Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2"

LVII
Остров Эльба

Отбыв из Вены 15 февраля 1815 года, лорд Каслри 26 февраля прибыл в Париж, где остановился ненадолго, ибо в Лондоне его с нетерпением ожидали коллеги, не решавшиеся в его отсутствие приступать к обсуждению актов конгресса. Он встретился с Людовиком XVIII и добился успеха в переговорах о том, чтобы оставить Парму Марии Луизе до конца жизни, а наследницу Пармы, королеву Этрурии, временно разместить в Лукке. Людовик XVIII согласился на предложенное устройство, дабы угодить Англии и заручиться ее содействием в деле неаполитанского короля. Впрочем, вооружение Мюрата наделало в Италии столько шуму, что облегчило дело английским послам, ибо нетрудно стало заявить, что неаполитанский король, выступая как нарушитель европейского спокойствия, не верен своим обязательствам и потому заслуживает низвержения с трона, на котором его терпели лишь временно. Австрия отправила в Италию еще 100 тысяч человек в подкрепление уже находившимся там 50 тысячам, а Людовик XVIII постановил собрать между Лионом и Греноблем 30 тысяч французов, дабы также содействовать запланированным против Мюрата операциям. Так готовились к уничтожению последнего обломка империи Наполеона.

Но судьба распорядилась иначе. Прежде Мюрата в еще отверстую бездну революций падут сами Бурбоны, чтобы затем вновь подняться и править уже дольше и, к сожалению, не столь безвинно. Добившись от палат всего, чего желали, к концу декабря, Бурбоны распустили их до 1 мая 1815 года. Избавившись от видимой помехи, монархия лишилась и наилучшей своей опоры, ибо несмелая, но благоразумная палата депутатов в точности выражала общественное мнение, которое находило действия Бурбонов неосторожными и порой даже оскорбительными, но желало их исправления и сохранения. Палата депутатов, с трибуны которой иной раз сурово порицали безрассудство эмигрантов, давала сатисфакцию общественному мнению и спасительное предупреждение правительству и оставалась своего рода посредником, содействовавшим тому, чтобы раздражение одной стороны не слишком усилилось, а ошибки другой не зашли слишком далеко. Отсутствие палат в подобную минуту было достойно бесконечного сожаления, ибо без регулирующей власти, способной сблизить и сдержать нацию и эмиграцию, им предстояло всё более отдаляться друг от друга.

Так, ошибки и последствия ошибок нарастали как снежный ком. Духовенство не прекращало проповедей против присвоения церковного имущества; миряне, бывшие собственники распроданных владений, неотступно преследовали новых владельцев, принуждая их вернуть имущество, купленное за бесценок. Статья хартии, гарантирующая нерушимость государственных продаж, должна была бы успокаивать сколь-нибудь грамотных приобретателей, но им твердили, что хартия – только временная уступка обстоятельствам, и они, живя в эпоху перемен, естественно, испытывали беспокойство. К тому же газеты роялистской партии вели самые тревожные речи, а когда им отвечали ссылками на основной закон, они возражали, что закон гарантирует продажи только в материальном смысле, никак не касаясь морального аспекта, и не делает бесчестное – честным.

Барон Луи, опасавшийся дурных последствий для кредита, убедил Людовика подписать ордонанс о выставлении на продажу части государственного имущества, включавшей довольно обширные лесные угодья, прежде принадлежавшие церкви. Как только ордонанс вышел, министр, не теряя времени, приступил к торгам, дабы ободрить приобретателей, ибо трудно было предположить, что правительство хочет отменить прежние продажи, если предпринимает новые. Весьма скромные стартовые цены привлекли спекулянтов, которые охотно шли на риск, получая право собственности почти за бесценок. Однако эта мера не вернула чувства безопасности весьма многочисленным в сельской местности собственникам, приобретшим имущество во времена Революции, и они продолжали жить в постоянной тревоге. А ведь страх беды действует на людей так же, как сама беда, а зачастую и сильнее.

Открытые выступления против Французской революции не прекратились. Новым поводом для них стала годовщина 21 января. Один набожный человек купил участок земли на улице Мадлен, где были захоронены останки Людовика XVI, Марии-Антуанетты и мадам Элизабет, и при приближении 21 января начал раскопки в поисках останков августейших жертв. Как ему показалось, он их отыскал. Правительство распорядилось провести траурную церемонию перенесения королевских останков в Сен-Дени, но, к несчастью, церемония сопровождалась всякого рода проклятиями в адрес Революции, на что люди, связанные с Революцией словом и делом, отвечали тысячью сомнений и насмешек над находкой. Роялисты, в свою очередь, бранились и повторяли, что если и простили бывших революционеров и милостиво не отправили их на эшафот, то на большее им притязать не позволительно, ибо нельзя задушить общественную совесть и помешать ей осудить их мерзкие преступления. Будто желая повторения прискорбных взаимных обвинений, правительство решило ежегодно проводить церемонию в искупление преступления, свершившегося 21 января 1793 года.

К этим событиям прибавились еще более многозначительные. Согласившись в принципе на несменяемость судей, король сохранил за собой возможность, проверив весь состав магистратуры, наделить инвеститурой или отказать в ней тем, кто служил ныне. Вследствие этого судьи всех уровней с тревогой ожидали решения своей участи и пребывали в состоянии зависимости, которая могла пагубно сказаться на тех, кто судился, особенно на тяжбах из-за государственного имущества. Перед тем как разойтись, палаты потребовали положить конец неопределенности, и в январе 1815 года правительство приступило к реформе, начав с Верховного суда. Сместили Мюрера с должности первого председателя из-за его личных дел, а Мерлена – с должности генерального прокурора из-за того, что он вотировал за казнь Людовика XVI. Их сменили соответственно Сез и Мурр. Перемены были неизбежны, но революционная партия немедленно увидела в них проявление враждебности, поскольку действия сопровождались самыми недобрыми речами. Чтобы прощать друг другу, партии должны были обладать духом справедливости, которым не были наделены вовсе.

Из всех происшествий того времени самым досадным и вызвавшим наибольшую огласку стал процесс против генерала Экзельмана. Мы уже рассказали, какого рода преступление вменялось в вину знаменитому генералу. Среди конфискованных у лорда Оксфорда писем, предназначавшихся неаполитанскому двору, нашли письмо Экзельмана, в котором тот заверял Мюрата в совершеннейшей преданности и в том, что многие французские офицеры его поддержат, если возникнет угроза его трону. Публика знала, что французский двор старается добиться низложения Мюрата, но война против него не объявлялась, а потому перехваченное письмо не содержало ничего противного воинской дисциплине. В худшем случае можно было упрекнуть генерала в недостатке приличия, но никак не в нарушении долга. Так же рассудил и генерал Дюпон, ограничившись объявлением Экзельману выговора и предписанием соблюдать сдержанность в будущем. Но Дюпона в военном департаменте сменил маршал Сульт, обещавший восстановить в армии дисциплину и вернуть в ее ряды верность и повиновение. И одним из средств, которое он намеревался использовать, стало возобновление забытого дела генерала Экзельмана. Дав почувствовать свою власть одному из самых популярных генералов, Сульт надеялся припугнуть остальных. Он перевел Экзельмана на половинное жалованье и предписал ему отправляться в родной город Бар-сюр-Орнен, в свое рода изгнание.

В то время офицеры на половинном жалованье оспаривали право военного министра назначать им местопребывание. Они говорили, что коль скоро не имеют должности, а значит и обязанностей, исполнение которых требует их присутствия в определенном месте, то вольны сами выбирать, где жить. Военный министр, со своей стороны, утверждал, что может этого требовать, и имел на то некоторые основания, ибо при нынешнем положении вещей и при склонности незанятых офицеров собираться в Париже важно было иметь возможность разогнать их простым административным предписанием. Такое предписание не раз повторялось, но довольно часто не выполнялось, и офицеры на половинном жалованье продолжали стекаться в столицу, где вели самые неподобающие и бунтарские речи, а попытка решить вопрос за счет такого выдающегося военного, как генерал Экзельман, вменив ему в вину столь смехотворное преступление, оказалась оплошностью.

Экзельман не отказался повиноваться предписанию, он лишь ограничился тем, что попросил отсрочки, сославшись на состояние жены, только что родившей и нуждавшейся в уходе. Было бы разумнее довольствоваться его половинчатым согласием и не провоцировать открытого неповиновения. Но Сульт настоял на своем и потребовал незамедлительного отъезда генерала. Тот, подстрекаемый друзьями, категорически отказался повиноваться. Тогда маршал, не принимая во внимание состояния молодой жены, приказал арестовать Экзельмана. Препровожденному в Суассон генералу удалось скрыться от своих стражей, и он написал министру, требуя суда и обещая отдаться в руки властям, как только назначат день суда.

Происшествие произвело на военных и бо́льшую часть публики живейшее впечатление. Поведение маршала Сульта, бывшего ревностного служителя Империи, сделавшегося не менее ревностным служителем Бурбонов и гонителем своих старых товарищей в куда большей степени, чем генерал Дюпон, глубоко возмутило всех. Пошли разговоры о насилии в отношении одного из самых блестящих армейских офицеров, о причиненном его молодой жене беспокойстве – и всё это только за то, что генерал напомнил о себе Мюрату, своему бывшему командиру и благодетелю.

Остановиться после такой злосчастной огласки, оставив генерала в бегах без суда, было уже невозможно. Следовало судить его во что бы то ни стало. Сульт представил королевскому совету скверно написанный и скверно мотивированный рапорт, вызвавший замешательство даже у самых неумеренных членов правительства. Надо было ограничиться обвинением в неповиновении, и тогда оставалась возможность выступить и в пользу прав военного министра. Ведь государство, предоставив офицерам половинное жалованье, должно было сохранить на них какие-то права. Право предписывать место пребывания было вполне законным, ибо военные могли понадобиться в том или ином месте и министр должен был обладать властью туда их отправить. Но Сульт не ограничился более или менее обоснованным обвинением в неповиновении и предложил предать генерала Экзельмана военному суду 16-го военного округа, заседавшему в Лилле, обвиняя его не только в неповиновении, но и в переписке с врагом, шпионаже, неуважении к королю и нарушении клятвы кавалера ордена Святого Людовика.

Когда генерал Экзельман узнал, что его вызывают в военный суд 16-го округа, он без колебаний отдался в руки властям, следуя совету своих многочисленных друзей, справедливо полагавших, что ни один военный и ни один судья не смогут его осудить.

Генерал явился в суд 23 января. Докладчик перечислил обвинения, предъявленные министром, и генерал дал на них простые и достойные ответы самым умеренным, не свойственным ему обыкновенно тоном. На обвинение в переписке с врагом он отвечал, что Франция пребывает в мире со всеми государствами Европы, а потому нельзя утверждать, что он переписывался «с врагом». На обвинение в шпионаже он с достоинством, понятым и одобренным всеми присутствовавшими, заявил, что отвечать на него даже не намерен. Что до неповиновения, Экзельман утверждал, что министру не надлежит требовать каких-либо услуг от офицеров на половинном жалованье, а потому, заявляя о праве произвольно предписывать им место проживания, он присваивает себе в их отношении право ссылки. В ответ на обвинение в неуважении к королю генерал заявил, что исполнен почтения к его величеству Людовику XVIII и уверен, что не написал ничего, что было бы противно этому почтению. Наконец, на последнее обвинение он довольно легкомысленно отвечал, что, видимо, не знаком с обязанностями кавалера, ибо не может припомнить ни одну, которая противоречила бы тому, что он сделал.

Ответы эти были столь естественны и обоснованы, что сделали всякую защиту ненужной. Дебаты оказались недолгими, и военный совет почти без обсуждения единогласно оправдал генерала. Легко представить себе радость военных, толпами сбежавшихся сопровождать своего героя.

Впечатление от суда в Лилле за несколько дней распространилось по всей Франции, среди многочисленных врагов правительства. Просвещенные друзья правительства сожалели о процессе, на котором столь неумело поставили и столь опасным образом решили многие важные вопросы. Очевидные выводы из процесса состояли в том, что армия не считает Мюрата врагом и не признает за военным министром права предписывать место проживания офицерам на половинном жалованье, а все военные – и судьи, и обвиняемые – не боятся выказывать явное несогласие с существующей властью.

Ни при каких обстоятельствах не выявлялась еще так разительно слабость реставрированной монархии. На кого же она могла опереться при откровенной враждебности армии? Несомненно, оставалась Национальная гвардия, набиравшаяся из средних классов, которые желали сохранения Бурбонов, сдерживаемых разумным вмешательством общественных властей. Но спесь телохранителей в Париже и вернувшихся дворян в провинции, нетерпимость духовенства повсюду, угрозы приобретателям государственного имущества, притеснения промышленности, разоренной ввозом английских товаров, территориальные потери, несправедливо вменяемые Реставрации в вину, наконец, пробуждение либерализма, который Бурбоны сделали своим врагом, вместо того чтобы сделать союзником, – всё это весьма подпортило расположения средних классов, и уже только бесконечно благоразумные люди думали, что нужно поддержать Бурбонов, пытаясь их исправить. Мысль о скорых переменах, которая зачастую к ним и приводит, начала постепенно завладевать умами. Ведь когда распространяется роковое убеждение, что режим обречен, охладевшие остывают еще больше, заинтересованные обращают взоры в другую сторону, растерянные друзья совершают еще больше ошибок, а чиновники, ответственные за защиту трона, боятся скомпрометировать себя ради власти, которая не сможет ни вознаградить их за усилия, ни защитить в случае опасности. Таково было отношение к Бурбонам различных классов французского общества, проявлявшееся всё отчетливее с каждым новым происшествием, которые следовали одно за другим с необычайной быстротой.

Военные, самый опасный из всех равнодушных и враждебных классов, чувствовали, что правительство зависит только от них и будет свергнуто, как только они этого захотят. Революция 1814 года, совершенная восставшей Европой против вождя, злоупотребившего своим гением и доблестью своих солдат, казалось, была направлена именно против французской армии. Обласканная Бурбонами в лице своих командиров, армия вскоре обнаружила, что от правительства ее отделяет пропасть, какая только может разделять защитников родной земли и тех, кто хотел ее захватить. И тогда (единственный раз на нашем веку) она решила сыграть политическую, революционную роль. «Вон эмигрантов!» – призывали молодые офицеры, собиравшиеся в Париже. Придет ли Наполеон возглавить их, чего они пламенно желали (не понимая, увы, чего хотят), не придет ли, военные были полны решимости свергнуть правительство своими руками, и как можно скорее. Офицеры без должностей заявляли об этом вслух, и их слова встречало молчаливое или открытое одобрение офицеров на действительной службе, готовых им содействовать. Что до солдат, их чувства сомнений не вызывали, ибо после массового дезертирства молодежи в 1814 году ее место заняли вернувшиеся из плена и отдаленных гарнизонов старики, враждебные Бурбонам и преданные Наполеону.

Усилий одного военного министра было совершенно недостаточно, чтобы победить подобные настроения, и маршал Сульт, которого выбрали в надежде, что он сумеет одержать верх над этими настроениями, потерпел полную неудачу. Не могли офицеры всех званий, тысячами собиравшиеся в Париже, не подумать от слов перейти к делу. Хотя их было довольно много, чтобы самим попытаться осуществить переворот, они чувствовали, что результат будет вернее, если на их сторону перейдут некоторые их товарищи, обладавшие командными должностями и располагавшие войсковыми корпусами.

Обстоятельства играли бунтовщикам на руку, ибо некоторые из их наиболее известных товарищей командовали невдалеке от Парижа. Блестящий офицер Лефевр-Денуэтт возглавлял кавалерию гвардии, расквартированную в департаменте Нор. Братья Лаллеманы, офицеры высочайшего достоинства, весьма враждебно настроенные к Реставрации, командовали в департаменте Эна и в Ла-Фере. Наконец, один из первых дивизионных генералов Империи, граф Друэ д’Эрлон, сын бывшего начальника почты Варенна, командовал 16-м военным округом в Лилле. Вчетвером они могли собрать 15–20 тысяч человек, привести их в Париж, соединить с несколькими тысячами собравшихся там офицеров и, поскольку в столице опасаться было некого, кроме королевского дома, попробовать все-таки добиться успеха. Тем не менее, несмотря на столь грозные для правительства обстоятельства, успех военных был не так обеспечен, как им мнилось, что и показали вскоре события: к великому счастью, чувство повиновения во французской армии таково, что войска не просто увлечь, даже в направлении их искренних страстей, если это противоречит их долгу.

Но недовольные офицеры были полны уверенности в себе. Они сговорились и, отлично понимая, что важным условием успеха в предприятии может стать какое-нибудь громкое имя, решили заручиться поддержкой попавшего в опалу великого воина – маршала Даву. Суровый и степенный маршал, самый твердый блюститель воинской дисциплины, не годился для заговоров. Однако то, как с ним обошлись, глубоко его оскорбило: обхождение было действительно неслыханным, ибо маршала сослали за оборону Гамбурга, одну из самых памятных в истории. Поэтому он не оттолкнул обратившихся к нему молодых и бойких генералов. Как и они, Даву был склонен считать Бурбонов чужаками и льстил себя надеждой, что может одним словом, посланным на остров Эльба, вызвать Наполеона и сделать его вновь главой Империи. Не взяв на себя никаких обязательств перед молодыми заговорщиками, маршал выказал им достаточно сочувствия, чтобы внушить уверенность, что поддержит их, и обрадованные появлением такого союзника молодые генералы, болтливые, как любая молодежь, вовсе не старались держать свои надежды в секрете.

Между тем, чтобы трудиться для Наполеона, нужно было трудиться вместе с ним, заручившись его согласием и содействием, а потому надлежало найти того, кто мог его представлять. Подумав о видных военных Империи, молодые офицеры подумали и о видных гражданских деятелях. Не имея возможности обратиться к осторожному Камбасересу, избегавшему всяких сношений, и к подозрительному и состоявшему под явным надзором Савари, они обратились к Лавалетту и Маре, слывшим доверенными лицами Наполеона. Но Лавалетт во время последней кампании получил на хранение от Наполеона 1,6 миллиона франков металлическими деньгами (всё личное состояние бывшего императора) и старательно хранил его, чтобы вернуть по первому требованию. В своей преданности, боясь выдать вклад, который мог стать спасением для его повелителя, Лавалетт прятал деньги со всяческими предосторожностями в собственном доме и прятался сам, стараясь никого не принимать. Поэтому заговорщикам пришлось обратиться к верному Наполеону и всегда расположенному к общению Маре. Однако тот заявил, что у него нет связи с императором и потому он не может ничего сказать от его имени. Он умолял офицеров не подставлять под удар Наполеона, который находился на милости врагов и мог по одному слову из Вены быть насильно перевезен в далекие края, в убийственный климат. Но сдержанность герцога была воспринята как обычная осторожность, свойственная политикам, а манера бывшего доверенного лица императора выражаться не обескуражила и не повергла в сомнения молодых людей, горевших нетерпением восстановить Империю.

Так же естественно было желать содействия и революционной партии. Поначалу удовлетворенные падением Наполеона, революционеры теперь о нем сожалели и желали его возвращения. Во главе их, как всегда, суетился Фуше, по-прежнему пытавшийся сыграть какую-нибудь видную роль и потому вмешивавшийся во всё подряд. Лишившись надежды на скорое возвращение к власти, он перешел, как и его однопартийцы, но из других побуждений, от снисходительности в отношении Бурбонов к возмущению против них и готов был примкнуть к любому, кто захочет их свергнуть. Однако главной целью Фуше было свержение Бурбонов, а не замена их Наполеоном. Он говорил, что при новом положении вещей нужен и новый государь, либеральный, как нынешнее поколение, не внушающий Европе ненависти, как Наполеон, и не рискующий, как он, навлечь на Францию нашествие 600 тысяч неприятельских солдат, которые ринутся через Рейн, чтобы низложить его. Франция устала от войны и деспотизма, она не хочет ни Бурбонов, ни Наполеона, и потому возможны только два государя – герцог Орлеанский или Наполеон II под регентством Марии Луизы. Связанный семейными узами герцог Орлеанский не может отделиться от семьи и помочь революции, и единственным кандидатом на трон остается король Римский. Поставив такую цель, можно привлечь к ее реализации Австрию, через Австрию – Европу, а с Европой и весь мир. Кроме того, армия будет довольна возрождением Империи, а Наполеон получит возмещение за потерю трона. Революционеры и либералы будут совершенно удовлетворены, ибо обретут в сыне славу, а не деспотизм отца, избавятся от публичных оскорблений эмигрантов и смогут с полным основанием примкнуть к режиму, который обеспечит им все преимущества Империи без каких-либо ее неприятных сторон.

Эти здравые во многих отношениях доводы грешили предположением, что Бурбонов можно заменить кем-то, кроме Наполеона. Регентство Марии Луизы являлось чистой химерой, ибо Австрия не выдала бы ни Марии Луизы, ни ее сына, и сама принцесса была столь же не способна к этой роли, сколь мало желала ее исполнять. Внешне благоразумный Фуше в действительности был безрассуден и куда менее невинен, чем молодые сорвиголовы, которыми он вознамерился руководить. Однако его речи производили впечатление на многих старых служителей Империи, помнивших о деспотизме и честолюбии Наполеона и страшившихся его злопамятства (ибо почти все они его бросили) и реакции Европы на его появление.

Молодых генералов, готовых рискнуть головой, трудно было убедить думать о ком-либо, кроме Наполеона, и Фуше решил пренебречь этим вопросом, сосредоточившись на главной цели – свержении Бурбонов. Авторы плана свержения представляли себе только один способ действий: собрать войска, которыми располагали некоторые из них, привести их в Париж, соединить с офицерами на половинном жалованье и осуществить переворот. В январе и феврале 1815 года этот план обсуждался с несдержанностью, которая шокировала маршала Даву, слишком серьезного для столь легкомысленного отношения к делу, и встревожила Маре, опасавшегося поставить под удар Наполеона. Лавалетт, хоть и прятался, но в конце концов встретился с генералами и умолял их сохранять спокойствие и не пытаться предупреждать волеизъявления Наполеона, а те отвечали, что им не нужно ничье согласие и содействие, чтобы свергнуть несовместимый ни с ними, ни с нацией режим, само существование которого полностью в их руках.

Они продолжали строить планы и часто бывали у Фуше, который старался привязать их к себе, видя в них лишнюю нить, за которую можно дергать. Чтобы преуспеть в том, он применял простое средство: выслушивал их без возражений.

Если считать заговором всякое желание свергнуть власть, сопровождающееся угрожающими речами, то, безусловно, явление, о котором мы рассказали, было заговором. Но если полагать, что заговор – это продуманный план настроенных серьезно людей, твердо желающих достичь своей цели, готовых рискнуть ради нее головой и осмотрительно пользующихся средствами, то нельзя сказать, что в данном случае речь шла о чем-либо подобном. Молодые офицеры во что бы то ни стало хотели избавиться от Бурбонов, даже ценой своей жизни, которую не привыкли беречь. Однако с вождями армии, как мы уже писали, дело обстояло иначе. Единственный человек, который оказался посвященным в эти планы, был Фуше, и по существу он сделался подлинным вождем молодых генералов только потому, что давал им советы и почти не сдерживал. По правде говоря, если заговор и существовал, то только между ним и молодыми военными, но это самое большее, что можно утверждать, ибо ни время исполнения, ни план действий, ни участники предприятия намечены не были.

Между тем Маре – и обеспокоенный, и удовлетворенный тем, что узнал, – дрожал при мысли о том, что Наполеон останется в неведении относительно столь серьезного предприятия, ибо оно могло помешать его целям, навлечь на него жестокие кары и, наконец, принести выгоду не ему, а другим. Верный соратник страстно желал предупредить Наполеона, и в то время как он тщетно изыскивал средства, судьба неожиданно их ему предоставила в лице одного пылкого юноши.

Флёри де Шабулон, бывший чиновник Империи, наделенный пылкостью, умом и честолюбием, заскучал в Париже от безделья и решил отправиться на Эльбу, дабы использовать неистраченные силы на пользу ссыльному императору. Ему требовалась рекомендация, и он обратился к Маре. Тот поначалу принял Флёри сдержанно, но затем, усмотрев в его побуждении добрую волю, стал откровеннее. Он поручил рассказать Наполеону о положении дел во Франции и о повсеместно распространившемся чувстве, что такое положение долго не продлится и переменится в пользу семьи Бонапартов или герцога Орлеанского. Флёри поручили донести до острова Эльба точное описание ситуации и не говорить ничего, что могло бы побудить к действиям в том или ином направлении. Маре не вручил ему письма, но дал опознавательный знак, который мог указать Наполеону, от кого тот явился. Флёри уехал в январе, поехал через Италию, в дороге заболел и прибыл на остров только в феврале.

Прежде чем сообщить о результате этой миссии, уместно рассказать, как жил Наполеон на Эльбе, перейдя от мирового господства к верховной власти на одном из самых малых островков Средиземного моря.

Будучи доставлен на Эльбу на английском фрегате «Неустрашимый», который встал на якорь на рейде Портоферрайо 3 мая 1814 года, Наполеон сошел на берег днем 4-го. За несколько дней до его приезда жители сожгли его портрет, подвергнув заочной казни за то, что возмутило против него все народы Империи, – за войну, конскрипцию и дополнительные налоги. Узнав о его приезде, островитяне забыли свой давешний гнев и вышли встречать Наполеона, движимые жгучим любопытством. Они выказывали шумную радость, решив, что теперь будут избавлены от ига Тосканы, что новый монарх привез им огромные богатства, привлечет на остров торговлю и вообще вскоре совершит что-нибудь необыкновенное. Жители с почестями проводили Наполеона в церковь и пропели в его честь Te Deum. Он с любезной готовностью уступал их пожеланиям, будто мог разделить эту ребяческую радость.

С покорностью принимая дары, ему предлагавшиеся, и не замечая, казалось, их малости, Наполеон немедленно принялся за дело и начал с того, что на следующий же день объехал верхом весь остров. Сразу после экскурсии он наметил план своего нового правления с таким же усердием, с каким пятнадцатью годами ранее разрабатывал преобразования во Франции.

Первые заботы Наполеон посвятил городу Портоферрайо, расположенному на высоте на подступах к прекрасному заливу, обращенному к Италии. Некогда город имел укрепления и мог стать крепостью, способной к сопротивлению. Наполеон тотчас постарался привести его в полное состояние обороны. Привезя на Эльбу подразделение гвардии, он обеспечил себе несколько сотен преданных людей, которые могли защитить его от низкого насилия и послужить опорой рискованного предприятия, если он захочет таковое предпринять. Тысяча его товарищей по изгнанию, закрывшись в морской крепости с провиантом и боеприпасами, могли обороняться несколько недель и дать ему время скрыться, если государи, пожалев, что оставили так близко от Франции, задумают убрать его подальше. Наполеон поспешил починить укрепления, собрать в них артиллерию, разбросанную по берегам острова во время последней войны, втащить ее на стены, достроить и вооружить форты, возвышавшиеся над рейдом, а также приготовить склады и собрать в них продовольствие и боеприпасы. Всего за несколько недель Портоферрайо стал крепостью, для захвата которой потребовалась бы весьма серьезная экспедиция.

Наполеон не ограничил свою предусмотрительность крепостью. Островок Пианоза, входивший в состав его владений и расположенный в трех лье, представлял условия, благоприятствовавшие его замыслам. Плоский и покрытый прекрасными пастбищами, весьма ценными при местном климате, островок был увенчан отвесной скалой с фортом, в котором могли с успехом обороняться даже пятьдесят человек. Наполеон приказал привести форт в состояние готовности, отправил в него продовольствие и небольшой гарнизон и втайне устроил так, чтобы из форта можно было ночью спуститься на берег, сесть на корабль и выйти в море. Он распорядился, чтобы на Пианозу перевезли лошадей и скот: таким образом использовали пастбища и отгоняли всякую мысль о существовании на острове военного заведения.

Позаботившись об обороне острова, Наполеон организовал на нем самую бдительную полицию. Пристать к берегу можно было только в столице или в Рио, Портолонгоне и Кампо, небольших портах на западе и на востоке острова, предназначенных для обслуживания рудников и торговли. Посты жандармов закрыли доступ к берегам во всех других местах, а организованная в каждом из портов, оставшихся открытыми, морская полиция подвергала всех новоприбывших быстрой и надежной проверке. Уже через несколько часов после прибытия судна в самый отдаленный от Портоферрайо пункт Наполеон знал, кто и зачем прибыл на его остров. Для подобных действий у него имелись достаточно серьезные причины. Французское правительство поместило на Корсике генерала Брюлара, пожаловав ему звание и чин, превосходившие его положение: очевидно, чтобы сделать надсмотрщиком над островом Эльба. Конечно, не было ничего более законного, чем подобный надзор, но до Наполеона дошли слухи о том, что надзор не единственная цель и замышляется покушение на его жизнь. Впрочем, найденные впоследствии документы не содержат против генерала Брюлара никаких улик, и мы должны признать, что то ли из страха, то ли по безобидности намерений генерал вел себя спокойно и его поведение не выходило за рамки законного надзора.