Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2"

Всадники отступили к более внушительной колонне, которая состояла, казалось, из нескольких сотен человек. Это была колонна с острова Эльба, которую вел сам Наполеон. Он заночевал в Корпе, пришел в Ла-Мюр, где солдат накормили, а затем выдвинулся к позиции, на которой, как ему сказали, засел, приготовившись к обороне, батальон 5-го линейного с артиллеристами и инженерами. Вернувшиеся уланы сообщили Наполеону, что офицеры склонны оказать сопротивление, но солдаты, вероятно, стрелять не станут. Некоторое время Наполеон разглядывал в подзорную трубу находившееся перед ним войско, оценивая его выправку и позицию. В эту минуту к войскам подошли офицеры на половинном жалованье, переодетые горожанами, и рассказали ему о настроениях в войсках, которым приказали преградить ему путь. «Артиллеристы и инженеры не будут стрелять, – уверяли они, – пехоте же наверняка прикажут открыть огонь, но вряд ли она повинуется». Услышав донесение, Наполеон решил двигаться вперед и личной отвагой решить вопрос, который не мог быть решен иначе. Он построил слева от дороги авангард Камбронна, справа – основную часть колонны, а впереди – пять десятков конников, которых ему удалось снарядить. Затем он ясным голосом приказал солдатам переложить ружья под левую руку дулом вниз и предписал одному из своих адъютантов выйти к фронту 5-го линейного и объявить, что сейчас он выдвинется и те, кто начнет стрелять, будут держать ответ перед Францией и потомками за события, которые на нее навлекут. Увы, он был прав: тем, к кому он обращался, предстояло решить, будет ли вписано Ватерлоо в кровавые страницы нашей истории!

Отдав приказы, Наполеон двинул колонну вперед, возглавив ее вместе с Камбронном, Друо и Бертраном. Посланный вперед адъютант подошел к батальону, повторил ему слова императора и указал на приближавшегося Наполеона. При таком зрелище солдат 5-го полка охватило чрезвычайное волнение и, глядя то на Наполеона, то на своего командира, они, казалось, молили последнего, чтобы он не заставлял их выполнять невозможный приказ. Видя смятение и растерянность солдат, командир батальона понял, что они не смогут устоять перед своим прежним повелителем, и твердым голосом скомандовал отступление. Пятьдесят улан Наполеона бросились следом за 5-м полком, но не для атаки, а чтобы говорить с солдатами. Доблестный Лессар решил, что на него намерены напасть, и приказал солдатам остановиться и выставить штыки. Уланы, не вынимая сабель из ножен, закричали: «Друзья, не стреляйте, вот идет Император!» И в самом деле, вслед за ними к батальону приближался Наполеон. Остановившись в пределах слышимости, он крикнул: «Солдаты, вы узнаете меня?» «Да, да!» – отвечали несколько сотен голосов. Тогда, распахнув сюртук и открыв грудь, Наполеон крикнул: «Вы захотите стрелять в вашего императора?» Потеряв от этих слов самообладание, артиллеристы и пехотинцы взметнули вверх сабли и штыки с надетыми на них киверами и с криками «Да здравствует Император!» бросились к Наполеону, окружили его и целовали ему руки, называя своим генералом, императором и отцом!

Лессар, брошенный своим войском, не знал, как ему поступить, но тут Наполеон, высвободившись из рук солдат, подошел к нему, спросил его об имени, звании и заслугах и сказал: «Друг мой, кто сделал вас командиром батальона?» – «Вы, сир». – «Кто сделал вас капитаном?» – «Вы, сир». – «А вы хотели стрелять в меня!» «Да, – возразил храбрец, – чтобы исполнить свой долг». И с этими словами он вручил свою саблю Наполеону. Тот взял ее, пожал капитану руку и без малейшего раздражения сказал: «Приходите ко мне в Гренобле». Жест и интонация Наполеона указывали, что он взял саблю этого достойного офицера только для того, чтобы вернуть ее ему. Обратившись к Друо и Бертрану, он заявил: «Всё кончено, через десять дней мы будем в Тюильри». И в самом деле, после такого события вопрос казался решенным, сомнений в том, что Наполеон снова будет царствовать, не оставалось. Правда, как долго, никто не знал.

Спустя несколько радостных минут, покоренные в Ла-Мюре войска смешались с войсками, прибывшими с Эльбы, и все вместе двинулись к Лаффре и Визилю. По дороге им встретились воодушевленные приверженцы Империи, выбежавшие навстречу Наполеону и возвестившие, что из Гренобля к Ла-Мюру движется целый полк. Вскоре, в самом деле, вдалеке появилась колонна. Это был 7-й линейный под командованием полковника Лабедуайера. Молодой Лабедуайер был тесно связан семейными узами с домом Бурбонов и, следовало полагать, был ему предан. Однако в глубине души он таил чувства, противоположные происхождению и родству, и хранил самую горячую привязанность к Наполеону и к славе французского оружия. Собрав свой полк на одной из площадей Гренобля, он приказал достать орла 7-го полка, воскликнул: «Да здравствует Император!» – и, потрясая мечом, воззвал к своим солдатам: «Кто любит меня, пусть следует за мной!» За ним пошел почти весь полк, выдвинувшись на дорогу в Ла-Мюр под неистовые рукоплескания жителей.

Наполеону передали все эти подробности, способные окончательно рассеять беспокойство, если таковое у него еще оставалось. Когда 7-й приблизился, Лабедуайер спрыгнул с лошади и бегом бросился к Наполеону, а тот, в свою очередь, спешился, принял полковника в свои объятия и с чувством поблагодарил его за добровольный переход на его сторону в минуту, когда положение еще оставалось неясным. Лабедуайер отвечал, что действовал так, чтобы восставить униженную Францию, а затем, с сердечной доверчивостью человека, не владевшего собой, сказал, что Наполеон найдет нацию весьма переменившейся, что ему придется отказаться от прежней манеры правления и что он сможет царствовать только при условии обновления режима. «Знаю, – отвечал Наполеон, – я вернулся, чтобы восставить вашу славу, спасти принципы революции и обеспечить вам свободу, которая была нежелательна в начале моего правления, но теперь стала не только возможна, но и необходима».

Наполеон прошел через Визиль, где встретил самый радушный прием, и продолжил путь в Гренобль, куда прибыл в девять часов вечера того же 7 марта. За шесть дней он преодолел с вооруженным войском путь в восемьдесят лье: беспримерный в истории марш. Усердное содействие населения, доставлявшего лошадей и подвозившего солдат, чрезвычайно облегчило осуществление этого чуда скорости.

Гренобль был охвачен смятением. Узнав об уходе 7-го полка, Маршан приказал закрыть городские ворота и отдать ключи ему на хранение, что не помешало некоторым замешкавшимся солдатам попрыгать с укреплений и присоединиться к товарищам. Потрясенные дворяне попрятались по домам; буржуа, раздираемые радостью отмщения и страхом перед грозившими Франции несчастьями, едва показывались. Предоставленные себе простые жители города и офицеры на половинном жалованье метались по улицам с криками «Да здравствует Император!». Доведенные до последней степени возбуждения известием о событии в Ла-Мюре, люди бросились к городским воротам и, обнаружив их запертыми, столпились на укреплениях, нетерпеливо высматривая вдали колонну с острова Эльба.

Когда Наполеон показался ввиду Гренобля, толпа разразилась радостными криками. Народ, собравшийся на укреплениях, бросился к воротам, пытаясь их открыть, а снаружи их пыталась выломать толпа крестьян. Ворота уступили этому двойному натиску и обрушились в ту самую минуту, когда во главе своих солдат появился Наполеон. Он с величайшим трудом пробрался через теснившиеся толпы и остановился в гостинице «Три дофина».

Когда стало известно о его приближении, власти города исчезли. Маршан уехал в департамент Монблан, чтобы собрать там остатки войск и попытаться до последней минуты выполнять свои обязанности. Префект, смущенный своими прежними отношениями с Наполеоном, бежал из страха, что если увидит его, то преступит свои обязанности. Фурье направился в Лион, велев извиниться перед своим бывшим повелителем за столь внезапный отъезд. Наполеон не захотел остановиться ни в префектуре, ни в здании военного округа и остался в гостинице, поставив себе в этой экспедиции за правило всюду оплачивать свои расходы, дабы отличаться от Бурбонов, визиты которых становились тяжким бременем для посещаемых ими провинций.

Устроившись в скромных покоях, Наполеон стал принимать тех, кто ему представлялся, и провел вечер в беседах с мэром, муниципальными властями и войсковыми командирами, время от времени показываясь в окно, чтобы удовлетворить нетерпение народа. Официальный прием властей департамента, равно как и смотр войск, он отложил на следующий день.

Первую половину утра 8 марта Наполеон потратил на приказы, организуя свое правление в завоеванных краях, а затем принял представителей гражданских, судебных и военных властей. Все они, поздравляя его с успехом и предрекая еще более полный триумф в движении на Париж, радовались, что он вернулся, чтобы восставить попранные принципы Революции. Между тем, заверяя его в своей преданности, все смело говорили, что он должен подготовить новое правление, совершенно отличное от предыдущего, правление мирное и либеральное. Хотя почтение к едва восстановленной власти Наполеона было велико, с ним говорили уже не как с всесильным властелином, а как с главой свободного государства. На лицах, по-прежнему выражавших любопытство и восхищение, не обнаруживалось более униженной покорности, появлявшейся прежде при всяком появлении императора.

Наполеон не выказывал ни смущения, ни недовольства, был спокоен, безмятежен и будто сразу вжился в новую роль. Всем, кто с ним беседовал, он говорил, что потратил десять месяцев на размышления о прошлом и постарался извлечь из него полезные уроки; что нанесенные ему оскорбления вовсе его не разгневали, но научили многому. Теперь он понимает нужды Франции и попытается их обеспечить, понимает, что мир и свобода стали настоятельной потребностью времени, и сделает их правилом своего правления. Прежде он любил величие и слишком увлекался завоеваниями, но не он один виноват: покорность Европы и готовность органов власти предоставить ему солдат и сокровища Франции, а также рукоплескания самой Франции способствовали его увлечению, которое стало всеобщим. Искушение сделать Францию властительницей народов извинительно, и нужно себе его простить, но более к нему не возвращаться. Он не подписал бы Парижский договор, ибо без колебаний сошел с трона, чтобы не отнимать у Франции то, чего не сумел ей дать, но, поскольку соблюдение договоров есть правило всякого законного правительства, он принимает Парижский договор и положит его в основу своей политики. Он надеется посредством подобного заявления сохранить мир и уже написал тестю. У него есть все основания надеяться, что это сообщение обеспечит ему содействия Австрии; он намерен вновь написать в Вену и рассчитывает на скорый приезд в Париж жены и сына.

О самом правлении Наполеон сказал, что пришел спасти крестьян от десятины, приобретателей государственного имущества – от неминуемого разграбления, армию – от невыносимых унижений, а также обеспечить триумф принципам 1789 года, попранным эмигрантами. Бурбоны никогда не смогут вести себя иначе, ибо представляют феодальную монархию, опирающуюся на дворянство и духовенство. Из их ошибок нужно извлечь единственное заключение о том, что они несовместимы с Францией и что для защиты новых интересов требуется новое правительство, этими интересами порожденное, сформированное ими и ради них. Подлинным представителем такого правительства будет его сын, ради которого он и намерен трудиться; он пришел подготовить его правление, и подготовить его достойным и мирным. Если бы он не пришел, Бурбоны всё равно пали бы среди потрясений, которые сами и вызвали; он же, напротив, предупредит волнения, уничтожив их причину, обеспечив безопасность новым интересам и удовлетворив дух свободы. Он сам предложит пересмотреть имперские институты, чтобы вывести из них настоящую представительную монархию – единственный вид правления, достойный просвещенной Франции. Он приветствует всех, кто захочет помочь ему в этом деле, ибо желает извлечь из последних событий только уроки, а не поводы для злопамятства. Правильно сделали, что призвали Бурбонов и еще раз испытали их манеру правления; он не может ни на кого гневаться, ибо сам посоветовал, перед своим отъездом из Фонтенбло, верно служить им. Но теперь приходится признать, что правление Бурбонов невозможно, а потому он с доверием будет ждать и с сердечностью примет возвращение добрых французов к делу Революции, свободы и Франции, подлинными представителями которой являются он и его сын.

Объяснения Наполеона понравились всем, даже тем, кого пугала попытка восстановления Империи перед лицом вооруженной Европы и кто опасался склонности Наполеона к абсолютной власти. Понадеялись или, поскольку жребий был брошен, удовлетворились надеждами, что с такими расположениями и гением, обновленным покоем, размышлениями и несчастьем, ему удастся преодолеть трудности новой роли и дать Франции всё, что ему хватило благоразумия ей обещать.

Приняв представителей властей, Наполеон приступил к смотру войск, и, естественно, войска встретили его с воодушевлением. Расквартированный в Гренобле 5-й линейный, подошедшие из Шамбери 7-й и 11-й, а из Вьена 4-й гусарский, 3-й инженерный и 4-й артиллерийский полки разразились приветственными возгласами, горячность которых была близка к неистовству.

Два-три командира корпусов из щепетильности покинули свои полки, но большинство остались, сочтя себя освобожденными от присяги властью революции. Трехцветные кокарды, хранившиеся в глубине ранцев, с волшебной быстротой были извлечены на свет; даже орлы, неизвестно где прятавшиеся, вновь увенчали трехцветные знамена, словно императорский режим и не прерывался на целый год.

Наполеон напомнил солдатам об их славе, попранной эмигрантами, повторил, что хочет мира и рассчитывает на него, ибо решил более не вмешиваться в чужие дела, но не потерпит вмешательства в дела Франции, и если к несчастью в них вмешаются, он не сомневается в неизменной храбрости и удаче своих солдат. Он сказал, что дошел до Гренобля с товарищами по изгнанию, отплывшими с ним с острова Эльба, а теперь намеревается двинуться на Лион и Париж вместе с примкнувшими к его делу храбрецами и покорить Францию, как покорил Прованс и Дофине – не оружием, а неодолимым порывом армии и народа. Он добавил, что счет идет на часы, что нельзя дать Бурбонам опомниться и позвать на помощь иностранцев, что важно выступать тотчас же, не теряя ни минуты. И потому, раздав войскам подготовленные пайки, Наполеон сам в четыре часа пополудни проводил их в путь, направив на Лион через Бургуин.

Расставаясь с войсками, Наполеон объявил, что вскоре последует за ними, не позднее завтрашнего дня возглавит их и откроет ворота Лиона, как открыл ворота Гренобля, показав трехцветное знамя. С криками «Да здравствует Император!» полки с полевым парком из 30 орудий и во главе с 4-м гусарским отбыли в Лион. Вместе они составляли корпус в 7 тысяч человек, совершенно исступленных и способных победить солдат, верных Бурбонам, если таковых повстречают, но еще более способных увлечь чувством, захватившим их самих, любые войска, какие попытаются выставить против них.

Вернувшись к старой привычке трудиться в то время, как его армии выдвигаются вперед, Наполеон возвратился в отель «Три дофина», чтобы отправить необходимые приказы, предполагая отбыть на следующий день вместе с солдатами с Эльбы, которые благодаря этой диспозиции могли насладиться целым днем отдыха. Так, через день, 10 марта, он должен был подойти к Лиону во главе соединения куда более значительного, нежели все те, что могли направить против него.

Наполеон был недоволен префектом Фурье, который бежал из Гренобля, дабы избежать встречи с ним. В досаде он хотел было вынести против Фурье решение, но ему передали объяснения префекта, которые тот, покидая Гренобль, адресовал ему окольным путем. Наполеон успокоился и отправил Фурье приказ присоединиться к нему в Лионе. Такой же приказ он отправил генералу Маршану. Затем он обратился в письме к Марии Луизе и, возвестив о своем вступлении в Гренобль и выказав уверенность, что вскоре вступит в Париж, позвал ее присоединиться к нему и привезти сына, а затем повторил для императора Франца заверения в своих мирных намерениях. Это письмо он адресовал генералу Бубне, командующему австрийскими войсками в Турине, тому самому, с которым вел столь дружеские переговоры в Дрездене в 1813 году. Он просил передать письмо жене и хотел, чтобы курьер с письмом открыто передвигался по дороге Мон-Сени, что убедило бы всех в установлении сообщения с австрийским двором. В четверг 9 марта, отправив все приказы, Наполеон покинул Гренобль и направился на Лион.

В то время как Наполеон продвигался вглубь Франции, постепенно овладевая войсками, слух о его появлении вызывал повсюду глубокое волнение. Отправившись от залива Жуан в полдень 1 марта, известие распространялось так быстро, как позволяли средства сообщения. В Марсель оно было принесено 3 марта и повергло бурливое население этого города в состояние чрезвычайного волнения. Утром 5 марта оно прибыло в Лион, где разделило жителей и восстановило одних против других;

наконец, отправленное телеграфом в Париж, известие о подходе Наполеона прибыло в столицу в середине того же дня 5 марта и было тотчас передано Людовику XVIII. Новость чрезвычайно удивила государя, обычно принимавшего события довольно хладнокровно. В первую минуту он показался скорее удивленным, нежели встревоженным, и стал искать в глазах тех, кто его окружал, подсказки о том, как следует отнестись к случившемуся. По безумной радости одних, решивших, что осталось лишь схватить и расстрелять беглеца с Эльбы, и по ужасу других, уже видевших его повелителем всех посланных против него войск, Людовик скоро понял, что случившееся представляет величайшую опасность, и попытался понять среди противоречивых мнений своих советников, что уместнее всего было бы предпринять.

По примеру своих префектов король пожелал, чтобы новость как можно дольше держали в секрете. Поначалу в страшную тайну оказались посвящены только принцы, незаменимый в подобных обстоятельствах военный министр, неизменно во всё посвященный Блака и Витроль, из всех обломков власти сохранивший за собой телеграф. Принцы были весьма взволнованы, ибо положение обязывало их возглавить войска, а они как никто понимали трудность своей роли. Что до маршала Сульта, военного министра, опрометчиво бросившегося в объятия Бурбонов, будто ему не суждено было более увидеть грозного Наполеона, он был потрясен воздвигшимися перед ним трудностями.

Естественно, всеми завладела мысль предоставить принцам командование войсковыми соединениями, которые предстояло сформировать, а главное из них поместить под начало графа д’Артуа, самого активного из членов семьи и самого популярного у крайних роялистов, которые могли теперь оказать выдающиеся услуги, если их преданность окажется столь же действенной, сколь была шумной. Поскольку Наполеон начал движение 1 марта и должен был направляться на Лион, какой бы дорогой ни шел, через Гренобль или через Марсель, очевидно, что в Лионе и следовало его встретить и там требовалось собрать средства сопротивления. Граф д’Артуа выразил готовность отправиться в Лион, и эта мера оказалась настолько уместна, что была тотчас принята. Задумали дать ему в помощники обоих сыновей. Тот и другой должны были выехать из провинций, которые имели обыкновение объезжать, и привести с собой на фланги Наполеона войска.

Договорились, что герцог Беррийский, хорошо знакомый с восточными провинциями, отправится во Франш-Конте, соберет в Безансоне линейные войска и волонтеров из национальных гвардейцев и поведет их на Лон-ле-Сонье, расположенный слева от Лиона. Герцог Ангулемский немедленно покинет Бордо, отправится через Тулузу в Ним и с войсками, которые соберет по пути, захватит Наполеона с тыла. Эти операции, которые военный министр счел весьма искусными, предполагали два условия: во-первых, что войска успеют сосредоточиться в этих пунктах, и, во-вторых, что они останутся верны делу Бурбонов. А ведь совещались вечером 5 марта; приказы, отправленные 6-го, могли прибыть на места только 7, 8, 9 и 10 марта, в зависимости от удаленности, а кроме того, определенного времени требовало и их выполнение. Мы же только что видели, что Наполеон должен был подойти к Лиону уже днем 10 марта. Что до верности войск, предшествующий рассказ показывает, насколько обоснованной была надежда в этом отношении.

Тем не менее военный министр выказал величайшее усердие и активность и совершенно серьезно предложил вышеперечисленные меры в качестве верных средств спасения. Ему предоставили действовать, ибо он, в конечном счете, умел передвигать войска лучше, нежели прочие чиновники, окружавшие монарха. Не ведая о случившемся в Ла-Мюре и Гренобле, не теряли надежды на верность войск и, чтобы лучше ее обеспечить, решили поместить при принцах популярных и уважаемых в армии командиров. Маршал Ней, командующий во Франш-Конте, был выбран в компанию герцогу Беррийскому. Маршал Макдональд, командующий в Бурже, получил приказ тотчас отправляться в Ним на помощь герцогу Ангулемскому. Оба маршала, бывшие переговорщиками Наполеона в Фонтенбло, казалось, прекрасно подходили для того, чтобы ему противостоять. Никто не сомневался, что Макдональд исполнит свой долг с несгибаемой честностью. Что до Нея, хоть и было известно, что он недоволен двором и потому удалился в свое имение, предполагали, что он с трудом может представить себе возвращение Наполеона, особенно при воспоминании о сценах в Фонтенбло, и надеялись, что все его страсти при виде грозного призрака пробудятся.

Наконец, чтобы обеспечить графу д’Артуа еще одного помощника, и помощника весьма ценного, выбрали герцога Орлеанского. Принц, хоть и вел себя сдержанно, вновь пробудил к себе, как мы говорили, недоверие эмигрантов. Но он был приятен и военным, помнившим о его услугах в республиканских армиях, и приверженцам конституционных идей, которым нравилось, что их взгляды разделяет член королевской семьи. Такого рода популярность, которой герцог Орлеанский и не думал злоупотреблять, задевала двор, и Людовик XVIII был не прочь от него избавиться, придав его графу д’Артуа, который в свою очередь был не прочь иметь рядом с собой Бурбона-военного.

Кандидатура герцога была принята с такой же легкостью, как и все остальные, и военному министру поручили незамедлительно распорядиться о движениях войск и снаряжения, проистекавших из принятого решения. Договорились, что граф д’Артуа отбудет в Лион прямо в ночь на 6 марта. Герцога Орлеанского вызвали в Тюильри, чтобы сообщить ему новость, которую держали в тайне, и передать из уст самого короля приказы, его касавшиеся. Будучи убежден, что задуманные для обороны Лиона меры окажутся запоздалыми и недейственными, герцог Орлеанский не чувствовал склонности к предложенной ему миссии и пытался убедить короля оставить его в Париже, где в случае его отъезда не останется ни одного принца крови и где его общепризнанная популярность может стать полезной. Но он просил как раз о том, чего король меньше всего желал, и ему пришлось подчиниться и уехать. Своими советами герцог добился только того, что в Париж вызвали герцога Беррийского, подумав, что надо и в самом деле оставить при короле одного из племянников. Вследствие этого в Безансон было решено отправить одного маршала Нея. Маршал, находившийся в своем имении, был тотчас вызван в Париж телеграфом.

Приняв военные меры, созвали остальных министров, чтобы заняться мерами политическими. Впечатление, произведенное на министров известием, оказалось таким же, то есть крайне сильным. Оно было смешано с долей раскаяния у тех, кто помнил о совершенных ошибках, у других же сопровождалось только сожалением о чрезмерной мягкости, то есть, по их словам, слабости. И потому они хотели компенсировать недавнюю слабость величайшей энергией в нынешних обстоятельствах. Не раздумывая и не отдавая себе отчета в важности поступка, который намеревались совершить, министры составили ордонанс на основании 14-й статьи хартии, предписав всякому гражданину схватить Наполеона живым или мертвым, и если живым, то сдать военной комиссии, которая незамедлительно применит к нему существующие законы, то есть приговорит к расстрелу. Ордонанс был выпущен не только против Наполеона, но и против сообщников и пособников его предприятию. Довольно было установления его личности для немедленного осуждения и казни.

К этому диктаторскому акту, которому предстояло сделаться роковым для династии, добавили другой, законный и необходимый: решили созвать палаты, которые распустили до 1 мая. Не было ничего уместнее, чем собрать их вокруг короля и совместно принять защитные меры, требуемые обстоятельствами, противопоставив Наполеону, представлявшему военный деспотизм, законного монарха в окружении всего аппарата конституционной свободы. Палаты призывались собраться в самые короткие сроки, а их членов, присутствовавших в Париже, приглашали явиться немедленно, дабы начать заседания, как только они соберутся в достаточном количестве.

Решения, принятые 6 марта и обнародованные 7-го (в день вступления Наполеона в Гренобль), открыли широкой публике новость, которую скрывали, сколько могли, но которая постепенно просочилась из Тюильри и произвела на осведомленных людей глубокое впечатление. Однако обнародованные подробности несколько уменьшили первое волнение. Правительство знало пока только о высадке Наполеона в заливе Жуан во главе одиннадцати сотен человек, о неудавшемся покушении на Антиб и о выдвижении в Верхние Альпы. Сообщившие об этих фактах префекты выделяли наиболее благоприятные обстоятельства, а правительство, со своей стороны, постаралось произвести на публику ободряющее впечатление, ибо пыталось ободрить и самое себя. Поскольку огромное значение придавалось первому проявлению чувств армии, особо подчеркнули случившееся в Антибе и представили Буонапарте отвергнутым войсками, с которыми он столкнулся при высадке, и даже вынужденным броситься в горы, где он неминуемо падет под ударами нужды или правосудия. Оправившись от первого ужаса, пламенные роялисты уже видели в великом событии дня только повод для надежды.

Остальная публика рассудила иначе. Парижане не поверили официальной версии и не сочли Наполеона настолько пропащим, как то утверждалось. Народ, испытывая инстинктивное влечение к человеку, который так мощно потряс его воображение, затаил в душе радость при известии о его возвращении. Военные, взволнованные до глубины души, желали успеха своему бывшему генералу, чего и не думали скрывать, хотя их командиры всячески выказывали верность своему долгу. Революционеры, десятью месяцами ранее рукоплескавшие возвращению Бурбонов, которые мстили за них Наполеону, теперь так же рукоплескали возвращению Наполеона, который мстил за них Бурбонам. Приобретатели государственного имущества, бесчисленные в сельской местности, сочли себя спасенными от неминуемого разграбления. Буржуазия, напротив, спокойная и незаинтересованная в вопросе государственного имущества, которого покупала гораздо меньше, чем сельские жители, и желавшая мира и умеренной свободы, испытывала глубокое беспокойство. Хотя ее и задевала пристрастность Бурбонов к дворянам и священникам, она предпочитала их сохранить, оказывая им сопротивление, а не рисковать с Наполеоном новой войной с небольшими шансами на свободу. Такие чувства были присущи в основном парижской буржуазии, самой благоразумной во Франции, потому что она была просвещенной и избавленной от частных провинциальных интересов. В разоренных континентальной блокадой приморских городах, к примеру, буржуазия испытала род ярости, тогда как в промышленных городах, индустрия которых, созданная Наполеоном, сильно пострадала от сообщения с Англией, буржуазия ощутила подлинную радость, омрачаемую только страхом войны.

По-настоящему осведомленные люди испытывали только страдание. Эти обычно немногочисленные, но поневоле влиятельные люди ожидали от возвращения Наполеона только ужасных бедствий. Никто из них не сомневался, что будет война. Конгресс, который считали почти распущенным, продолжил свою работу, и было уже очевидно, что он не распустится и постарается низвергнуть, не оставив времени прийти в себя, человека, который поставил под удар всё сделанное в Вене. Значит, предстоял новый смертельный поединок Франции с великими европейскими державами. Одной этой опасности должно было хватить, чтобы отвратить всякого доброго гражданина от попытки переворота в такую минуту. Правда, вина за нее лежала не только на Наполеоне, но и на Бурбонах, которые своими ошибками подготовили успех подобной затеи; но кто бы ни был виноват, для Франции несчастье оставалось неизменным.

Тогда как роялисты волновались и ничего не предпринимали, не меньше волновались и бонапартисты и революционеры и точно так же бездействовали. Известие о возвращении Наполеона словно поразило громом и тех и других. Маре, единственный кто вступил в сообщение с Эльбой, и то только для того, чтобы отправить туда некоторые сведения, был удивлен не меньше других, ибо Флёри де Шабулон ничего не сообщал ему после своего отъезда и еще не вернулся. Опасаясь несчастливого результата, верный бывший министр Наполеона готов был сожалеть о том, что внес свою долю, как ни мала она была, в решение своего повелителя. Молодые военные, авторы заговора, о котором мы рассказывали, не имевшие никакого сообщения с островом и даже с полковником Лабедуайером, стремились немедленно перейти к действиям, дабы споспешествовать предприятию Наполеона. Бонапартисты гражданского толка, Реньо де Сен-Жан д’Анжели, Буле де ла Мёрт, Тибодо и другие, столь же мало осведомленные, как Маре, боялись и действовать, и бездействовать, ибо если диверсия на севере в пользу Наполеона могла быть уместной, с другой стороны, она могла и помешать его планам. Привыкшие ждать, а не упреждать решения императора, они погрузились в сомнения.

Революционеры были в основном удовлетворены. Однако главный из них, Фуше, хотя превыше всего и жаждал событий, всегда приятных его беспокойной натуре, был сильно раздосадован известием о возвращении Наполеона, нарушившим его расчеты. Ведь он уже считал, что Бурбоны у него в руках и он сможет сохранить или свергнуть их по своему желанию, в силу положения, которое занял во главе всех интриг, даже роялистских. «Мы могли составить, – говорил он своим сообщникам, – правительство цареубийц, таких как Карно, Гара и я, и непреклонных военных, таких как Даву, и отослать Бурбонов или овладеть ими. Но вот этот ужасный человек несет нам свой деспотизм и войну. Однако при создавшемся положении вещей ему следует содействовать, дабы повязать его нашими услугами. Потом решим, что делать, когда он придет сюда и, вероятно, будет приведен своим триумфом в такое же замешательство, в каком ныне находимся мы».