Текст книги "Смерть в кредит"

* * *

Уроки продолжались недолго, за них нас засаживали только по утрам… Что касается образования, религии, разных видов спорта, то всюду властвовал месье Мерривин, он брал на себя все, он был один, у него не было других преподавателей.

Рано утром он, в сандалиях и халате, приходил и будил нас. Он уже дымил своей маленькой глиняной трубкой. Тряс над кроватями своей длинной тростью, похлопывая ею то там, то здесь, но никогда не бил сильно. «Hello, boys! Hello, boys!» – выкрикивал он своим старушечьим голосом. Все шли за ним в умывальную… Там было несколько кранов, которыми старались пользоваться как можно реже. Было слишком холодно, чтобы мыться. А дождь не прекращался. Начиная с декабря, он превратился в настоящий потоп. Уже исчезли город, порт и река вдали… Сплошной туман, огромное облако хлопка… Иногда дожди растворяли даже его, и видны были огни, но потом исчезали. Слышались гудки, позывные судов, шум начинался с зари… Скрежетала лебедка, маленький поезд шел вдоль набережной, задыхаясь и повизгивая…

Когда Мерривин приходил, он зажигал газовую горелку, чтобы мы могли найти тапки. После умывания, все еще мокрые, мы бежали трусцой в подвал за скудной жратвой. Молитва и breakfast! Это было единственное место, где иногда жгли уголь, жирный и блестящий, дымящийся и пахнущий асфальтом. Это был приятный запах, но с небольшим привкусом серы, который постепенно усиливался.

К столу подавали сосиски с жареным хлебом, но совершенно крошечные! Неплохо, конечно! Лакомство, но его всегда было слишком мало. Я готов был проглотить их все. Сквозь дым пламя отбрасывало блики на зверей, Иова и ковчег… Создавалось фантастическое впечатление.

Из-за того что я не говорил по-английски, я мог полностью предаться созерцанию… Старик жевал медленно. Мадам Мерривин приходила после всех. Она одевала Джонкинда. Устраивала его на стуле, отодвигала посуду, особенно ножи, просто удивительно, что он еще не выколол себе глаз… Или, всегда такой ненасытный, не сожрал маленький кофейник и не сдох от этого… На Нору, хозяйку, я смотрел украдкой, я слушал ее, как песню… Ее голос, как и все остальное, был исполнен нежности… В ее английском меня волновала музыка, все как бы танцевало вокруг среди пламени. В общем, я был чем-то похож на Джонкинда, я тоже был в оглушенном состоянии… Я впал в слабоумие, я позволил себя околдовать. Со мной было все ясно. Эта сука, должно быть, прекрасно все чувствовала! Все женщины одинаковы. Она была не лучше других. «Ну скажи же! Что с тобой, Артур? Ты не проглотил жука? Ты не заболел? Скажи, нет? Ты не в себе! Ты улетаешь, дурачок? Милый малыш. Проснись, дорогой! Приди в себя! Уже без двух минут четверть!..» Иначе и быть не могло, я мгновенно каменел… Съеживался в комок. Конечно! Свершилось! Заткни хлебало!

Мне следовало быть начеку, сдерживать свое воображение, здешняя местность, бураны и вездесущие облака слишком располагали к мечтаниям. Нужно было скрываться, прятаться под броню. Часто я спрашивал себя: как она могла выйти замуж за подобного червяка? хорька с тростью? Это с трудом укладывалось в голове! Какая кляча, какой урод, старая щеколда! В постели его наверняка можно было испугаться! Я за него не дал бы и двадцати су! Ладно, в конце концов, это его проблемы!..

Она все время приставала ко мне, хотела, чтобы я заговорил: «Good morning, Ferdinand! Hello! Good morning!» Я был смущен… Она так мило гримасничала… Сколько раз я мог клюнуть! Но всякий раз старался отвлечься… Я снова прокручивал все, что было… Снова передо мной вставал Лавлонг, Горлож, все вместе!.. Было от чего блевануть! Мамаша Меон! Шакья-Муни!.. Мне оставалось лишь сопеть носом, который у меня всегда был вымазан дерьмом! Я бормотал про себя… «Говори, говори, давай еще, моя сладкая! Ты меня не проймешь… Ты можешь растягивать свою мордашку в улыбке, как дюжина лягушек! Я не поддамся!.. Я уже достаточно возбудился, гарантирую, у меня там просто колонна»… Я снова вспоминал своего доброго отца… его задвиги, его трепотню… все это дерьмо, ожидавшее меня, предстоящую работу, всех чертовых покупателей, круглые столики, лапшу, доставки… хозяев! Как мне били морду! Пассаж!.. Желание проучить их пронизывало меня до самых печенок… Меня сводило судорогами от воспоминаний! До самой дырки в заднице!.. Я приходил в такую ярость, что сдирал с себя целые куски кожи… Я уже ни на что не был способен. Эта краля меня не получит! Возможно, она добрая и замечательная… Но будь она еще в сотни тысяч раз ослепительнее и восхитительнее, я не сдвинусь с места! Не пророню ни единого вздоха! Пусть она обдерет себе кожу с задницы и нарежет ее ремешками, чтобы мне понравиться, пусть она обернет их себе вокруг шеи, как серпантин, пусть она отрежет себе три пальца на руке, чтобы засунуть их мне в жопу, пусть она купит себе дырку из чистого золота, я не заговорю!.. Никогда!.. Ни одного поцелуя!!! Не стоит того! Все это уже было! Я предпочитал смотреть на ее старикана, рассматривать его рожу… это меня отвлекало!.. Я занимался исследованиями… Его физиономия была усеяна красноватыми бородавками, похожими на капли крови… Уши и нижнюю часть щек закрывали вьющиеся штопором жесткие волосы морковного оттенка… Как же ему все-таки удалось уломать красотку?.. Наверняка деньги здесь ни при чем… Тогда ошибка?.. Женщины же всегда торопятся. Это толкает их невесть на что… Им сгодятся любые отбросы… Совсем как цветам… Самым прекрасным – самый вонючий навоз!.. Сезон длится не так долго! Хи! К тому же они все время врут! Я мог бы привести ужасные примеры! Никогда не останавливаются! Это их аромат! Такова жизнь…

А если бы я заговорил? Она тотчас бы заморочила мне голову! Это было ясно как день… Я бы сразу запутался… Во всяком случае то, что я не раскрывал рта, вырабатывало во мне характер.

В классе месье Мерривин убеждал меня, старался, привлекал к работе всех учеников, чтобы заставить меня заговорить. Он писал фразы печатными буквами на черной доске… Их было легко разгадать… а потом внизу перевод… Мальчишки все время повторяли одно и то же, много раз… хором… дружно… Тогда я широко открывал рот и делал вид, что сейчас… Я ждал, пока что-нибудь выйдет… Ничего не выходило… Ни слога… Я закрывал рот… Попытка была закончена… Меня оставляли в покое на 24 часа… «Hello! Hello!» – снова и снова приставал ко мне этот капуцин, ужасно раздраженный и огорченный… Я уже начинал злиться по-настоящему… Я бы с удовольствием заставил его проглотить его длинную трость… Насадил бы его на вертел… или подвесил бы на окне… А! в конце концов он это почувствовал… Он перестал упорствовать. Он угадал мои настроения… Я хмурил брови… Ворчал, когда слышал свое имя… Я больше не снимал пальто, даже в классе, и даже спал в нем…

Мерривин держался за меня, у него в классе было негусто. Он не хотел, чтобы я смылся и уехал до истечения шести месяцев. Он опасался моих выходок и занимал оборонительную позицию…

В дортуаре мы вместе с другими мальчишками читали молитву… Все стояли на коленях в ночных рубашках… Мерривин произносил что-то вроде заклятия, все располагались вокруг него… А потом он отправлялся в свою комнату… и больше не появлялся… Остальные, перебросившись парой слов, заваливались спать, торопясь заняться онанизмом… Это согревало… А идиота Нора Мерривин закрывала в специальной кровати с решеткой сверху. Он постоянно пытался убежать… иногда опрокидывал кровать, потому что был лунатиком…

Я познакомился со странным мальчишкой, который мне отсасывал почти каждый вечер. Мне повезло больше, чем другим… он был падок на это и смешил всю комнату своими выходками… Он сосал еще двоих… изображал собаку… Ав! Ав! Так он лаял. Он ковылял, как песик, ему свистели, он подбегал, ему нравилось, когда им командовали… Вечерами во время сильных ураганов, когда все под нашими окнами как будто проваливалось в пропасть, мы заключали пари по поводу фонаря, потушит его ветер или нет? Фонарь, подвешенный на столбе, громко скрипел. Я разбивал пари, на имбирь, шоколадки, картинки, окурки сигарет… даже огрызки сахара… три спички… Мне доверяли… Все это складывалось на мою кровать… «собака ав-ав» часто выигрывал… Он чуял шквалы… Накануне Нового года начался такой циклон, что фонарь в тупике был вдребезги разбит. Я навсегда запомнил это… Все пари пожирали я и «ав-ав».

* * *

Отдавая дань моде и традициям, в полдень все надевали спортивные костюмы в зеленую и желтую полоску, шапочки «ad hoc»; то и другое было украшено нашивками с гербами колледжа… Я лично не очень стремился вырядиться в маскарадный костюм, а потом, должно быть, подобный наряд дорого стоил… Особенно башмаки на шипах… Я не был настроен играть в бирюльки… В моем будущем для игр места не было… Этот жанр создан специально для сопливых полудурков…

Сам старик Мерривин сразу после завтрака вылезал из своей сутаны, надевал пеструю куртку – и фрр!.. понеслось… Он сразу же становился игривым до неузнаваемости… скакал как козел с одного конца участка на другой… Под ливнями и ураганами он чувствовал себя прекрасно… Этот костюм арлекина производил на него магическое действие… Он был забавен, настоящий живчик!

Англичане смешны, у них нелепый вид – помесь священника со школяром… Двусмысленность – их вторая натура… Они ее любят… Ему ужасно хотелось, чтобы мне тоже купили ливрею и нарядили чемпионом «Meanwell College»! Чтобы я больше не позорил их ряды на прогулке, на футболе… Он даже показал мне письмо, которое писал моему отцу по этому поводу… Может, он хотел немного заработать? Небольшой бизнес? Было что-то подозрительное в том, как он настаивал… Увидев это послание, я и глазом не моргнул… Я лишь ухмыльнулся… «Посылай, посылай, старый хрыч, ты плохо знаешь моих родителей!.. Они любят деньги гораздо больше, чем спорт…» Конечно, он этого не понимал!.. И продолжал стараться… Они будут тянуть… откладывать!.. Это будет забавно!..

Теперь после завтрака больше не было ни молитв доброму Господу, ни завываний!.. Все собирались… и по двое взбирались на холм рядом с нами, совершенно размокший, крутой, ползли через нагромождение оврагов… Шествие колледжа замыкал я вместе с мадам Мерривин и идиотом, он шел между нами… Мы несли его лопатку и ведро, чтобы он мог делать куличи из грязи, большие, расползающиеся. Это его немного успокаивало… Не было ни зонтиков, ни плащей… Ничего, чтобы защититься от ливней… Если бы не грязь, тяжелая, как свинец, нас унесло бы к птицам…

Во время футбольного матча я занимал удобную позицию, защищал ворота… Это позволяло мне думать… Я не любил, чтобы меня беспокоили, и пропускал почти все… По свистку сопляки бросались в свалку, вспахивали грязь, выворачивая ноги, сцеплялись в ком и катались по глине, падали, залепляли себе глаза и волосы грязью… К концу занятия это уже были не наши мальчики, а настоящие ошметки грязи, глиняные комья… с которых свисали куски птичьего помета. Чем плотнее и гуще облепляла их грязь, тем более счастливыми и довольными они казались… Они излучали счастье сквозь слипшуюся ледяную корку.

Они страдали только от одного – от отсутствия соперников… Соперников найти было трудно, особенно поблизости. По правде сказать, единственной командой, каждый четверг выступавшей против нас, были мальчишки из благотворительного заведения «Pitwitt Academy», находившегося за мостом через Струд, группка жалких прыщавых брошенных ублюдков… Они были ужасно тощие, еще легче, чем наши… Казалось, они вообще ничего не весили, с первого же мало-мальски сильного удара их уносил ветер, они улетали вместе с мячом… Чтобы они не падали, их приходилось поддерживать… Им забивали двенадцать мячей против их четырех… Регулярно. Это вошло в привычку… При малейшем недовольстве и ропоте с их стороны мы, не колеблясь ни секунды, задавали им ужасную трепку… Так уж было заведено… Если они начинали бить по воротам немного чаще, чем обычно, наши мальчишки становились жестокими… Они орали, что их обманули… и отыскивали виноватых… Потом затевали драки… вечером, вернувшись домой, они дружно это обсуждали… после молитвы, когда старик запирал дверь, минут пять переругивались… Виноват был Джонкинд… Пенальти был назначен из-за его выходок… Он получал взбучку… и основательную… Решетку поднимали, его вытряхивали из кровати, растягивали на полу, как краба, и десять человек принимались сильно хлестать его ремнями, даже пряжками… Если он орал слишком громко, на него наваливали матрац, и все начинали по нему прыгать, ходить и топать… Напоследок его хорошенько трахали все по очереди, чтобы научить хорошим манерам… до того, что он уже не мог издать ни одного звука…

На следующий день он не стоял на ногах… Мадам Мерривин была очень озадачена, она не могла понять своего слюнявчика… Он не повторял: «No trouble!..» Он валился за столом в классе… Еще три дня он был совершенно невменяем… Но он был неисправим, его приходилось связывать, чтобы он вел себя спокойнее… Его нельзя было подпускать к воротам… Как только он видел приближающийся мяч, он переставал владеть собой и бросался вперед, увлекаемый своим безумием, прыгал на мяч, вырывал его у вратаря… Он убегал с ним раньше, чем его успевали остановить… В эти минуты он действительно становился одержимым… Он бежал быстрее всех… «Ура! Ура! Ура!..» – вопил он и бежал без остановки до самого подножия холма, догнать его было трудно. Он врывался в город. Часто его ловили в лавках… Он бил витрины. Сбивал вывески… В него вселялся демон спорта. Его причуды становились опасными.

* * *

В течение трех месяцев я не проронил ни звука; я не сказал ни «ух»! ни «ах»! ни «уф»!.. Не сказал «yes»… Не сказал «no»… Я не сказал ни слова!.. Я был героем… Я ни с кем не говорил. Я чувствовал себя просто прекрасно…

В дортуаре продолжались коллективные занятия онанизмом… Сосали… Меня очень интересовала Нора… Но это были лишь фантазии…

С января по февраль стоял ужасный холод и такой сильный туман, что мы едва находили дорогу, когда возвращались с тренировки… Ориентировались на ощупь.

Старик оставил меня в покое, он больше не приставал ко мне. Он понял мою натуру… Он надеялся на мой здравый смысл… Что я начну занятия попозже, постепенно… Но это меня не интересовало… Предстоящее возвращение в Пассаж нагоняло на меня тоску. Я дрожал от мысли об этом уже за три месяца вперед. Стоило мне подумать об этом. Как у меня начинался жар… Черт побери! Снова придется говорить.

Физически мне не на что было жаловаться, с этой точки зрения я прогрессировал. Я еще больше окреп… Мне все прекрасно подходило: суровый климат, низкая температура… Я стал от этого еще сильнее, если бы мы лучше жрали, я стал бы здоровым, как атлет… Я бы всех тогда сбросил вниз.

Тем временем прошли две недели… Вот уже четыре месяца, как я молчал. Тогда Мерривин как будто внезапно испугался… Однажды после полудня, возвратившись после занятий спортом, я увидел, как он схватил бумагу и начал судорожно писать моему отцу… Идиот… Ах! ничего лучше он придумать не мог!.. Когда прибыл почтальон, я получил целых три письма, очень сжатые, которые показались мне крайне мерзкими… сплошь напичканные, нашпигованные тысячами угроз, ужасных проклятий, оскорблений на греческом и латыни, категорическими требованиями… упреками, различными анафемами, бесчисленными ругательствами… Он расценивал мое поведение как адское! Апокалипсическое!.. Я был уничтожен!.. Он посылал мне ультиматум: я должен был сейчас же погрузиться в изучение английского языка, во имя строжайших принципов, самых ужасных жертв… тысяч лишений, длительных страданий, и все только ради моего спасения! Эта грязная тварь Мерривин был жалок, ужасно смущен, ужасно взволнован из-за того, что спровоцировал весь этот поток… Ему это удалось! Теперь оковы были порваны… Это был настоящий беспредел!.. Я почувствовал отвращение, которое невозможно описать, когда снова увидел на столе все гадости своего папаши, черным по белому… В письменном виде это было еще отвратительнее…

Он оказался порядочной сволочью, этот мудило Мерривин! Еще гаже, чем все эти мальчишки, вместе взятые! И еще более тупой и упрямый… Я был уверен, что он не замечает меня через свои очки.

* * *

Если бы он вел себя тихо и спокойно, я бы остался на шесть месяцев, как договаривались… А теперь, когда он все испортил, это стало вопросом недель… Я замкнулся в молчании. Он меня ужасно раздражал… Если я уеду, ему же хуже… Для его заведения это было разорением! Он сам этого хотел, сам спровоцировал! Дела в «Meanwell College» далеко не процветали… Даже со мной спортивная команда была неполной. Он не закончит сезон.

После новогодних каникул четверо не вернулись… Команда колледжа уже не могла играть в «football», даже если выпустить на поле Джонкинда… Колледж не мог больше существовать… Оставалось восемь сопляков… Он постепенно разорялся… «Питвиты» все больше наглели, даже притом, что были легче перышка и в два раза хуже питались… Все уезжали… Они уже не боялись поражения… Колледж едва держался… Футбола уже не было, это упадок!.. Старика от этого пробрал понос!.. Он еще делал какие-то усилия. Спрашивал меня по-французски… не хочу ли я ему что-нибудь сказать, пожаловаться… Не обижают ли меня мальчишки?.. Этого только не хватало! Не слишком ли у меня мокрые башмаки?.. Может, мне готовить отдельно?.. Я бы не прочь, но мне было стыдно перед Норой изображать капризника и идиота… На самом деле самолюбие важнее… Раз решил, нужно держаться… По мере того как они теряли учеников, я становился все более необходимым… Мне делали тысячи авансов… улыбались… заискивали… Мальчишки из кожи вон лезли… Маленький Джек, тот, что по вечерам изображал собаку, приносил мне конфеты… и даже листочки кресс-салата, крошечные… с привкусом горчицы… жесткие, как ости… они торчали из заплесневевших ящиков на подоконниках…

Старик убедил их всячески мне угождать… Чтобы удержать меня хоть до Пасхи… это был вопрос спорта, чести колледжа… если я уеду раньше, команда пропадет… она больше не сможет играть с «Питвитами»…

Чтобы еще более облегчить мне жизнь, меня освободили от учебы. В классе я всех развлекал… Все время хлопал партой… Смотрел в окно на туман и на движение в порту… Я щелкал каштаны и орехи, играл в морской бой… строил большие парусники из спичек… Я мешал другим учиться…

Идиот держался почти так же, правда, еще запихивал ручки себе в нос… Часто вставлял себе две, иногда четыре в одну ноздрю. Он запихивал туда все, что ему попадалось под руку, орал… Пил чернила… Ему полезнее было гулять… Он рос, и присматривать за ним становилось все труднее… Мне было немного жаль покидать класс. Я не учился, но мне было хорошо, мне нравились английские интонации… Приятные, благозвучные, гибкие… Как музыка из другого мира… Я не старался учиться… Мне это было нетрудно. Отец все время повторял, что я глуп и непробиваем… Значит, это было закономерно… Мне все больше и больше нравилось одиночество… Я чувствовал в себе упорство, силу… Конечно, они должны были покориться, прекратить ко мне приставать… Они начали потакать моим инстинктам, наклонностям к бродяжничеству… Я мог гулять сколько угодно по горам и деревням с идиотом, его тележкой и игрушками…

Как только начинались занятия, мы с Джонкиндом и хозяйкой отправлялись в деревню… Возвращались обратно через Чатем – надо было кое-что купить. Идиота держали за веревку, привязанную к поясу, чтобы он не убежал на улицу… А сбежать он мог… Спускались в город, шли вдоль витрин, осторожно, остерегаясь лошадей, отскакивая от колес…

Делая покупки, мадам Мерривин пыталась заставить меня понять надписи в лавках… чтобы я начал учиться помимо своей воли… просто так, безо всякого напряжения… Я позволял ей говорить… Я смотрел только ей в лицо, особенно меня притягивала улыбка… в ней было что-то задорное, вызывающее… Мне хотелось поцеловать ее в это место, около рта… это меня жестоко мучило… Я шел сзади… Я пялился на ее талию, покачивающиеся бедра… На рынок мы несли большую корзину… Она походила на колыбель… Мы с Джонкиндом держали ее за ручки. Загружали продукты на целую неделю… Все утро продолжались разные покупки. Издалека я заметил сосульку, Гвендолину. Она все продолжала жарить пирожки, переменила только шляпу, на ней было еще больше цветов… Я отказался проходить там… Даже не пытаясь объяснить… Если Джонкинд простужался, мы оставались в колледже, тогда Нора ложилась в салоне на софу и погружалась в чтение, всюду были разбросаны книжки… Это была деликатная женщина, настоящая мечтательница, наш грациозный ангел… Она не пачкала себе рук, не готовила, не убирала постелей, не подметала… Когда я приехал, там жили две служанки: Флосси и Гертруда, на вид довольно тупые… Как они туда попали? Либо по глупости, либо по болезни… Обе не первой молодости… Я все время слышал, как они копошатся, они подслушивали на лестницах, иногда грозили друг другу метлами… Однако не слишком старались… В углах было очень грязно…

Флосси тайком покуривала, я однажды накрыл ее в саду… В доме ничего не стирали, все белье отвозили в город, в специальную прачечную, находившуюся у черта на куличках, еще дальше, чем казармы. В эти дни у нас с Джонкиндом не было отдыха, мы поднимались, спускались с холма много раз, с огромными тюками… Кто больше и быстрее принесет наверх… Такой спорт я понимал… Это напоминало мне дни, проведенные на Бульварах… Когда ливень становился таким тяжелым и мощным, что казалось, небо обрушивается на крыши, низвергается смерчами, каскадами, бешеными струями, наши выходы превращались в фантастические путешествия. Мы держались рядом, втроем, чтобы противостоять потоку… Нора, ее формы, груди, ляжки… Можно было подумать, что вода твердая, настолько могучим был ливень, одежда прилипала к телу… Вперед продвигаться было невозможно… Тем более, подняться по лестнице, что вела на нашу скалу… Приходилось поворачивать к садам… делать крюк мимо церкви. Мы останавливались перед часовней… под портиком… ждали, пока кончится ливень.

Идиот радовался дождю… Он нарочно выходил из укрытия… Подставлял свою физиономию под потоки воды… Широко открыв рот… Он глотал капли, веселился… он дрожал, впадал в буйство… Танцевал джигу по лужам, прыгал, как нечистая сила… Ему хотелось, чтобы мы тоже танцевали… Так у него проходил приступ… Я начинал его понимать… Успокоить его было сложно… Приходилось дергать за веревку… привязывать его к ножке скамейки.