовал в ней достаточно, чтобы заложить основы нашей промышленности. В тот день, когда вместе с вторжением на территорию Франции пали таможенные барьеры, на наших мануфактурах произошло подлинное расстройство, и к военным и гражданским чиновникам и приобретателям государственного имущества добавился новый класс недовольных, склонных сожалеть об Империи.

Как мы знаем, в первые дни Реставрации барон Луи уже принял некоторые временные меры, дабы привести торговое законодательство в соответствие с новым положением вещей. Но эти меры были только переходными, и чтобы обеспечить существование и развитие наших мануфактур, необходимо было принять еще множество других. Как случается всегда, все требовали абсолютных запретов в своих интересах, отказывая в простом покровительстве другим, а поскольку палаты сделались арбитром, к которому обращались все заинтересованные стороны, то наши промышленники засыпали депутатов петициями. Министр постарался удовлетворить большинство требований умеренными мерами, которые могли бы получить одобрение палат.

Прежде всего он восстановил на наших границах таможенную службу и остановил род контрабанды, порожденной исключительными обстоятельствами момента. Предоставленные по Парижскому договору прибавления к территории 1790 года, хотя и небольшой протяженности, содержали, между тем, значительное количество товаров. Эти территории, располагавшиеся в Бельгии, на Рейне и в Савойе, были заполнены продуктами английского производства, которые по праву должны были сделаться французскими, как только мы вступим в окончательное владение новыми территориями. Министр предписал произвести вывоз тех продуктов, что были запрещены, и потребовал уплаты пошлин на те, ввоз которых был разрешен. Он вынес решение о запрете на ввоз хлопковых волокон, тканей и сукна, и для этого ему пришлось только подтвердить действующий закон. Наши хлопковые прядильщики и ткачи, обладавшие сырьем, но не по цене континентальной блокады, а по цене, принятой во всей Европе, уже в том же году смогли продавать на Лейпцигской ярмарке свои ткани, выдерживая конкуренцию с английскими, потому что французские оказались лучшего качества.

Наиболее важной из отраслей промышленности, наряду с хлопковой, была металлургия. Металлу, призванному заменить в использовании камень и дерево, назначалось сделаться одним из наиболее действенных орудий современной цивилизации. Его производство весьма развилось во Франции вследствие континентальной блокады, запрещавшей ввоз иностранного металла. Отмена этого запрета поставила нашу металлургическую промышленность перед лицом грозной конкуренции. В самом деле, в Англии произошла в этой отрасли великая революция вследствие замены древесного угля коксом как топливом и молота прокатным станом как средством ковки. В результате тонна английской стали стоила 350 франков, а тонна французской – 500 франков. Правда, французская сталь обладала бесспорными преимуществами качества, и тем не менее вынести конкуренцию с английской она не могла. Положение в металлургической отрасли внушало тогда наибольшую тревогу. Хозяева кузнечных производств заявляли, что им придется остановить работу, если их не защитят от иностранных производителей, что лишит Францию продукта первой необходимости и поставит ее в зависимость от англичан, а англичане вскоре заставят Францию платить за их сталь дороже, чем за французскую. Металлургов поддерживали собственники лесов, которые могли продавать свой лес лишь постольку, поскольку его покупали хозяева кузнечных заводов. Их противниками были портовые жители и виноделы, надеявшиеся возить на Север вино и привозить с Севера сталь. Не решаясь признать своих истинных мотивов, они пытались доказать, что без Бельгии и рейнских провинций Франция не сможет производить потребное ей количество стали. Металлурги требовали запретить ввоз стали, а коммерсанты и виноделы требовали, напротив, полной свободы торговли. Министр предложил установить пошлину в 150 франков на тонну иностранной стали, полагая, что такой защиты будет достаточно. Дискуссия в Законодательном корпусе была жаркой, у обеих заинтересованных сторон нашлись горячие сторонники. Представили поправку, доводившую пошлину до 250 франков, которая собрала много голосов. Однако перевес получила пошлина в 150 франков, и в этом пункте замысел правительства вновь получил полную поддержку палат.

Производители сахара также подавали жалобы в правительство и в палаты. Сахароваренное производство было старейшей французской отраслью, одной из наиболее распространенных и продуктивных, особенно в те времена, когда Франция владела Сан-Доминго и завозила оттуда огромное количество сахара-сырца, перерабатывая его для значительной части Европы. Война, оказав благоприятное воздействие на развитие промышленности, в то же время способствовала быстрому росту иностранного сахароварения. Французские производители сахара возмущались, призывали вспомнить о великих временах колониального расцвета, были услышаны и добились запрета на ввоз сахара.

Сельское хозяйство также имело свои претензии и нашло в Законодательном корпусе благосклонных слушателей. Наши земледельцы хотели воспользоваться открытием морей, чтобы экспортировать зерно и шерсть. Вывоз зерна был запрещен во времена последних неурожаев, а что касается шерсти, Наполеон запретил вывозить не только ее, но и стада, потому что хотел добиться исключительного улучшения французской шерсти с помощью импорта мериносов. Земледельцы требовали свободной торговли зерном, шерстью и овцами, а против них выступали жители побережья, то есть Нормандии, Бретани и Вандеи, пламенно роялистских провинций. Однако доводы земледельцев были весьма убедительны, ибо если естественно запрещать ввоз иностранных товаров в интересах национальной промышленности, куда менее естественно запрещать вывоз национальных продуктов. Казалось, они были правы; и палата депутатов, согласившись с министром финансов, разрешила вывоз зерна, обложив его подвижной пошлиной, зависевшей от цены. Разрешили также экспорт шерсти, ограничившись введением пошлины на вывоз баранов.

Таковы были основные меры, посредством которых попытались осуществить переход от континентальной блокады к свободе мореплавания. Меры эти, задуманные в духе похвальной умеренности, получили всеобщее одобрение.

Король по-прежнему уверенно и спокойно рассматривал все вопросы и предоставлял действовать министрам, когда речь шла не об основах его власти или интересах эмиграции. Так, в отношении государственного имущества творилось подлинное насилие, и если бы Людовик мог, он вернул бы его прежним владельцам. В частности, он весьма неодобрительно отнесся к аресту Дара и Фальконе, авторов нашумевших брошюр. После недолгого следствия обоих адвокатов отпустили на свободу под бурные рукоплескания эмигрантов, которые навещали их и окружили заботами во время недолгого заключения и продолжали окружать заботами после выхода из тюрьмы.

Король вставал также на сторону телохранителей в их стычках с национальными гвардейцами и с армией, поддерживая их любой ценой. Не переча королю, его министры старались только предупреждать новые столкновения или исправлять их последствия, если не удавалось их избежать. В остальном Людовик предоставлял министрам действовать самостоятельно, чем они с удовольствием и занимались.

Граф д’Артуа, вернувшийся из Сен-Клу в Париж, по своему обыкновению проявлял большую активность, принимал просителей из провинций, давал им обещания, которые не мог выполнить, и всячески потворствовал их страстям, что постепенно делало его предметом всех надежд ультрароялистов. Из любопытства, привычки во всё вмешиваться и свойственной слабым людям недоверчивости он постепенно завел в своем окружении полицию, состоявшую из интриганов, служивших в полиции при предыдущих режимах и искавших при павильоне Марсан (занимаемым графом во дворце Тюильри) должностей, в которых им было отказано в Генеральном управлении полиции. Граф с удовольствием собирал с помощью своей полиции всевозможные пикантные и тревожные слухи и передавал их королю, дабы показать, что или ему плохо служат, или он не умеет заставить служить себе, и, пока он почитывает классических авторов, устои монархии всячески подрывают и угрожают ей новыми катастрофами. Людовик XVIII, которого осведомлял Беньо, старавшийся доказать безосновательность сведений графа д’Артуа, несколько раз советовал брату отказаться от сплетен и оставить его в покое. Но граф продолжал свою деятельность, только реже докладывал королю.

Один из его сыновей, герцог Ангулемский, человек небольшого ума, но смирный и скромный, не стремившийся к роли большей, нежели та, что ему отвели, разъезжал в ту минуту по Западу, стараясь внушить народу чуть больше почтения к королевской власти; другой сын, герцог Беррийский, имел поначалу успех в войсках, но уже начинал задевать их резкостью, которую сдерживал поначалу, однако стал сдерживать куда меньше, когда обнаружилось, как трудно привязать армию к Бурбонам. Все три принца разделяли слишком многие склонности своих друзей, чтобы противостоять их влиянию и предотвращать их ошибки. Каждую минуту они прибавляли какую-нибудь новую демонстрацию к тем происшествиям, которыми старались воспользоваться их недоброжелатели.

Впрочем, происшествия эти ничего не значили бы, если бы имелось твердое правительство, которое строго соблюдало бы закон и соответствовало собственным институтам. К несчастью, толпу министров без влияния, лишенных главы и действовавших вразнобой, нельзя было назвать правительством. Министр внутренних дел Монтескью, весьма рассудительный для человека его происхождения и его партии, с легкостью и успехом выступавший в палатах, тем не менее был самым неспособным администратором, ибо не обладал ни твердостью, ни усидчивостью. Отозвав из провинций чрезвычайных уполномоченных, он оставил на должностях большинство имперских префектов, даже не объяснившись с ними. Пусть бы оставили на местах специальных чиновников (уполномоченных по финансам или управляющих мостами и дорогами, ибо заменить их было некем), но нельзя было оставлять префектов, которые являлись фигурами политическими, обязанными в точности представлять дух и чувства нового правительства. Однако, за неимением пригодных людей, – ибо роялистская партия, длительное время далекая от дел, почти ими не располагала, – Монтескью был вынужден оставить на должности многих префектов Империи. Он мог хотя бы перевести их в другие департаменты, что избавило бы их от неприятной необходимости противоречить себе на глазах подчиненных. Но он не сделал и этого, и только в тех департаментах, где было некоторое количество старых дворян, считавшихся способными нести государственную службу, назначил их префектами или супрефектами и предоставил действовать по вдохновению. В результате префекты-роялисты отдавались своим страстям, а бывшие имперские префекты проявляли крайнюю слабость из страха навлечь на себя гнев роялистов. Одни смело творили зло, другие им потворствовали, слушая, как хартию принародно называют временной уловкой Бурбонов, которые довершат реставрацию, когда окрепнут, восстановят десятину и вернут имущество Церкви и эмигрантам. Чтобы предотвращать подобные выступления, следовало лично читать обильную корреспонденцию, без промедления отвечать на нее, отдавать распоряжения, словом, действовать, а действовать Монтескью был неспособен.

Беньо, руководивший полицией, догадывался о подобном положении дел и посылал в департаменты смышленых агентов, которые направляли ему чрезвычайно поучительные донесения, обнаруживавшие все странности положения во Франции в ту эпоху. Передавать их Людовику XVIII было делом весьма щекотливым, ибо это значило изобличать перед ним безрассудства и проступки его самых усердных друзей. Находя среди донесений что-нибудь пикантное или способное позабавить насмешливого короля, Беньо пользовался случаем, чтобы довести новость до сведения монарха. Людовик XVIII читал донесения, возвращал их Беньо и только посмеивался вместе с ним над теми, кого называл друзьями брата. Дальше дело не заходило, и в этом и состояло всё управление.

Между тем, смутно чувствуя слабость администрации, принцы решили, что должны себя проявить, что их выход на сцену воссоединит и завоюет сердца и разнесет повсюду пламя роялизма. Они заблуждались, не понимая, что только увеличат, а не уменьшат зло. Править значило тогда сдерживать страсти друзей, а отправлять принцев в провинции значило, напротив, возбуждать страсти в самой высокой степени. В качестве единственного результата принцы могли получить только несколько роялистских демонстраций, столь же пустых, сколь пусты обыкновенно приветственные крики толпы, которая кричит, когда ее возбуждают, назавтра забывает, о чем кричала накануне, а послезавтра выкрикивает уже нечто противоположное.

Западные провинции были самыми беспокойными, туда и решили отправить одного из принцев и выбрали герцога Ангулемского, отведя ему на поездку июль и август. В сентябре и октябре граф д’Артуа намеревался посетить Шампань и Бургундию, ЛионнJ, Прованс, Дофине и Франш-Конте, а герцог Беррийский должен был в то же время объехать расположения войск в приграничных провинциях.

Западные провинции, то есть Нижняя Нормандия, Бретань и Вандея, не нравились Людовику XVIII, потому что, казалось, не замечали его и о Ларошжаклене и других роялистских вождях говорили куда больше, нежели о короле. Мятежники из этих провинций объединились и вооружились, призвали своих старых вождей или избрали новых, если старые умерли, и повиновались скорее им, чем правительству. Герцогу Ангулемскому предстояло довести до их сведения, что во Франции имеется король, что король только один и именно его следует признавать и почитать его власть. Чтобы не слишком афишировать цель поездки – края, некогда мятежные, – принц объявил, что намерен посетить побережье Ла-Манша, то есть Брест, Нант и Ла-Рошель. И потому, оставив в стороне края шуанов, он направился напрямик через Нижнюю Нормандию в Ренн и Брест.

Герцога встречали с готовностью и свидетельствами, весьма естественными в провинциях, где его появление навевало воспоминания о страданиях, перенесенных за дело Бурбонов, и где было много стариков, которые не могли вспоминать о них без слез. Он нашел роялистов, и старых, и новых, которые говорили о хартии весьма легкомысленно, считали нерушимость продаж национального имущества только временной уступкой, а на Конкордат смотрели как на еще одну хартию, отмененную вместе с Бонапартом. Народ относился к налогам как к остатку имперской тирании, от которой следует поскорее избавиться, и был решительно настроен не допускать вывоза зерна, пусть и декретированного роялистами; приобретатели государственного имущества беспокоились и готовились объединиться для самозащиты; магистратура недоверчиво и с тревогой ожидала новой инвеституры, ей обещанной; армия была настроена враждебно.

Герцог не был достаточно проницателен, чтобы верно оценить положение вещей, но имел достаточно здравомыслия, чтобы счесть его противным порядку и в особенности обещаниям королю, которые, по его мнению, должны были честно исполняться. Его речи были превосходны, кроме тех, что касались религиозных предметов, на счет которых вся династия имела весьма опасные мнения. Герцог Ангулемский старался всех убедить, что нет никаких двух королей, один из которых, старый якобинец, как говорили провинциалы, прехитрый, много обещает и ничего не выполняет, живет в павильоне Флоры и зовется Людовиком XVIII, а другой, граф д’Артуа, настоящий роялист, живет в павильоне Марсан; первого представляют префекты, которым не следует ни повиноваться, ни верить, второго представляют вожди шуанов, и вот их-то и нужно слушать и слушаться. Он объявил, что есть только один король, что надлежит исполнять его приказы, платить налоги, не мешать вывозить зерно, не беспокоить приобретателей государственного имущества – словом, нужно жить в мире, наслаждаться общественным покоем и давать наслаждаться им другим. Менее благоразумно он говорил со священниками, заблуждения которых разделял, за исключением десятины и имущества Церкви. Герцог придал сколько мог силы законным властям, воодушевил народ уже только тем, что был Бурбоном, доставил удовольствие честным людям своей умеренностью и прямотой, но никого, к сожалению, не убедил и, проехав через Лаваль, Ренн, Брест и Лорьян, оставил край почти в таком же расстройстве, в каком нашел.

Надлежало посетить и другой важный населенный пункт, Нант. В городе пользовалась влиянием богатая торговая буржуазия, приверженная принципам Революции, ненавидевшая ее злоупотребления, но столь же сильно ненавидевшая и вандейских мятежников, к тому же недовольная надменностью знати с обоих берегов Луары. К императорскому режиму, при котором прекратилась всякая торговля, буржуазия питала неприязнь, которая естественным образом расположила ее к Бурбонам, явившимся с миром и с хартией. Но сумасбродства эмиграции и священников, с одной стороны, и трудности при восстановлении торговли – с другой, весьма ее раздражали. Буржуазия горько сожалела о потере Иль-де-Франса, приписывала англичанам самую коварную расчетливость и гневалась на правительство за его пристрастие к Англии. По всем этим причинам жители города были искренними роялистами, но уже несколько разочарованными в своих надеждах.

Герцога Ангулемского приняли прекрасно. Он вел умеренные речи, которые всем понравились, и вернул жителей к наилучшим расположениям. Покинув Нант, он очутился в Вандее и отправился в Бопрео. Это был Бокаж, почти недоступный край, где дворяне, патриархально жившие вместе с крестьянами, некогда водили их в бой против армий Республики. Здесь сильны были вера и простота и весьма слаб дух интриг и разбоя, присущий шуанству. Крестьяне Бокажа были спокойны и послушны своим господам, которые велели им повиноваться приказаниям короля.

В Бокаже случилось немало трогательных сцен и почти ни одной, достойной сожаления. В Бурбон-Вандее[6]6
  Ныне Ла Рош-сюр-Ион. – Прим. ред.


[Закрыть] царил иной дух, здесь было меньше простоты и невинности, здесь меньше занимались земледелием и больше торговлей и даже контрабандой, любили всякое движение, охотно уклонялись от налогов и демонстрировали довольно бурные страсти. Духовенство выказывало полное отсутствие благоразумия. Всем, кто пришел его послушать, герцог Ангулемский повторил то же, что говорил везде, и произвел некоторое впечатление. Затем он отправился в Ла-Рошель, где мог бы сделать благое дело, приняв номинального епископа, против которого восставало местное духовенство, желавшее вернуть прежнего епископа, не подавшего в отставку. К несчастью, герцог, самый набожный из принцев семьи, отказался принять номинального епископа, фактически заявив тем самым, что официальное правительство есть лишь иллюзия, которой не следует обманываться.

Прибыв в Бордо, герцог Ангулемский оказался, можно сказать, в своей столице. Именно там появился первый из Бурбонов, и этим Бурбоном был он. Но там, как и в других местах, мало что осталось от радости и надежд первых дней. Приняв поначалу англичан как освободителей и богатых покупателей, ибо те выпили и вывезли много вина, бордосцы теперь дошли до настоящей ненависти к ним, узнав о потере Иль-де-Франса и о том, что наши колонии уже переполнены британскими товарами. Кроме того, жители были недовольны некоторыми неосторожными остротами знати, и в особенности сохранением droits rJunis. Ненависть к англичанам, недовольство знатью, раздражение из-за налогов были теми тремя чувствами, которые герцогу Ангулемского предстояло победить. Он старался как мог, заявил, что англичане повели себя, конечно, не как великодушные победители, но и не сделали ничего, чтобы помешать возрождению французской коммерции, и со временем и при некоторых усилиях она снова расцветет. Герцог с отменной любезностью обошелся с буржуазией, но настоял на абсолютной необходимости платить косвенные налоги, ибо государственный бюджет никак не может без них обойтись, и в этом отношении оказал весьма счастливое влияние на коммерсантов города.

Из Бордо герцог направился в Мон-де-Марсан, Байонну, По, Тулузу и Лимож, всюду ведя разумные речи, но невольно возбуждая роялистские страсти более, чем требовалось в интересах Франции и его семьи. В Париж он возвращался через Анжер и Манс.

В Анжере, одном из самых беспокойных городов Запада, буржуазия и знать разделились по всем предметам, занимавшим в то время французов. Обычно буржуазия поставляет в Национальную гвардию пехоту, а знать – конницу, потому что она богаче и может содержать лошадей.

Анжерские конники обзавелись особыми мундирами, которые называли вандейскими и с которыми ни за что не хотели расставаться, несмотря на неоднократные приказы из Парижа. В Мансе герцог Ангулемский встретил немало пламенных роялистов и бывших солдат гражданской войны, выражавших весьма неумеренные чувства, но не предавшихся, к счастью, никаким досадным демонстрациям. Он вернулся в Париж в середине августа.

Тотчас по возвращении сына граф д’Артуа отбыл в Шампань и Бургундию. Ему было разрешено обещать многое в части административных льгот и щедро расточать почетные награды: эти меры не зависели ни от бюджета, ни от тирании закона. Для некоторых дворян он вез орден Лилии, для военных и судей – орден Почетного легиона, для избранных роялистов – орден Святого Людовика. Он был не намерен скупиться, коль скоро король разрешил ему быть щедрым.

Вначале граф д’Артуа посетил берега Сены и Оба и города Ножан, Мери, Арси-сюр-Об и Труа, где война оставила ужасные следы и немалая часть населения погрузилась в нищету. На всем пути он сочувствовал страдальцам, даже плакал вместе с ними, называл их своими друзьями и чадами и обещал рассказать королю об их невзгодах, будто король имел средство таковые исправить. На самом деле министр финансов принял меры против щедрости графа и внушил ему, что государство ничем не может помочь опустошенным войной провинциям, разве что предоставить некоторые послабления в налогах – и то в случае доказанной невозможности их взимания. Поэтому граф д’Артуа обещал жителям просить об освобождении их от податей и даже о выдаче ссуд, а тем временем разрешил вырубить в государственных лесах 120 000 деревьев, чтобы помочь восстановить жилища. К этой помощи он присоединил воздаяния настолько обильные, насколько позволял ему его цивильный лист, и ордена, вручаемые во множестве. Граф покинул край, оставив жителям в качестве главного утешения волнение от его появления и надежду.

Посетив разоренные войной провинции, граф д’Артуа отправился в Бургундию, в старинный парламентский город Дижон, населенный дворянством мантии, некогда просвещенным, а ныне не допускавшим иных свобод, кроме свободы ремонстраций[7]7
  Присвоенное местными парламентами еще в XV веке право отказа от регистрации королевских актов, не соответствующих, по их мнению, праву и обычаям данной провинции или законам Франции. – Прим. ред.


[Закрыть]. Соответственно, дворянство было заражено самыми дурными настроениями, которые поощрялись местным префектом. Здесь весьма дурно обходились с епископом, которого обвиняли в потакании присягнувшим, с великим самодовольством объявляли, что дела нужно вести не так, как Людовик XVIII, что хартия – это гнусное сочинение, что еще есть время исправить ошибки и при первой возможности всё переменить. Тогда как в Шампани царило относительное спокойствие, в Бургундии, напротив, население было чрезвычайно возбуждено и многие мечтали о возврате к прошлому, что глубоко тревожило остальных. Естественно, роялисты оказали графу д’Артуа восторженный прием. С присущей ему сговорчивостью он соглашался со всем, что слышал, и только советовал набраться терпения. Что до свидетельства, которое могло стать самым значительным, граф не преминул сделать его настолько досадным, насколько это было возможно, ибо отказался принять епископа, что произвело на всех сильнейшее впечатление и крайне усилило волнения духовенства.

Найдя положение в Дижоне скверным, граф значительно его ухудшил и отправился в Лион. В этом большом и важнейшем после Парижа городе королевства положение было также не из простых. Наряду со старыми роялистами, которые помнили об осаде 1793 года, ненавидели Революцию и ее порождения и с воодушевлением объединились вокруг своего старого командира Преси, в Лионе жили богатые коммерсанты и фабриканты, в силу возраста не помнившие 1793 года, но весьма признательные Наполеону за помощь городу и благоприятствование торговле. Морская война, разорившая Нант, Бордо и Марсель, напротив, обогатила Лион. Будучи расположен на Соне и Роне, в месте пересечения путей сообщения с Германией, Швейцарией, Италией и Испанией, Лион давно был крупным торговым центром. Возможность легко импортировать из Италии дешевый шелк-сырец и экспортировать на континент дорогие ткани, а также крупные заказы для императорских дворцов обогатили лионцев, но их выгоды таяли на глазах после открытия морей, когда речная навигация потеряла то, что выиграла морская, а англичане вызвали вздорожание шелка-сырца, закупая его для себя. Если добавить к этим неудовольствиям бесчинства австрийской армии, которые несправедливо сваливали на Бурбонов, легко понять, почему лионские коммерсанты, самый богатый и влиятельный в этих краях класс, относились к королевскому делу с прохладцей, если не сказать враждебно. Народ, подражавший этим настроениям, разделился. Небольшая, но пылкая часть населения примыкала к роялистам, остальные следовали за противоположной партией. Мэр, человек мягкий и почтенный, но роялист по происхождению и связям, поссорился с префектом, который тщетно пытался бороться с беспорядками, не находя поддержки ни у Преси, командующего гвардией, ни у маршала Ожеро, командующего округом. Последний, презираемый войсками и основной частью населения за то, что не сумел защитить город от австрийцев, не имел никакого влияния и был неспособен объединить местные власти.