Текст книги "Смерть в кредит"

* * *

Неистовство продолжалось целую неделю. Отец был так разъярен, его лицо так наливалось кровью… казалось, что его хватит удар. Дядя Эдуард специально приехал из Роменвиля, чтобы убедиться во всем самому. Дядя Артур не имел такого веса из-за недостаточной серьезности. Рудольф же был далеко, где-то в провинции с цирком Капитоль.

Соседи и родители – все в Пассаже придерживались мнения, что следовало бы дать слабительного мне и моему отцу, это пошло бы на пользу нам обоим. Размышляя о причинах моей испорченности, они решили, что это, конечно, из-за глистов… Мне дали лекарство… Я видел, как говно пожелтело, а потом стало каштанового цвета. Однако я почувствовал некоторое успокоение. Реакция моего отца была другой, он по меньшей мере недели три оставался абсолютно безмолвным. Только время от времени поглядывал на меня… долго… внимательно… Я был его мукой, его крестом. Мы продолжали принимать слабительное, каждый свое. Он – воду Жано, я – касторку, она – ревень. После этого они решили больше никогда не торговать на рынках, ибо улица – это гибель для меня. Мои преступные наклонности вынуждают от многого отказаться.

С тысячами извинений моя мать снова привела меня в школу. Пока мы дошли до улицы Женер, ее настроение несколько раз менялось. Все ей говорили, что я не продержусь и восьми дней. Однако я вел себя тихо, и меня не выгнали. Хотя я ничему так и не научился, это факт. Школа вызывала у меня отвращение, учитель с бородкой постоянно рассказывал нам только о своих проблемах. От одного его вида у меня портилось настроение. С Пополем я познал вкус бродяжничества, и меня угнетала необходимость целыми часами сидеть и слушать чьи-то бредни.

Дети пытались хоть немного развлечься во дворе, но и эти жалкие попытки разбивались о стену, возвышавшуюся над нами, мгновенно пропадало даже само желание веселиться. Им оставалось вернуться назад и усердно учиться… Черт побери!..

Во дворе росло только одно дерево, на которое всегда прилетала одна и та же птица. Эти сопляки подстрелили ее из рогатки. Кот жрал ее всю перемену. Учился я средне. Я боялся, что меня оставят на второй год. Меня даже отметили за хорошее поведение. А дерьмо на заднице было у всех. Еще я научил их собирать в бутылочки свою мочу.

Дома продолжалось нытье. Моя мать опять начала обсасывать свое горе. По любому поводу она вспоминала свою маму… Например, перед закрытием лавки к нам заходил, наконец, единственный посетитель, чтобы предложить какую-нибудь безделушку, а она вдруг заливалась слезами… «Если бы была жива моя мать!..» – принималась причитать она – она, всегда так хорошо умевшая торговаться!.. Вот к чему приводит чрезмерная склонность к размышлениям…

Одна наша приятельница довольно ловко сумела воспользоваться маминым настроением… Ее звали мадам Дивонн, она была почти ровесница тетки Армиды. После войны семидесятого года они с мужем сколотили себе состояние на торговле «овечьими» перчатками в Пассаже Панорама. Это была известная лавка, и у них была еще одна в Пассаже Сомон. Одно время у них работало восемнадцать служащих. От покупателей не было отбоя. Бабушка часто об этом рассказывала. Ее муж свихнулся от такого количества денег. Внезапно он потерял сразу все на Панамском канале и еще залез в долги. Мужчинам недостает мужества; вместо того, чтобы попытаться подняться, он укатил черт знает куда с какой-то шлюхой. Все было продано. Мадам Дивонн жила чем придется. Ее спасала музыка. У нее оставались небольшие средства, но такие мизерные, что ей едва хватало на еду. И то далеко не каждый день. Ей помогали знакомые. За перчаточника она вышла по любви. Сама она была не из семьи торговцев. Ее отец был императорским префектом. Она прекрасно играла на пианино. У нее были нежные руки, поэтому она не снимала митенки, а зимой постоянно носила толстые рукавицы, украшенные розовыми помпонами. Кокетство никогда не покидало ее.

Она пришла в лавку, она уже давно не была у нас. Смерть Бабушки ее потрясла. Она просто не могла прийти в себя. «Такая молодая!» – то и дело повторяла она. Она с чувством рассказывала о Каролине, об их прошлом, мужьях, о Сомон и Бульварах… Очень подробно и чрезвычайно тактично. Она действительно была хорошо воспитана… Я видел это… По мере того как она рассказывала, все окутывалось каким-то неясным очарованием. Она не снимала ни вуаль, ни шляпу… под предлогом заботы о цвете лица… И, конечно, из-за парика… Обед у нас был не слишком обильным… Все же ее приглашали… Но в тот момент, когда она доедала суп, она все-таки снимала шляпу, вуаль и остальные причиндалы… Она жадно пила прямо из тарелки… Она считала, что так гораздо удобнее… Конечно, из-за вставной челюсти. Было слышно, как та щелкает… Она не признавала ложек. Лук-порей она обожала, но его нужно было разрезать, это было слишком хлопотно. Трапеза заканчивалась, а она и не собиралась уходить. Она становилась развязной. Садилась к пианино, заложенному и забытому одной клиенткой. Никто его не настраивал, но оно все еще хорошо звучало.

Так как моего отца раздражало все, она тоже действовала ему на нервы, эта старая перечница со своими ужимками. И все же он смягчался, когда она начинала наигрывать мелодии вроде «Лючии ди Ламмермур»[37]37
  «Лючия» – имеется в виду опера Доницетти «Лючия ди Ламмермур», поставленная по роману Вальтера Скотта (1835). «Лунная соната» – одна из самых известных сонат Бетховена. «Вертер» – лирическая драма Массне, поставленная по роману Гете (1893). «Шале» – комическая опера Адама (1834).


[Закрыть], а особенно «Лунную сонату».

Она приходила все чаще. Уже и без приглашения… Она видела, что дела у нас расстроены. Пока в лавке прибирали, она забиралась наверх, на третий этаж, усаживалась на табурет, исполняла два или три вальса, потом «Лючию», а потом «Вертера». У нее был свой репертуар, вся опера «Шале» и «Фортунио»[38]38
  «Фортунио» – имеется в виду либо лирическое произведение Оффенбаха «Песня Фортунио», либо «Фортунио» Мессаже.


[Закрыть]. Нам приходилось подниматься к ней. Она никогда не прерывала музыки, пока мы не садились за стол. «Ку-ку!..» – говорила она, увидев нас. Во время обеда она очень трогательно плакала вместе с матерью. Но это не отбивало у нее аппетита. Лапша ее не смущала. Меня всегда шокировала ее манера просить добавки. Она проделывала этот трюк с воспоминаниями во многих местах, у множества в разной степени безутешных торговцев в других лавках, где только можно. Она знала более или менее хорошо всех покойников в четырех кварталах, Май и Гайон[39]39
  В четырех кварталах, Май и Гайон – раньше Париж делился в основном на кварталы (так было удобнее для полиции), а не на округи (арондисманы), как теперь. Здесь речь идет о четырех кварталах второго округа, а именно: Гайон, Вивьен, Май, Бон Нувель. Квартал Гайон, ограниченный с севера бульварами Капуцинов и Итальянским, а на востоке улицами Грамон и Сент-Анн, включает в себя Пассаж Шуазель. Квартал Вивьен, ограниченный с севера Итальянским бульваром и бульваром Монмартра, а с востока улицами Монмартра и Нотр-Дам-де-Виктуар, включает в себя Пассаж Панорама. Квартал Май, ограниченный с севера бульваром Пуассоньер, а с востока улицами Пуассоньер, Пти-Карре и Монторгей, включает в себя улицу Женер и Пассаж Сомон (ныне улица Башомон). Квартал Бон Нувель ограничен с севера бульваром Бон Нувель и Сен-Дени, а с востока бульваром Севастополь.


[Закрыть]. И всегда кончалось тем, что ее кормили.

Она знала все семейные истории в Пассаже. Более того, если где-то попадалось пианино, ей не было равных… Несмотря на то что ей было за семьдесят, она могла еще спеть «Фауста», но соблюдала все предосторожности. Она давилась сырыми яйцами, только чтобы не сорвать себе голос… Она одна могла изобразить целый хор, руками делала рожок. «Вечная слава!..»[40]40
  «Вечная слава» – «Вечная слава нашим предкам» – слова звучащие в хоре солдат в начале 4-го акта оперы Гуно «Фауст» (1859).


[Закрыть] Ей удавалось одновременно стучать ногами и нажимать на клавиши.

В конце концов, никто не мог сдержаться, все просто умирали со смеху. Прямо при ней. Мадам Дивонн не останавливали подобные мелочи. Настоящая артистическая натура. Мама стеснялась, но тоже хихикала… Ей это было очень полезно…

* * *

Моя мать больше не могла без нее обойтись, несмотря на все ее недостатки и капризы. Она брала ее с собой повсюду. Вечерами ее провожали до Порт Бисетр. Она возвращалась пешком в Крэмлэн, что рядом с психиатрической больницей.

В воскресенье утром она заходила за нами, и мы вместе шли на кладбище. Наше кладбище – это Пер-Лашез[41]41
  Пер-Лашез – могила семьи Гийу находится на кладбище Пер-Лашез в 63-м районе. Там похоронены Селина Гийу, ее муж Жюльен Гийу, ее брат Виктор Лежан, ее дочь Маргарита, муж дочери Фернан Детуш, ее сын Луи Гийу.


[Закрыть], сорок третий квартал. Мой отец никогда туда не ходил. Он панически боялся могил. Он шел только до Рон-Пуан напротив Рокетт. Там он читал газету и ждал, пока мы вернемся.

Склеп Бабушки содержался очень хорошо. Там постоянно были то лилии, то жасмин. Неизменно привозились розы. Это была единственная роскошь, которую наша семья себе позволяла. Меняли цветы в вазах, чистили до блеска плиты. Внутри был просто кукольный театр с разноцветными статуэтками и настоящими кружевными салфетками. Моя мать все время приносила новые, это ее утешало. Она тщательно отделывала интерьер.

Во время уборки она не переставала рыдать… Каролина была там, внизу, далеко… Я все время вспоминал Аньер… То, как мы там лезли вон из кожи ради жильцов. Я как бы снова видел все это. Несмотря на то что каждое воскресенье здесь все мыли и чистили, из глубины поднимался какой-то странный, едва ощутимый запах… немного острый, тонкий, кисловатый, что-то напоминающий… стоит его один раз почувствовать… как потом он уже преследует всюду, несмотря на цветы… даже в запахе цветов… Вас выворачивает от этого… он идет снизу… можно подумать, что ничего нет, вы ошиблись. И вот он снова!.. Я ходил в конец аллеи за водой для цветов… Пока мы работали… я молчал… А потом опять начинал ощущать слабый затхлый запах… Тяжелая дверь запиралась… Мы читали молитву… Возвращались в Париж…

Мадам Дивонн на ходу не прекращала болтать… у нее проснулся аппетит оттого, что так рано встали, потратились на цветы и так долго всхлипывали… К тому же у нее был диабет… Может, поэтому она постоянно хотела есть… Как только мы вышли с кладбища, она захотела перекусить. Она не переставала говорить об этом, это походило на настоящую манию. «Ты знаешь, Клеманс, чего бы мне хотелось? Чтобы не показаться чревоугодницей!.. Маленький квадратик галантина на маленьком кусочке не очень черствого хлеба… Что ты об этом скажешь?»

Моя мать ничего не отвечала. Она была в растерянности… Я вдруг почувствовал, что меня тошнит… Что меня сейчас вырвет… Я думал о галантине… О том, какая должна быть сейчас голова у Каролины там, внизу… о всех червях… жирных… толстых… они грызут… копошатся внутри… Гниль… все переполнено гноем, зловонный ветер…

Отец был там… Он едва успел затащить меня за дерево… меня вырвало на решетку люка… Отец отскочил… Он не успел увернуться…

«Ах, мерзавец!..» – закричал он… Ему попало на брюки… На нас смотрели люди. Ему стало стыдно. Он быстро пошел один в другую сторону, к Бастилии. Он не хотел больше нас знать. Мы с дамами зашли в маленькое бистро выпить липового отвару, чтобы мне полегчало. Это было очень маленькое кафе, как раз напротив тюрьмы.

Позже я часто проходил там. И каждый раз я туда заглядывал. Там всегда было пусто.

* * *

Дядя Артур запутался в долгах. От улицы Камбронн до Гренель он занимал так много и никому никогда не отдавал, что жизнь его стала невыносима, он вконец промотался. Однажды ночью он тайком переехал. Ему помогал один его дружок. Они погрузили барахло на тележку, запряженную ослом. И отвалили в пригород. Мы уже легли, когда они заехали нас предупредить.

Артур воспользовался случаем, чтобы заодно избавиться и от своей подружки, служанки… Она поговаривала о серной кислоте… Одним словом, пришло время сматываться!

Они с приятелем нашли хижину, где никто не смог бы его побеспокоить, на склонах Атис-Мон. Уже на следующий день на нас обрушились кредиторы. Они не покидали Пассаж, скоты!.. Доставали отца даже в конторе «Коксинель». Какой позор! Мой отец был вне себя… Он снова начал скандалить…

– Что за шайка! Что за отродье!.. Что за грязная сволочь вся эта семейка! Ни минуты спокойствия! Меня достают даже на работе!.. Мои братья ведут себя, как каторжники! Моя сестра торгует своей задницей в России! Мой сын уже насквозь испорчен! Как я влип! Как мне везет!..

Моя мать не находила, что сказать… Она больше не пыталась спорить… Он этим пользовался…

Кредиторы хорошо понимали, что отец дорожит честью семьи… Они не отпускали его ни на шаг. Они не вылезали из нашей лавки… Нам и так уже не хватало на еду… Если бы мы заплатили долги, то и вовсе бы сдохли…

«Мы поедем к нему в следующее воскресенье!.. – решил тогда мой отец. – Я поговорю с ним как мужчина с мужчиной!..»

Мы выехали пораньше, для большей уверенности, что застанем его еще трезвым… Сперва мы заблудились… Наконец нашли дорогу… Я ожидал увидеть дядю Артура поникшим, раскаивающимся, трясущимся от страха: где-то в углу пещеры, затравленным тремястами жандармами, гложущим засохших крыс… Словом, то, что я видел в «Занимательных картинках» при описании беглых рабов… Но дядя Артур… оказался совсем другим… Мы нашли его уже за столом бистро «Прекрасная Адель». Он устроил нам праздник под сенью деревьев… И пил он отнюдь не уксус, а хорошее сухое, причем в кредит!.. Маленький стаканчик розового мюскаде… Лучших сортов… Он был в отличной форме… Никогда он не чувствовал себя лучше… Он развлекал всех соседей. Его находили неподражаемым… Приходили специально, чтобы его послушать… Никогда еще в «Прекрасной Адели» не было столько посетителей… Все стулья были заняты, даже на ступеньках сидели люди… Все мелкие собственники из Жювизи… в панамах… и все рыбаки в сабо заходили в «Прекрасную Адель» выпить аперитив и поглядеть на дядю Артура. Никогда они столько не смеялись.

Развлечения на любой вкус! Любые игры! Любые аттракционы! Разговоры!.. Головоломки!.. Под деревьями!.. Для дам… Дядя Артур был само воодушевление… всеобщий любимчик… Он суетился, лез повсюду… При этом не снимал с головы коричневый артистический берет. Даже сейчас, в разгар лета. И пот тек с него ручьями… Он ничуть не изменился… Остроносые башмаки, бархатные штаны… огромный галстук в форме салатного листа…

У него была слабость к служанкам, и он нашел себе уже трех… Они были так счастливы служить ему и любить его… Он не хотел, чтобы ему напоминали о нищете на улице Вожирар… Это уже в прошлом!.. Он не дал даже закончить моему отцу… К чему вспоминать всякие глупости… Расцеловал нас всех по очереди… Он был очень рад нас видеть…

«Артур! Послушай меня хоть немного!.. Твои кредиторы осаждают наши двери!.. с утра до вечера!.. Они не дают нам покоя!.. Ты слышишь?» Артур одним жестом отмел все эти жалкие воспоминания. А мой отец выглядел как несчастный упрямый болван… В общем, он уже вызывал жалость! «Идите же все сюда!.. Иди, Огюст! Ты расскажешь потом! Я покажу вам самый замечательный вид в этой местности!.. Сен-Жермен ничто в сравнении с этим… Сперва тропинка вверх… потом налево, а там под зеленым сводом… моя мастерская!..»

Так он называл свою хижину… Она действительно была очень славная. Оттуда открывался вид на зеленую долину… Сена до Вильнев-Сен-Жорж, а с другой стороны леса Сенар. Нельзя представить себе ничего лучше. Ему повезло. Он не платил за жилье ни полушки. Само собой разумеется, он охранял пруд владельца…

Пруд заполнялся лишь зимой, летом он пересыхал. Дядю здесь часто навещали дамы. От служанок отбоя не было. Еды тоже хватало, причем с избытком!.. Мускат, такой же, как в деревне, колбаса, артишоки и сливочные сырки… Конечно, все в полном беспорядке! Моя мать обожала такие сырки… Он совсем не был несчастен… Рассказывал о заказах, которые получил… Вывески для бистро, бакалейных лавок, булочных… «Другим польза, а мне удовольствие!» Это был его девиз… На стенах висело множество эскизов: «Фаршированная щука» – дохлая ядовито-красно-голубая рыба… «Прекрасная купальщица», – срисованная с одной его подружки-прачки, – огромные сиськи и невиннейшее выражение лица… За будущее можно было не беспокоиться. Живи и наслаждайся.

Прежде чем возвратиться в деревню, он все рассовал в три или четыре кувшина, всю жратву, как обычно прячут сокровища перед тем, как их зарыть… Он не хотел оставлять даже объедки. Остерегался случайных прохожих. На дверях он написал мелом: «Скоро вернусь».

Мы направились к шлюзу, где у него были знакомые моряки. Долго тащились по крутым тропинкам, мать ковыляла сзади. Когда дошли, ей стало плохо, она села на тумбу. Мы смотрели на буксиры, на парусные шлюпки, двигающиеся в шлюзах, такие беззащитные, такие хрупкие, словно стеклянные в сравнении со стеной… Они не решаются нигде причалить.

Опухший смотритель шлюзов три раза сплюнул табак, засучил рукава и с хрипом вскарабкался на свою махину… Поворотная дверь задрожала, заскрипела и медленно пришла в движение… Забурлили водовороты… Створки дрогнули и подались… «Артемида» издала длинный гудок… двинулась вперед…

И вот Вильнев-Сен-Жорж… Серая лента Иветт… потом холмы… Внизу деревня… равнина… все усиливающийся ветерок… налетает на реку… раскачивает судно… Непрекращающийся плеск… Ветви хлещут по воде… С берега… Отовсюду… Долги уже забыты… О них даже не вспоминают… Воздух опьяняет нас… Никто больше не ругается с дядей Артуром… Он предлагает прокатиться на тот берег. Моя мать не соглашается сесть в лодку… Тогда он забирается в ялик один. Сейчас он покажет нам, на что он способен. Он гребет против течения. Мой отец оживляется, засыпает его советами, призывает к осторожности. Даже моя бедная мать встрепенулась. Опасаясь, как бы не случилось чего-нибудь ужасного, она хромает за нами по берегу реки.

Дядя Артур мешает рыбакам, которые, сидя на своих скамеечках, подбрасывают корм в воду… Те осыпают его бранью… Он застревает в кувшинках… Но сейчас все будет в порядке… Он дышит, как трое атлетов. Поворачивает, попадает в узкий проход, теперь ему нужно срочно выруливать, отступать к карьерам от огромного колесного парохода. Тот заявляет о себе издалека. «Цветок Карьеров» движется не спеша, с оглушительным грохотом… Он почти задевает дно реки… Поднимает все… тину, щук и тела утопленников… Забрызгивает грязью и распахивает оба берега… Повсюду, где он проходит, хаос и разрушение… Флотилия лодок раскачивается, натыкается на вехи… Шлюз почти затоплен… Для судов это губительно! «Цветок Карьеров» появляется из-за моста. Он раскачивается из стороны в сторону всем корпусом, всеми своими причиндалами, адскими механизмами. За ним тащится по меньшей мере двадцать барок, набитых мелким углем… Не самое удачное время для прогулок!.. Мой дядя хватается за пеньковый трос… У него уже нет времени, чтобы добраться до берега… Ялик поднимается на волнах. Его великолепная шляпа падает в воду… Он наклоняется, пытается дотянуться… Роняет весло… Он в растерянности… Хочет достать… Теряет равновесие… И падает в воду навзничь, совсем как в кино… К счастью, он умеет плавать!.. Все бросаются к нему, обнимают, подбадривают… Апокалипсис миновал… спустился вниз к Рис-Оранжи и сеет там новые ужасы.

«Жареный пескарь» – место встреч рыбаков и рабочих из шлюза, здесь все собираются, поздравляют друг друга… Есть повод выпить… Едва обсушившись, дядя Артур присоединяется к остальным… У него идея!.. Создать клуб «Друзья паруса». Рыбаки не очень воодушевляются… Он собирает членские взносы… Его подружки в восторге… Мы остаемся ужинать… Облепленный бумажными фонариками и комарами, перед тарелкой супа дядя затягивает романс: «Поэт сказал однажды…»[42]42
  «Поэт сказал однажды…» – начало припева песни «Звезда любви» (слова К. Файо, музыка П. Дельме), которую исполнял в начале века Лоранс Дешам:
«Один поэт однажды путешествовал во снеИ сказал мне, что есть в сияющем небеЗвезда, на которой все продолжается вечноИ любящие сердца никогда не расстаются.Звезда любви, звезда опьянения,Где любовники и любовницыЛюбят друг друга день и ночь.Поэт сказал однажды мне,Что есть звезда,На которой любят вечно».

[Закрыть] Никто не хочет, чтобы дядя Артур возвращался к пруду… Его не отпускают… Он просто не знает, куда деться…

Мы отправились на вокзал… Мы исчезли незаметно, пока он продолжал ворковать… Но мой отец остался неудовлетворен… Особенно немного поразмыслив… Его терзали сомнения… Он не мог себе простить, что не сказал того, что хотел… Ему не хватило решительности. Мы поехали туда еще раз. У Артура уже была новая лодка с настоящим парусом… и даже с маленьким кливером на конце… Он лавировал, напевая «Соле мио». Его красивый голос разносился над песчаными карьерами. Он весь сиял… Отец больше не мог этого видеть… Так не могло продолжаться… Мы бежали, как трусы, даже не дождавшись аперитива… Никто не видел, как мы уехали… мы никогда больше не приезжали… Это было невозможно… Он нас развращал…

* * *

После десяти лет службы в «Коксинель» мой отец получил пятнадцатидневный отпуск, причем оплачиваемый… Ехать куда-нибудь втроем было неразумно… Слишком дорого… Но стояла ужасная жара, и в Пассаже можно было сдохнуть, а я был таким бледным и страдал от болезней роста. У меня был худосочный вид. Меня показали врачу, он сказал, что опасается за мое здоровье… «Не пятнадцать дней! А три месяца ему нужно было бы провести на воздухе!..» Вот что он сказал…

«Ваш Пассаж, – прибавил он, – это настоящая помойная яма… Здесь вы не заработаете ни гроша! Это просто бездонный писсуар… Уезжайте!..»

Он был так категоричен, что мать опять ударилась в слезы… Нужно было найти какой-то выход. Тратить унаследованные три тысячи франков не хотелось… Тогда они решили еще раз попробовать торговать на рынке: в Мерэ… в Онивале и особенно в Дьеппе… Я должен был дать обещание вести себя хорошо… не бить часов… не общаться с хулиганами… не отходить от матери ни на шаг… Я пообещал все, что они требовали… что я буду умным и даже, когда вернусь, попытаюсь получить аттестат…

Успокоившись, таким образом, на мой счет, они решили, что можно ехать. Магазин закрыли. Сперва мы с матерью отправимся в Дьепп примерно на месяц… В наше отсутствие мадам Дивонн будет присматривать за лавкой, чтобы чего-нибудь не случилось… Отец присоединится к нам позже, он приедет на велосипеде… И проведет с нами две недели…

Приехав, мы устроились без особых хлопот. В Дьеппе мы жили над кафе «Синица», снимали комнату у одной почтовой служащей, спали прямо на полу, на двух матрацах. Единственным неудобством была вонючая раковина.

Когда настало время идти торговать на Большую площадь, моя мать вдруг испугалась. У нас с собой была целая коллекция изящных безделушек, вышивок и украшений. Слишком опасно раскладывать все это под открытым небом в незнакомом городе… Подумав, мы решили сами ходить к покупателям, это труднее, но меньше риска быть обворованными… Идя по набережной, мы стучались в каждый дом… Ну и работенка! Шмотки весили немало. Приходилось ждать перед домом на скамейке. Наиболее благоприятный момент наступал сразу после обеда… Нужно было дождаться звуков пианино… Вот они направляются в салон!..

Моя мать вскакивает и бросается к звонку… Иногда ее принимали, иногда нет… Все же ей удавалось кое-что сплавить…

Я так надышался воздухом, что буквально обалдел от него. Я даже стал плохо спать. Повсюду мне мерещились члены, задницы, корабли и паруса… Один вид развешенного на веревках белья способен был вызвать у меня судороги… Вот оно надувается… Возбуждает… женское нижнее белье…

Сначала море пугало нас… По возможности мы старались ходить по тихим улочкам. От сильного ветра можно было схватить лихорадку. Я дрочил без остановки…

В комнате рядом жил сын торгового агента. Мы делали уроки вместе. Он иногда щупал мой член, а дрочил он еще больше, чем я. Он приезжал сюда каждый год, поэтому хорошо знал типы всех кораблей. Он изучил все досконально: и такелаж, и фок-мачты… Трехмачтовые барки… Кают-компании… Трехмачтовые шхуны… Я с увлечением штудировал все это, пока мама ходила по виллам.

На пляже ее уже знали так же хорошо, как и продавца «коко»[43]43
  «Коко» – напиток с добавлением цикория и лимона, который продавец разносил в специальном резервуаре на спине.


[Закрыть]… потому что видели, как она постоянно ошивается там со своим свертком… В нем были вышивки, выкройки, дамские украшения и даже утюги… Она бы продавала и потроха, кроличьи шкурки, лапки – все что угодно, только бы «протянуть» эти два месяца.

Совершая свои вылазки, мы старались держаться подальше от порта, опасаясь подходить близко из-за труб и тросов, о которые можно было легко споткнуться. Это было самое коварное место. Стоит упасть в тину, и ты пропал, останешься там, в глубине, тебя сожрут крабы, и никто не найдет…

Утесы также были опасны. Ежегодно целые семьи гибли на скалах. Малейшая неосторожность, неловкий шаг, рассеянность… Огромный камень катится на вас… Чтобы меньше рисковать, мы старались ходить только по улицам. Вечером сразу после ужина мы опять обзванивали всех подряд. Мы совершали настоящие турне… в один конец, потом в другой… По всему проспекту Казино…

Я ждал перед домами на скамейках… Слушал, как мать расхваливает товар… Она ужасно старалась… Я знал наизусть все, что она скажет… Я знал всех местных бродячих собак… Они подбегали, принюхивались и снова убегали… Я знал всех разносчиков, как раз в это время они обычно возвращались домой со своими тележками… Они толкают их перед собой рывками… На них никто не обращает внимания. И они не стесняются, хрипят… Харкают себе под ноги… и по сторонам… Прожектор рассекает тьму… Свет падает на человечка… Волна накрывает камни… рассыпается… накатывает снова… дробится… снова возвращается… затихает…