Текст книги "Утраченный дневник Гете"

Глава восьмая
Супруги Лукины

Павел Лукин родился и вырос в Каспле, районном центре, расположенном недалеко от Смоленска. Отец его преподавал математику в Касплянской средней школе, мама работала библиотекарем, была еще младшая сестренка.

С Таней Павел познакомился десять лет назад: они вместе учились на отделении русского языка и литературы Смоленского университета, на одном курсе. Быстро подружились, а к третьему курсу стало очевидно, что это любовь. За что умница и красавица Таня его полюбила? Конечно, за стихи. Это всем было понятно. Павел учился не столь блестяще, как Таня, однако на филфаке пользовался большой известностью. Он был поэтом. Стихи были его жизнью. С детства, будучи нормальным и контактным, вполне «легким» ребенком, он мог поразить недетской вдумчивостью. Читал много – мама приносила книги из библиотеки, где работала. Любил перечитывать стихи. Вначале его любимыми поэтами были Пушкин и Пастернак, а в старших классах он увлекся Бродским, и все остальные отошли на второй план.

Сам Паша начал писать стихи лет в четырнадцать, причем как-то неожиданно для себя; поначалу он не придавал большого значения этой новой привычке. Просто в период взросления осмысление мира стало требовать стихотворных форм. Получалось само собой – он пытался выразить свое понимание жизни в необычном чередовании слов, звуков, в особом движении ударных и безударных слогов – ему было удобно в круге звуков и ритмов, он хорошо чувствовал этот мир. Оказалось, что это была его сфера существования. Родители знали, что он пишет стихи, но значения этому не придавали. Осознание, что поэзия – его призвание, произошло только в университете.

На филфаке имелась поэтическая студия для пишущих студентов – «Персона». Павел начал ее посещать с первого курса. И вдруг случилось чудо. Все вокруг заговорили о его таланте. И студенты, и самые строгие преподаватели видели в нем поэта. Он не зазнался, однако задумался: что ж, он ведь и впрямь без стихов своей жизни не представляет. Значит, это и есть его призвание, его будущее.

В собственный талант он поверил не только из-за неумеренных похвал искушенных университетских ценителей, но еще и потому, что чувствовал дар внутри. Когда ему говорили, что стихи стихами, однако жизнь следует основывать на практическом, приносящем реальный доход деле, потому что деньги за стихи платят единицам и вряд ли он при всем таланте сможет войти в этот избранный круг, он охотно соглашался, однако в душе твердо верил в силу своего таланта. «Бродского тоже не сразу начали издавать», – думал он.

С Таней они поженились будучи студентами, едва перейдя на четвертый курс. Оба почти ничего о жизни не знали. Павел ютился в студенческом общежитии, в комнате на четверых. Таня выросла в однокомнатной бабушкиной квартире. Поначалу им думалось, что они поселятся у Тани. Однако Наталья Ивановна, до свадьбы относившаяся к Павлу вполне терпимо и даже хвалившая его стихи, резко поменяла к нему отношение, как только внучка объявила о предстоящем замужестве. Не такого мужа Танина бабушка хотела для своей красавицы внучки. Пашины родители, напротив, встретили невестку ласково, предложили выделить молодым комнату в своем доме, однако жить в Каспле Таня не хотела. Да и Павлу больше нравился Смоленск: здесь друзья-поэты, здесь поэтические вечера…

Павел умел многое делать руками – все же собственный дом предполагает постоянную заботу. Он с детства помогал родителям: умел клеить обои, красить, класть плитку, понимал кое-что в сантехнике и электрике. В общем, после женитьбы, будучи четверокурсником, он начал искать заказы на ремонт. Работал за небольшую плату, старался делать тщательно, так что постепенно у него появились постоянные клиенты. Физический труд не был противен Лукину, он не отвлекал от стихов. Молодые супруги сняли комнату в двухкомнатной квартире на Киселевке, недалеко от Таниной бабушки. В другой комнате жила такая же студенческая семья их друзей. Поначалу было даже весело.

После окончания университета Павел устроился продавцом в большой магазин стройматериалов: в отличие от жены, он не чувствовал тяги к учительской работе, да и зарплата в магазине была больше. По выходным продолжал подрабатывать ремонтом – если находились заказы, конечно. Таня много времени проводила в школе. Из Пашкиных подработок старались откладывать деньги на первый взнос в ипотеку, однако постоянно образовывались прорехи в текущем бюджете – то куртку Пашке покупали, то сапоги или приличный «учительский» костюм Тане. Так они прожили шесть лет.

Друзья, снимавшие соседнюю комнату, развелись, их сменили новые соседи, отношения с которыми складывались не столь радужно. Жизнь в коммуналке оказалась неудобной. Таня начала прислушиваться к ворчанию бабушки, обвинявшей Павла в неспособности обеспечить семью. Павел почти перестал писать стихи. Супруги все чаще ссорились.

Посмертный подарок Софьи Дмитриевны Таню ошеломил. К Софье Дмитриевне, вышедшей на пенсию, когда Таня была еще на втором курсе, она заходила часто. Привела к ней и Пашку – давно, в студенческие годы. В отличие от бабушки, Софья Дмитриевна одобрила ее выбор.

Неожиданная смерть учительницы Таню потрясла. Она еще не оправилась от этого потрясения, когда узнала о наследстве. За горечью утраты не сразу осознала, что наследство может изменить, наладить их с Пашкой жизнь: собственная квартира решит проблемы. Точнее, понимание этого было, но оно смешивалось с чувством утраты и почему-то вины. Оно не приносило радости.

Похороны Софьи Дмитриевны семья Лукиных взяла на себя, полностью отстранив бабушку и других подруг учительницы: бегать, добывать справки и дозволения легче молодым. Пашка как раз за несколько дней до трагического события ушел в отпуск. Договорился, правда, о подработке на время отпуска: вдвоем с пожилым охранником из магазина стройматериалов, Пашка называл его Петрович, нанялись делать ремонт у бабушкиной подруги детства тети Лели. Теперь ремонт, конечно, прервали, тете Леле, к счастью, не срочно было нужно. Пашка бегал по учреждениям за справками, готовил могилу, договаривался. Таня тоже принимала участие в организации похорон, однако меньшее.

В день похорон Таня заботилась более всего о том, чтобы хорошо держаться: не расплакаться, не упасть, не смотреть с отрешенным видом. Вокруг были преимущественно учителя – и те, у кого она раньше училась, и те, с которыми теперь работала. Голова от принятых с утра, да и со вчерашнего вечера успокоительных таблеток была бездумно-тяжелая. Таня кивала, здоровалась, принимала соболезнования, выражала соболезнования сама и за всем этим постоянно чувствовала тяжелый, сдавливавший сердце обруч. Она была искренне привязана к Софье Дмитриевне, а после ее внезапной смерти любовь смешалась с чувством непонятно откуда взявшейся вины; могла бы чаще заходить, быть внимательнее, не спорить по пустякам… Неожиданно свалившееся наследство сильно усугубляло вину: оказывается, Софья Дмитриевна понимала ее нужды, беспокоилась о ней, старалась помочь – и теперь помогала уже оттуда, из гроба.

Когда удалось добиться захоронения на старом кладбище, чувство вины немножко ослабло. Таня знала, как важно для Софьи Дмитриевны лежать именно здесь – с самыми близкими, родными по духу людьми – Елизаветой Григорьевной и Петром Григорьевичем Аргуновыми. Учительница много рассказывала ей про них, особенно про Елизавету Григорьевну.

Поминали в ресторане, долго. Народу собралось много – Софью Дмитриевну почти весь город знал. Она была из тех редких людей, у которых со всеми складываются хорошие отношения. Если кто-либо ей не нравился, она умела избегать этого человека, не выходя за рамки любезной доброжелательности. На поминках ее тепло вспоминали и коллеги, и ученики. Многие плакали. Заплакала и Таня. После этого стало полегче.

Вернулись с поминок почти в девять. К бабушке уже не пошла – пусть помянет с подругами. Попили с Пашкой чаю. Когда-то они любили пить чай вдвоем. Сейчас сидели почти как в былые времена. За стенкой были слышны голоса соседей, их телевизор, но они давно научились не обращать на это внимания. Устали они оба за эти дни страшно. И физически, и морально.

Уже давно прекратились у них разговоры по душам. Павел знал, что Таня не может простить ему бытовую неустроенность, невозможность завести детей. Таня… Таня вообще была молчалива. Все ее эмоции сосредоточились на школе.

В последние дни она вновь чувствовала заботу Павла. В дни похорон оба были погружены в дела и печали, однако между ними возникло хрупкое подобие прежнего понимания.

После похорон, за чаем, они впервые заговорили о полученном наследстве. Говорили в практическом ключе: что теперь делать. За комнату у них было уплачено вперед до конца месяца. Решили: вот и хорошо – до первого июля доживут здесь, еще две недели осталось. А потом переедут в «ту квартиру» – пока они так ее называли. За эти две недели, может, Пашка ее немного подремонтирует.

– Там с сантехникой не совсем порядок… – Пашка запнулся. – Я Софье Дмитриевне чинил еще до того, как она в больницу легла. Собирался ей поменять краны, да она все отмахивалась…

Решили, что Павел завтра с утра зайдет, посмотрит, что там с кранами и вообще. А потом, часов с десяти, они с Петровичем у тети Лели на Бакунина работать договорились – надо тот ремонт быстрее заканчивать, там не так много осталось.

Глава девятая
Арест Пашки. Мнение Петровича

Елена Семеновна, не дозвонившись, решила сходить на свою квартиру, на Бакунина, – Пашка говорил, что будет сегодня там весь день работать. Его необходимо было повидать – как-то тревожилась за него Елена Семеновна: бейсболка в парке действительно была очень похожа на Пашкину. Но разве мало таких бейсболок? Однако парня все равно допрашивать будут…

Через парк идти не хотелось: утренние впечатления были еще сильны. Пошла кругом: мимо почты, потом по короткой улице Кирилла и Мефодия, что рядом с парком, вышла на Бакунина. Вот и дом. Возле ее подъезда стояла полицейская машина. Не успела Елена Семеновна приложить к замку ключ от подъезда, как дверь распахнулась. Прямо перед ней оказался Павлик, какой-то растерянный, взъерошенный, его крепко держал за плечо полицейский.

– Паша! – только и воскликнула Елена Семеновна.

– Квартиру на Красноармейской обокрали, поэтому меня попросили проехать, – пробормотал Павел. – Это ненадолго. Я сегодня вернусь, доделаем, тетя Леля, вы не беспокойтесь! Там Петрович работает пока один.

Полицейский привычным жестом усадил его в машину.

Что же делать? Пашку было жалко. Идти к Тане? Во всяком случае, необходимо до нее дозвониться. Решила вначале зайти в квартиру, посмотреть на ремонт – все равно уже в подъезде стоит. Медленно, погруженная в раздумья, она поднялась на третий этаж. Дверь в ее квартиру была приоткрыта. Петровича она нашла в кухне. В заляпанных цементом рабочих брюках, в ветхой клетчатой рубашке с закатанными рукавами он сидел на табуретке и курил.

Петровича этого Шварц, когда приходила в прошлый раз, видела только со спины. Она тогда разговаривала с Пашкой, а Петрович в это время гудел дрелью в ванной: что-то там устанавливал. Она знала, что Петрович работает охранником в «Стройматериалах», да еще Пашка говорил, что человек он хороший и плитку кладет аккуратно. В общем, Пашка его себе в помощь взял, когда с ней на ремонт договорился. А ей какая разница!

Сейчас она его впервые рассмотрела. Похоже, Петрович ее ровесник – то есть под семьдесят. Но еще крепкий, поджарый. Большие залысины, волосы светло-пегие, прямые, а на лице обращают на себя внимание резкие вертикальные морщины от носа к углам губ. Сигарету держит между указательным и средним пальцами, довольно изящно. Причем Леля уже когда-то видела это характерное лицо – резкое, медальное, с глубокими вертикальными морщинами… Ну, может, в транспорте где-нибудь пересекались или в магазине.

– Пашку арестовали? – спросила она.

Петрович поднял глаза, посмотрел внимательно:

– Задержали пока. Но, скорее всего, арестуют. Не вернется Пашка сегодня. – Глаза его под нависшими бровями оказались неожиданно острыми. Маленькие такие буравчики просверлили Елену Семеновну. И она вспомнила, при каких обстоятельствах видела эти буравчики раньше.

– Вы Потапов? – спросила она. – Вы участковым служили на Краснофлотской? – И почему-то заволновалась; быстро подстелив газету, уселась на стоящую рядом табуретку.

– Ну да, Елена Семеновна! Наконец-то узнали. Опять мы с вами при нехороших обстоятельствах встретились.

– Вы меня помните?! – удивилась Леля.

– Да как же такую храбрую даму не запомнить?! – усмехнулся участковый.

Уже почти пять лет прошло. Тогда Елена Семеновна вместе с Машей, Юркиной женой, попала в переплет… Потапов вовремя появился. Он в то время участковым был в том районе, на Краснофлотской. Надо ж, всю жизнь в полиции, а только до участкового и дослужился. Без образования, конечно. Но он тогда дельным Елене Семеновне показался.

– Я уж пятый год на пенсии. В тот год и ушел. Охранником теперь в «Стройматериалах» работаю, – продолжал между тем Потапов.

– А почему за ремонт взялись? Не хватает пенсии?

– Дочке хочу помочь. Если точнее – внучке. Внучке квартиру надо покупать, она в Москве осталась после университета.

Он произнес «дочке´», с ударением на последнем слоге.

– Вас ведь, кажется, Порфирием Петровичем зовут? – опять спросила Елена Семеновна. – Какое редкое имя!

– По деду так нарекли. Дед мой был Порфирий Порфирьевич. Редкое, да. Поэтому зовут больше по отчеству – Петрович просто.

– Порфирий Петрович, – обратилась к нему Елена Семеновна, и он улыбнулся. – Вы, как человек с опытом работы в полиции, что думаете по поводу Пашкиного ареста? Я за него беспокоюсь: знаю его немного и не могу поверить, что он убил. Его ведь здесь допрашивали, при вас?

Потапов потушил сигарету в стоящем на столе блюдечке. На нем еще лежали остатки бутерброда в небольшой лужице пролитого чая: видимо, перед приходом полиции Петрович с Пашкой завтракали и кто-то чай пролил. «Ладно, бог с ним», – подумала Елена Семеновна, отводя взгляд. Хотя ей не нравился беспорядок в ее собственной кухне.

Вероятно, она все же слегка поморщилась, потому что в глазах-буравчиках отразилась насмешка. Да он ее дразнит! Или изучает реакцию? Ох, загадочный какой-то этот Петрович, хотя и простецкий…

– Против него много всего накопилось, – сказал наконец Потапов. – Во-первых, на месте убийства бейсболка его. И сам он признал, и я эту бейсболку помню: на козырьке метка – клей чуть-чуть присох, он в ней обои клеил. Я ему еще отмывать помогал. Его бейсболка, точно. Он утверждает, будто потерял ее. Во-вторых, алиби отсутствует: сюда он пришел сегодня поздно, после десяти. Я утром без него начал. Пришел взбаламученный, что тоже против него, и рассказал, что с утра ходил смотреть полученную в наследство квартиру – то есть неподалеку от места убийства находился и без свидетелей, была возможность убить. Вот с мотивом слабее. Погибшая его подозревала в убийстве учительницы – и это в полиции считают мотивом. Оно бы так и было, если б могли доказать, что учительницу он убил. Однако с учительницей там совсем непонятно. Надо насчет того преступления разобраться, тогда и с Пашкой прояснится.

– Порфирий Петрович, миленький, а вы-то верите, что Пашка убил? Вы ж тоже с ним знакомы…

Петрович погрустнел, спрятал свои буравчики под нависшими веками:

– Верю – не верю… Похоже – не похоже… Умная женщина, а такими бабскими категориями рассуждаете. Тут доказывать надо. Надо понять и доказать. При чем здесь «верю», это ж не церковь… – Он замолчал и опять поглядел на нее внимательно, изучающе.

Молчание затянулось. Елена Семеновна тоже выдерживала паузу: ждала. Наконец Потапов добавил:

– Тут вот какая зацепка. Когда Пашка сегодня пришел, мы стали с ним чай пить, и он мне рассказал, что без него побывал кто-то в той квартире, у учительницы: рылся кто-то в ее вещах…

– Это не сегодня! – перебила Елена Семеновна. – Это когда убили Соню, все в ее квартире перерыли.

– В том-то и дело, что сегодня повторилось! Пашка пришел часов в десять и мне рассказывал, что он расстроился сильно, когда в квартиру зашел: был перед похоронами, все убрал, а теперь опять не так лежит, видно, что хозяйничал кто-то. Таня, жена его, не ходит туда. Он думал – может, полиция. Но это вряд ли. Полиция не станет.

– Что же там могли искать? – удивилась Елена Семеновна. – Книгу какую-то?

– Не обязательно книгу. С женой бы Пашкиной поговорить – может, она скажет, что у учительницы такое ценное имелось.

Глава десятая
Опять улики и мотивы

Майор Полуэктов снова думал. После допроса подозреваемого Лукина многое прояснилось. В роли той самой ниточки, которая все доказательства за собой тянет, выступила бейсболка. Она, безусловно, принадлежит Лукину: и он сам признал (куда ему деваться-то?), и Потапов, бывший участковый с Краснофлотской улицы, очень кстати тут оказался – тоже подтвердил. Это железная улика. И алиби нет; напротив даже – в момент преступления Лукин находился в районе убийства, запросто мог столкнуться с Данилкиной хоть бы и в подъезде. Мало ли что сказала ему баба, а он пошел за ней и убил. Например, пригрозила, что знает, что он убил старуху. Муж ее подтверждает: были у нее на сей счет подозрения. У бабы ведь язык что помело. Здесь все сходится.

Что в квартире все перерыто, так это тоже не аргумент: сам и перерыл, чтобы запутать следствие. Кстати, когда Аргуновскую убили, тоже перерыли все – так, может, Лукин этот ход еще тогда придумал? А сейчас повторил. А что: залез в квартиру вор, убил хозяйку, а он, Пашка, якобы и ни при чем тут. И почерк обоих убийств сходен: удушение.

Мотив первого убийства также налицо, совершенно очевидный и понятный: ускорить получение наследства. Подозреваемый, разумеется, возражает: и не знал, мол, о наследстве, от полиции только услышал уже после смерти Аргуновской. А вот муж второй пострадавшей, Данилкин, клянется, что знал Павел Лукин о наследстве. Свидетель Данилкин показал: его жена слышала, как старуха еще месяц назад, перед тем как в больницу лечь, Павлу о наследстве говорила. Они на пороге старухиной квартиры разговаривали: парень уходил уже, а старуха дверь раскрыла и твердила: не сомневайся, мол, квартира вам будет. Данилкина в это время с третьего этажа только начала спускаться, они ее не видели. Довольно громко старуха кричала, она ведь глуховата была. И, на свою беду, Екатерина Данилкина стала после убийства старухи об услышанном рассказывать соседям: Лукина подозревала… Дальше все просто.

У Полуэктова было хорошее настроение: не ожидал майор, что справится со сложным делом так легко и быстро. Ну, преступник, конечно, неопытный, сам себя выдал: это ж надо – бейсболку на месте убийства обронить!

«Вот так в нашем деле – за одну ниточку потянешь, а оно все и раскроется», – думал довольный Полуэктов.

Глава одиннадцатая
Параллельное следствие

Потапов теперь не курил. Сидел молча, задумавшись, пока Елена Семеновна Танин номер набирала и разговаривала. Танин голос звучал растерянно, но не трагично. Да, она знает, что Павла пригласили в полицию. Как свидетеля. Он позвонил ей, предупредил. Там квартиру Софьи Дмитриевны обворовали: он утром пришел, а все перевернуто. Напрасно Пашка в полицию заявил – теперь они не переедут к концу месяца, расследовать будут.

– Таня, никуда не уходи, мы сейчас приедем, – сказала Елена Семеновна. Потапов уже звонил по мобильнику, вызывал такси.

Таня растерялась, когда Пашка позвонил, что его в полицию везут по поводу кражи в новой квартире. Только стало все налаживаться, а вот не бывает у них без приключений! Ну ничего, разберутся. Что там могло пропасть?!

А начиналось утро неплохо. Пашка ушел рано, соседи тоже ушли. Таня осталась одна в квартире. Решила, что нужно сделать хорошую уборку. Они с Пашкой скоро переедут, необходимо после себя оставить чистую квартиру. Убирать ей нравилось, она за этим занятием отдыхала. Окно в комнате надо обязательно помыть… Таня налила в маленький тазик воды, приготовила тряпочки, стеклоочиститель. Тут позвонили во входную дверь.

За дверью стояли двое полицейских. Они вошли в квартиру быстро; отстранив Таню, огляделись.

– Нам нужен Павел Лукин. Где он сейчас? – спросил тот, что постарше.

– Он утром ушел, а придет только вечером, – ответила Таня.

– Во сколько он ушел и куда? – произнес полицейский. Как-то грубо он спрашивал.

Таня решила не реагировать на грубость.

– Павел помогает бабушкиной подруге делать ремонт. Она уже старенькая, – ответила она на вопрос, где сейчас Пашка. А сама подумала: скорее всего, полиция заинтересовалась потому, что Пашка ремонтирует квартиры и налога не платит. «Говорила ж я ему, что нельзя так…» – Таня была очень правильная, однако тут решила, что, если спросят, за какую сумму Пашка делает ремонт, соврет – скажет, что бесплатно помогают, потому что тетя Леля – это бабушкина подруга. Тетя Леля подтвердит в случае необходимости.

Таня отвечала на все вопросы спокойно. Через полчаса после ухода полицейских все же позвонила Пашке – трубку он не взял. А потом Пашка позвонил сам и как-то сумбурно рассказал, что в квартире утром кто-то был, а его везут в полицию.

Новый звонок от тети Лели немного успокоил: она сейчас жила в том же доме, наверное, знала, что за кража в квартире.

Тетя Леля пришла с незнакомым пожилым мужчиной, очень взволнованная. Насчет мужчины сразу прояснилось, это оказался Петрович, про него Пашка говорил, однако раньше Таня его не видела. Сейчас, впрочем, не до него было. Когда же тетя Леля рассказала про смерть Данилкиной и Пашкин арест, Таня еще больше растерялась. И первая мысль была совсем глупая: бабушке нельзя говорить, бабушка и так Пашку не любит, а что же теперь…

Петрович (он оказался Порфирием Петровичем – ну и имечко, прямо из Достоевского!) ввязался в разговор, начал задавать вопросы. Таня плохо соображала или он непонятно говорил. Внушал насчет того, что неспроста Сонину квартиру два раза перерыли – искали что-то там, и надо понять что. А Таня думала: какие глупости – пускай забирают, что им нужно. До того ли сейчас? Ерунду он говорит. Да бог с ним, с ограблением! Что Пашка не мог убить, вот что главное, и это в голове вертелось. Глупость какая! Они что, с ума сошли? Однако хорошо, что Порфирий бывший полицейский. Надо взятку давать, чтобы Пашку побыстрее выпустили, а кому? Может, Порфирий и подскажет. Деньги-то ипотечные у нее есть… хватит ли? Как бы только спросить поаккуратнее… Тане еще не приходилось взятки давать ни разу, она противницей этого была. Но тут не до чистоплюйства. Она посмотрела на тетю Лелю.

«Помогите у этого бывшего полицейского про взятку спросить», – говорил ее взгляд. Тетю Лелю она знала с раннего детства, умная у бабушки подруга. Вот и сейчас она Таню поняла.

– Подождите, Порфирий Петрович, – сказала тетя Леля. И к Тане обратилась: – Танечка, я тоже знаю, что не мог Пашка убить – и не только потому, что мне это кажется психологически маловероятным. – Тут она покосилась на Потапова. – С логикой, с доказательствами в этом деле также большие неувязки. Например, если виновен Павлик, кто два раза – и именно в дни убийств! – что-то искал в комнате Софьи Дмитриевны? Павлик все что хотел мог там найти, никого не убивая. Это ведь и его квартира теперь, он там жить собирался. И еще: любая бейсболка так устроена, что очень плотно держится на голове. Как он мог не заметить, что она свалилась? И даже если не сразу заметил, у него было время вернуться. Не меньше часа прошло, пока мы с Ириной нашли… – тетя Леля запнулась, – труп. Я думаю, полиция полицией, а надо нам и самим над всем этим подумать. Самим понять, что произошло. Возможно, этим мы поможем Павлику. Я знаю, о чем ты думаешь. Взятка вряд ли тут что-то решит, дело слишком серьезное… Да и нет у тебя таких денег. А у Порфирия Петровича имеется опыт полицейского расследования. И мы будем думать. Шанс у нас есть. Порфирий Петрович прав: прежде всего следует найти того, кто вещи два раза перерыл. Возможно, он и есть убийца.

Тетя Леля говорила долго, за это время Таня немного успокоилась. Да, логически рассуждать бабушкина одноклассница умеет. Окончила-то она иняз, но бабушка до сих пор сокрушается: «Почему Лелька не стала большим математиком?» В школе тетя Леля по математике блистала. Побеждала на всех олимпиадах, даже московских. Одноклассники были уверены, что Леля Шварц будет учиться в МГУ и станет по меньшей мере профессором математики, однако она не захотела уехать из Смоленска. Почему? Бабушка плечами пожимала, а потом рассказала, что: «У Лельки в выпускном классе был сумасшедший роман с Витькой Зотовым из двадцать пятой школы. Она и на иняз за ним пошла, все ахнули, когда узнали, что сама Леля Шварц всего лишь на инязе в Смоленском пединституте. Поженились они с Витькой на первом курсе. На третьем, правда, развелись».

Порфирий во время речи Елены Семеновны сидел спокойно, на Таню вовсе не смотрел. А Таня теперь на него посмотрела внимательнее. Работяга обыкновенный, сильно пожилой… Может, и выпить любит – подрабатывает ремонтом, видать, на выпивку. Пенсии-то полицейской должно хватать, если б не пил. Руки рабочие, в ссадинах. Одет, правда, аккуратно – переоделся, конечно, после работы. И подтянутый, выправка есть. На лице обращают на себя внимание глубокие морщины: идут сверху вниз, странно… Глаза опустил, под нависшими веками их не видно. Ну, что служил в полиции, это, конечно, хорошо в нынешних обстоятельствах. Может, и пригодится как-то… Однако что он там сможет расследовать? Тетя Леля почему-то считает, что сможет. Но она сама тоже сильно постарела, мало ли что раньше было!

– Танечка, ты близко общалась с Софьей Дмитриевной. Может быть, она тебе рассказывала про какую-то ценность – старинную книгу или антикварную вещь? – спрашивала между тем тетя Леля. – Имелось ли у нее что-то особо ценное, дорогое?

Таня собралась с мыслями, сосредоточилась. Ни драгоценностей, ни шуб Софья Дмитриевна никогда не имела. Книги у нее, конечно, хорошие. Однако старинных, девятнадцатого и начала двадцатого века, всего три-четыре. И среди них нет раритетов. Просто хорошие книги, Софья Дмитриевна их в букинистическом покупала, когда на курсах в Москве училась, – они, конечно, дорого стоили, однако не то чтобы ужасно, если она смогла их купить. Надо посмотреть, на месте ли они.

– Да. Это важно, – вставил Потапов. – Вы обязательно проверьте. Вас, возможно, и полиция об этом попросит. – Спрашивая, он смотрел на Таню. Глаза у него оказались необычные – пронзительные, как буравчики. Вроде и маленькие, и непонятного цвета, а такие заметные. – Как же так? – начал он задумчиво. – Паша мне рассказывал, что квартира эта Аргуновской досталась в семидесятые от квартирной хозяйки, которая происходила из дворян. А куда ж подевались вещи той хозяйки? Ведь у нее, должно быть, сохранилось что-то из дорогих вещей – антиквариат там, украшения? Иконы, возможно?

– О, тут все просто. Про Елизавету Григорьевну Софья Дмитриевна мне много рассказывала. Она после Гражданской войны жила на улице Ленина, в коммуналке. Возможно, какие-то дорогие вещи у нее тогда еще оставались – хотя ведь голод был, все на еду обменивали. А в Отечественную она эвакуировалась в Татарстан – и, естественно, все бросила; вы ж знаете, как бежали. Когда вернулась после освобождения, от дома только стены остались, внутри все выгорело, и там уже другие люди поселились – кто раньше вернулся, сами и восстанавливали, и селились тут же. Она больше десяти лет жила в крепостной стене, пока квартиру не дали. Какие уж там вещи, какой антиквариат! Ничего у нее не было, кроме учительской зарплаты – она немецкий и французский в седьмой школе преподавала, и до войны, и после.

– Вот вы сказали «жила в коммуналке на улице Ленина после Гражданской войны». А раньше-то? – полюбопытствовал Порфирий Петрович. – До революции она где жила?

Ну какой любопытный! При чем здесь Елизавета Григорьевна?! Ее уже пятьдесят лет на свете нет! О Пашке сейчас надо думать, а он историей заинтересовался! Таня нахмурилась, однако и на этот не имеющий отношения к делу вопрос ответила подробно:

– О том, что делала до революции, она не рассказывала никогда. Софья Дмитриевна сама пришла к выводу, что Елизавета Григорьевна, скорее всего, из семьи помещиков, владельцев того села, где она родилась. Поэтому она к ней так отнеслась – как к дочке, учила всему. Софья Дмитриевна ведь выросла в селе Аргуново. И Елизаветы Григорьевны фамилия была Аргунова, такая же, как у помещиков бывших. И вообще Софья Дмитриевна видела, что она знает те места.

Хотя сама Елизавета Григорьевна никогда даже ей про Аргуново не рассказывала, боялась. В семнадцатом году там мужики усадьбу сожгли, и помещики, муж и жена, погибли. Чуть ли не вилами их закололи – страшная история. Возможно, это были ее родители. А она спаслась – находилась у тетки в Смоленске. Софья Дмитриевна так решила, потому что про тетку Аргунова как раз рассказывала – говорила, что умерла тетка от гриппа. Про родителей же ничего не говорила – рано умерли, не помнит, и все. Когда и тетка умерла, она пошла жить к матери жениха. Ну, Аргунова не говорила, что он был женихом, это сама Софья Дмитриевна так его назвала. Батурин Александр. Он был революционер: застрелил какого-то крупного чиновника здесь, в Смоленске, еще до революции. Как Вера Засулич. Может, он народовольцем был, не знаю. Или эсером. За это его осудили, отбывал каторгу на Сахалине. Потом участвовал в революционном движении на Дальнем Востоке и погиб во время Гражданской войны. А на улице Ленина, тогда Пушкинской, жила его мать. У нее и поселилась Елизавета Григорьевна после смерти родителей и тетки. Потом туда еще людей подселили, квартира в коммуналку превратилась. Там Елизавета Григорьевна и жила до войны.

– Батурин Александр? – переспросил Порфирий Петрович. Низкие его брови поднялись высоко, он был очень заинтересован, заинтригован даже. – Ну да, на Пушкинской… – пробормотал он себе под нос еле слышно.