Текст книги "Жизнь наградила меня"

Путь наверх, в науку

Жил-был под Ленинградом ничем не примечательный колхоз «Сельцо», забытый и Богом, и обкомом. Но находился он на трассе. Убогие покосившиеся избенки облепили Таллинское шоссе, создавая негативное впечатление бедности этого края. А по нему шныряли импортные туристы. И вот однажды некий западный деятель, проносясь на «Чайке» мимо «Сельца», недоуменно поднял бровь и задал неприятный, а может, и провокационный вопрос сидевшему рядом Фролу Козлову, который возглавлял в ту пору ленинградское сельское хозяйство.

Вечером того же дня в Смольном состоялось экстренное совещание. Вопрос поставили перед Никитой, и ЦК постановило: «Превратить колхоз "Сельцо" в передовое советское хозяйство, сделать "Сельцо" жилым поселком городского типа, городом-спутником Ленинграда». Отпустили на это миллионы.

Прошло несколько лет. И вот в «Сельце» вознесся абрикосового цвета клуб с колоннадой, капителями, барельефами и одной кариатидой. Затем воздвигли ясли – школу – детский сад и даже поручили левому художнику расписать стены. Обманутый теплым ветром шестидесятых годов, бедняга создал эскизы панно по мотивам Шагала, но был категорически отвергнут. Ввиду протечки радиаторов детский комплекс пустовал два года. Потом появился блок общественного питания: кафе «Синяя птица» и ресторан «Алые паруса». Своей причудливой конфигурацией блок напоминал то ли бублик, то ли улитку, то ли нью-йоркский музей Гуггенхайма. Не иначе как архитектор Ленпроекта побывал на американской промышленной выставке в Сокольниках.

Завершилось строительство города-спутника шестью пятиэтажными домами со всеми удобствами. Однако колхозники не спешили переселяться. Куда деть личную корову, гусей, поросят? Эти проблемы были решены быстро и мудро: на правлении колхоза председатель доходчиво объяснил народу, что через три недели экскаватор сравняет их избушки с землей. В этом месте запланированы стадион и плавательный бассейн.

…Не успели «пейзанцы» сдать бутылки после новоселья, как в городе-спутнике началась дизентерия. В течение трех дней заболело шестьдесят человек. Тревожные сообщения об эпидемии дошли до ЦК. Отговориться немытыми фруктами не удалось – фруктов в колхозе отродясь не бывало. И назначена была в «Сельцо» комиссия с участием всех, кто проектировал и строил город-сателлит. В нашу проектную контору тоже пришел телекс из Смольного с приказом явиться на место происшествия. Предусмотрительный директор накануне улетел в Казахстан, главный инженер слег с радикулитом, а начальник отдела удачно вывихнул ногу. В члены комиссии записали меня.

И лиловым зимним утром, ставшим поворотным в моей судьбе, я отправилась в колхоз «Сельцо». Замызганный автобус притащился в «Сельцо» с часовым опозданием, и когда я, отряхивая с сапог мокрый снег, ввалилась в правление, там было пусто и тихо. Секретарша, в валенках и позолоченных цыганских серьгах, удивленно подняла ниточки выщипанных бровей и простуженным голосом сказала:

– Вы бы спали подольше, они уже больше часа в ресторане заседают, скоро обедать будут.

В «Алых парусах», за сверкающими полированными столами в виде буквы Т, заседала комиссия, окутанная тяжелыми клубами папиросного дыма. Сквозь стеклянные двери я разглядела бутылки нарзана, бутерброды с чем-то кораллово-красным и дымчато-черным, вазы с пунцовыми яблоками и тяжелыми бананами. Очередной оратор – мне виден был его мясистый затылок – энергично жестикулировал, председатель комиссии ритмично качал головой. Всё выглядело так величественно, что я постеснялась войти, повернулась и побрела по «Сельцу».

В самом центре поселка возвышалась кирпичная водонапорная башня, украшенная белыми гигантскими цифрами – 1963. Вокруг башни громоздились кучи мусора, битого стекла и кирпича. Вдоль развороченной грузовиками дороги, погруженные в талый снег и вязкую глину, извивались доски, изображающие тротуар. Рядом зияли незакопанные траншеи, в которых утопали в воде трубы первой в «Сельце» канализации.

Увязая в грязи, я шлепала вдоль траншей. Вскоре и дорога, и траншеи потеряли свои очертания – глубокие следы шин, как шрамы, избороздили всё вокруг. Не иначе как двадцатитонный БелАЗ буксовал на русском бездорожье. Вот колея оборвалась – похоже, шофер дал задний ход и врезался гигантскими колесами в открытую траншею. Трубы были искорежены и завалены глиной. А вот и следы гусениц – наверное, беднягу-шофера выручал за полбанки колхозный тракторист. Из разбитых труб смердело и что-то сочилось с хлюпаньем и шипеньем. Я подняла голову, и взгляд уперся в гордую Башню—1963.

И внезапно, как озарение, передо мной возникла стройная картина эпидемии. Из раздавленной канализационной трубы все, мягко выражаясь, нечистоты с дождем и снегом проникали в землю, в водоносный горизонт, уровень которого был в каких-нибудь двух метрах под землей. Оттуда Башня—1963 качала воду для мытья и для питья. Живучий народ. Странно, что еще никто не помер.

Я двинулась обратно в «Алые паруса». Заседание плавно переросло в банкет. Было шумно и дымно, и у меня были шансы проскочить незаметно. На белоснежной скатерти темнели кучки обсосанных костей, тут и там блестели порожние водочные и коньячные бутылки. Музыкальная машина, глотая пятаки, исторгала американские блюзы. Обкомовская шишка, склонившись к рыженькой санитарной врачихе, растолковывала анекдот. Та робела, крутя на вилке соленый огурец. Бойкая дама из буровиков, туго обтянутая в честь торжества золотым парчовым платьем, стучала черенком ножа по столу и хрипло вопрошала: «Какое он воще имеет полное право? Нет, скажите, имеет он воще полное право?..» В конце стола я заметила знакомого инженера и пристроилась рядом. Передо мной тотчас же возник шницель.

– Ну, что постановили? – шепотом спросила я.

– А черт их знает! – отмахнулся он. – Все отвертелись, виноватых нет. Теперь молоко проверять будут – на коров свалить сподручнее.

Обед подходил к концу. Члены комиссии, поднимаясь из-за стола, братски прощались с колхозным председателем.

В гардеробе «Алых парусов» возникла веселая сутолока: члены перепутали свои нерпы и ондатры.

На улицу высыпали разгоряченные и добродушные и, похлопав друг друга по спинам, потянулись было к своим припорошенным снегом щегольским «Волгам», внутри которых, нахлобучив на лбы шапки, дремали шоферы. Вдруг председатель, охваченный внезапным энтузиазмом, нежно обнял обкомовскую шишку.

– Товарищ Парфенов, Федор Васильевич, пройдемте по участку, осмотрите наши достижения.

На лицах комиссии выразилось неудовольствие, но товарищ Парфенов пророкотал:

– Ну что ж, осмотрим, товарищи! Под конец решил подсластить пилюлю, дорогой?

Глубоко засунув руки в карманы, молча проклиная дурака-энтузиаста, комиссия гуськом побрела по шатким мосткам за бодро шагающим председателем. Остановились мы перед стеклянным кубом, напоминающим миниатюрный Дворец Съездов.

– Дом быта, – гордо объявил председатель. – Пустим в эксплуатацию во втором квартале.

Члены комиссии повосхищались размерами стекол, сквозь которые рассматривался десяток итальянских фенов.

– А вы, девушка, из какой организации будете? – вдруг заметил меня товарищ Парфенов.

– Из Ленгипроводхоза, от проектировщиков.

– Ну, а ваше высокое мнение, с чего тут люди болеют? – игриво продолжал он размягченным от колхозной водки голосом.

– Мне лично ясно с чего, – угрюмо ответила я, и моя бестактность привлекла внимание остальных.

– Ну-ка, ну-ка, расскажите, – осклабился Парфенов.

Члены комиссии, как по команде, растянули губы в подобие улыбок, отдавая дань парфеновской демократичности.

– Лучше уж я покажу. – Я двинулась вперед.

– Огонь-девка, – одобрительно заметил Парфенов, и комиссия устремилась за мной.

Через несколько минут все сгрудились вокруг траншеи.

– Правдоподобно, очень правдоподобно, – кивал Парфенов. – А анализ питьевой воды кто-нибудь делал?

Санитарная врачиха начала судорожно рыться в своем бауле.

– Завтра в девять часов утра новые анализы должны быть у меня на столе, – сухо бросил Парфенов. – На сегодня – всё.

Через два дня комиссия докладывала в обкоме партии о причинах эпидемии. За мной прислали «Чайку», и на глазах потрясенных коллег я отчалила в Смольный. Затем мне прибавили тридцать рублей зарплаты и послали на Всесоюзную конференцию строителей. Там, в перерыве между бесконечными, как китайская пытка, докладами, я столкнулась лицом к лицу с товарищем Парфеновым. Окруженный почтительной свитой, он рассматривал макет свиноводческой фермы. Заметив меня, Парфенов улыбнулся и шагнул вперед.

– Как живем, красавица, как можем? – ласково спросил он, протягивая мне руку. Он всенародно угостил меня шоколадом и на следующий день в кулуарах Ленгипроводхоза обсуждалась моя близость к партийным кругам. Меня назначили руководителем группы и повысили оклад еще на двадцать рэ.

«Снимает пенки с говна», – шелестело за моей спиной.

Наступила весна. Солнце весело сверкало в лужах, на меня по-прежнему сыпались почести, «бал удачи» продолжался.

– Мы тут посоветовались с товарищами, – сказал мне однажды директор, – и решили послать вас учиться. Целевиком. Поступайте в очную аспирантуру, защититесь и вернетесь к нам со степенью. Будут и у нас свои ученые.

Все ли знают, что такое «целевик»? Поверьте, это замечательная система выковывания научных кадров. Завод, колхоз или проектная шарага внезапно чувствуют, что им позарез нужен свой кандидат наук. Выбирается молодой кадр и посылается в аспирантуру. Поступает он вне конкурса и три года бьет баклуши за сто рублей в месяц. Кафедра общими силами варганит ему научный труд, после чего он с бубнами и литаврами возвращается к себе и занимает почетный и высокий пост… Так я попала в университет.

Вскоре мой бывший директор уехал оказывать помощь слаборазвитой Сирии, а высокий покровитель, добрый гений товарищ Парфенов, перебрался в ЦК. Обо мне все забыли. Я осталась на кафедре и никогда больше не переступала порога Ленгипроводхоза.

Конечно, ни о какой диссертации не могло быть и речи – кафедра много лет не вела научной работы. Заведующий кафедрой профессор Пучков собирался на пенсию и не обременял себя и аспирантов. В наши редкие свидания мы делились впечатлениями о новинках театрального сезона.

Два из трех волшебных аспирантских лет пролетели, как сон, и Пучков исхлопотал для меня место младшего научного сотрудника все с тем же окладом в сто рублей. Наши отношения с ним были незыблемы и доброжелательны, как дружба Франции и Монако. Я не ждала от него помощи, он не ждал от меня подвоха. Он даже преподнес мне в подарок свой старый учебник с кокетливой дарственной надписью. «Очаровательной Людмиле Яковлевне на добрую память от автора этой скучной книжки. Пучков».

А вскоре случилось нечто непредвиденное. В результате банального кафедрального скандала профессор Пучков скончался от инфаркта. Читать пучковские курсы пригласили профессора Леонова из Витебска; энергичный провинциал, говорящий по-русски оскорбительно для ленинградского уха, неожиданно для двух других кафедральных профессоров был назначен новым заведующим кафедрой. Не иначе – всесильный блат Москвы.

Первые два месяца профессору Леонову было не до науки. Поглощенный покупкой приборов, переукладкой полов и реконструкцией уборной, он носился по факультету, наводя мосты и укрепляя связи. Наконец наши пути пересеклись. Леонов вызвал меня в кабинет, плотно закрыл дверь и деловито спросил:

– Сколько лет вы тут околачиваетесь, Людмила Борисовна? (У него было неважно с памятью на имена.)

– Людмила Яковлевна, – поправила я. – В апреле будет два.

– А каковы результаты? Имеете в виду защитить диссертацию?

– Хотелось бы, но я не собрала достаточно материала.

– И не соберете. А что вас, собственно, привлекает?

– Н-н-не знаю… минералогия глин и…

– Бред всё это, – решительно перебил меня шеф. – Если скучаете за настоящей наукой, нам по дороге. Я начинаю новую тему – сверхтонкие структуры. Сейчас очень модно во всем мире. Я достал деньги на электронный микроскоп. И я хочу привлечь вас. И еще двоих-троих. Молодых, головастых. Найдите людей, а ставки я выбью.

Я нашла людей для научной группы и тщетно пыталась познакомить их с шефом. Только через неделю мне удалось настигнуть Леонова. Он стремглав летел по университетскому двору и, остановленный мной, несколько секунд ошалело соображал, кто я и какое имею к нему отношение. Представленные мною сотрудники не вызвали в нем ни малейшего интереса. Это была моя приятельница – Вера Городецкая, болтавшаяся больше года без работы после рождения сына, и лаборант Алеша Бондарчук, добродушный малый с русыми лохмами и неисчерпаемым запасом армейских шуток. Я деликатно напомнила шефу об идее создания научной группы. Леонов сориентировался мгновенно.

– Товарищи меня простят, надеюсь, – сладчайше улыбнулся он, пожимая им руки, – сейчас ни секунды. Назначаю наше первое заседание на завтра на девять утра. Обсудим, так сказать, проблему в целом. И договоримся сразу, Ирина Яковлевна, – не опаздывать. Ничто так не требует точности, как наука.

– А техника? – полюбопытствовал Алеша.

– И техника, – кивнул шеф и растаял в недрах деканата.

Наутро, ровно в девять часов, мы явились на кафедру и расселись вокруг стола в ожидании шефа. В полдень Леонов позвонил из дома и сообщил, что, кажется, немного задерживается. Около четырех он, как самум, ворвался в кабинет и, буркнув «здрасьте», не раздеваясь, начал рыться в своем столе.

– Где эта бумажка, черт побери? – Леонов раздраженно вытряхнул на пол содержимое ящиков. Мы бросились на колени подбирать листочки. – Розовая, розовая такая, – приговаривал он, ползая вместе с нами на четвереньках. Наконец заветный листок был найден. Алексей Николаевич, тяжело дыша, поднялся на ноги и разразился таинственной речью:

– Вы представляете, Мария Яковлевна, – анонс мне прислали позавчера, а срок подачи докладов, оказывается, был месяц назад. Так мне пришлось всё утро строчить свой доклад, кончил полчаса назад. Счастье, что у меня там связи. – Леонов поднял палец, и мы с почтением уставились в потолок. – Ну, я помчался в иностранный отдел, – спохватился он и ринулся из кабинета.

Рабочий день подходил к концу. Новые сотрудники толпились вокруг, с тоской поглядывая на дверь. Кафедра опустела.

Около шести часов шеф вернулся, весело напевая. Очевидно, существование новой научной группы опять вылетело у него из головы, потому что он с недоумением воззрился на нас.

Я деликатно напомнила, что мы в девять утра собрались на первое заседание. Реакция его была молниеносной.

– Вот и прекрасно, работа прежде всего, – воскликнул Леонов, плюхаясь за стол в пальто и шапке. Снежинки, тая, струйками текли по его лицу. – У всех есть бумага? Записывайте.

Мы схватились за авторучки.

– Дорогие товарищи, – с привычным пафосом начал шеф. – Усвойте главное: материалы, записки, отчеты не оставлять на столе после работы. Из кабинета всем вместе не отлучаться никогда. Обедать по очереди. Стол должен запираться, ключи уносить с собой. На вопрос, чем занимаетесь, ничего не отвечать.

– Это от кого ж такие тайны? – спросил лаборант Алеша.

– Здесь воруют все, – твердо ответил шеф, – а в особенности Бузенко.

– Профессор Бузенко? Михаил Степанович? – изумился Алеша.

– Профессор, профессор, – раздраженно передразнил его Леонов. – Таких профессоров сейчас – как собак нерезаных… Он двух слов связать не может.

Внезапно дверь приоткрылась и на пороге возник профессор Бузенко.

– Михаил Степанович! Легок на помине, – просиял Леонов. – Мы только что о вас говорили. – Шеф выскочил из-за стола, протягивая руки. – Заходите, дорогой, присаживайтесь. Мы обсуждаем одну научную проблемку. И я говорю товарищам, – нам без консультации Михал Степаныча решительно не обойтись.

– У меня конфиденциальное и срочное дело, – буркнул Бузенко.

Лицо шефа изобразило глубокое сожаление по поводу необсужденной научной проблемки.

– Что ж, товарищи, – вздохнул он. – Погуляйте, попейте чайку, а то заработались, поесть некогда. Как бы в профсоюз не нажаловались, – игриво потрепал он меня по плечу.

Возвращаясь через час из буфета, мы встретили наших профессоров. Ожесточенно размахивая руками, они рысью бежали по университетскому двору, оба без пальто, но в одинаковых каракулевых шапках с козырьком, Бузенко – в черной, Леонов – в серой. И по этому цветовому различию было ясно, кто из них настоящий начальник. Они трусили в сторону ректората, бодая друг друга шапками, и, что-то беспрерывно бубня, скрылись в морозной пыли. Глядя им вслед, мы поняли, что творческий поиск откладывается.

На кафедре нас встретили возбужденные лаборанты.

– Наш с вашим вдребезги переругались и помчались жаловаться друг на друга в ректорат. Ваш скрыл приглашение на конгресс. А Бузенко говорит, обязан был повесить на стенку. А Леонов говорит, что пригласили персонально его. А Бузенко пристал как банный лист: покажите мне анонс. А Леонов прячет, не показывает. Чуть не подрались.

– А конгресс-то какой?

– Какой-какой! Всемирный! По эрозии почв. В Монреале!

…Летом жизнь на факультете замирает. Студенты разъезжаются на практику, утомленная долгой зимой профессура скрывается на своих дачах. Тополиный пух кружится в воздухе, белым ковром устилает университетский двор. По нему бродят абитуриенты, с почтением глядя на будущую альма-матер.

– Снег! Впервые вижу снег! – радостно кричит негр из Конго, ловя розовыми ладонями гигантские пушинки.

Пустеет и наша кафедра. Сотрудники привозят на работу купальники и, потоптавшись часок в коридоре, смываются загорать на пляж Петропавловской крепости. Остается один заложник – отвечать на телефонные звонки. Сегодня мой черед.

Главная научная новость – прибытие на кафедру японского электронного микроскопа, чуда нашего века. Его установили два месяца назад в специальной комнате – «Электронке» – и подключили к сети. Но научиться работать на нем никто не удосужился. Леонов завяз в эпицентре интриг и просто о нем забыл.

И вот в пустой летний день я захожу в «Электронку». В ней – темно и душно. Тонкий солнечный луч, проникнув в щель между тяжелыми портьерами, споткнулся о стул и образовал зигзаг. Новый линолеум издает тяжелый запах формалина.

Я включаю рубильник. Со странным звуком «ш-ш-ш-уак-уак» лаборатория освещается мощными люминесцентными лампами. В центре красуется электронный микроскоп. Его устремленная вверх серебристая колонна напоминает готовую к запуску ракету. Гигантский куб вакуумной установки кажется рядом с ней приземистым и тяжелым. Бесчисленные провода тянутся к электрическим системам, разноцветные тумблеры и кнопки молча отдают по-английски приказы: «off», «оп», «light», «stop». На полу валяются буклеты на глянцевой бумаге и белый халат.

Я поднимаю с полу инструкции – серое облако пыли медленно оседает на платье. После описания прибора указана его стоимость – сто пятьдесят тысяч долларов. Дальше объясняется, что микроскоп может работать в три смены, то есть двадцать четыре часа в сутки. Но раз в неделю его надо чистить. И хотя день простоя обходится в семьсот долларов, эта необходимая мера для долговечной работы прибора.

Что-то, напоминающее совесть, шевельнулось в моей душе. Мертвый экран, как пустая глазница, не сводит с меня укоризненного взгляда. Я прижимаюсь лбом к прохладной серебристой колонне. Господи, какой стыд! Я запираю «Электронку» и, точно боясь опоздать, бегом устремляюсь в библиотеку.

Через месяц, прочитав пять книг по электронной микроскопии, я научилась готовить образцы. Это оказалось самым трудным. Для эксперимента требовались препараты, выполненные с ювелирной точностью и чистотой, и каждый отнимал один или два дня. Часто, после кропотливой возни, я убеждалась, что образец ни к черту не годится, выбрасывала его в корзину и начинала всё сначала. И вот однажды мне впервые удалось вставить тончайшую пластинку в микроскоп. Я включила прибор. Раздалось легкое гудение, вспыхнуло табло, и туманные загадочные картины поплыли на зеленом дрожащем экране. Сердце колотилось, я впервые в жизни испытала сладкое чувство победы.

Однажды утром Леонов неожиданно ворвался в «Электронку».

– Ну, как успехи? Когда начнем получать результаты?

Я высыпала на стол полсотни микрофотографий.

– Прекрасно! Вандерфул! – восхитился Алексей Николаевич, с наслаждением впиваясь глазами в черные пятна и кляксы на сером мутноватом фоне. – Немедленно садимся писать статью. Мельбурнский симпозиум не за горами.

– Какая статья? Какой симпозиум?! Я же понятия не имею, что это значит. Как это расшифровать?

– Ноу проблем. Интерпретация – дело творческое, – наставительно сказал Леонов. – Записывайте. – И, отодвинув рукой снимки, начал диктовать: – «При увеличении в двадцать тысяч раз отчетливо видны агрегированные участки, а также монокристаллы, скопившиеся в правом верхнем углу снимка. Поверхность их – хлопьевидная, что ясно указывает на преобладание монтмориллонита в составе глинистой фракции».

– Алексей Николаевич, откуда вы это взяли? А если эти черные пятна – просто пыль и грязь? Я еще только учусь готовить образцы для опытов.

– Пыль и грязь? – задумчиво переспросил Леонов. – Не исключено. И даже возможно. Впрочем, это тоже надо доказать. Пусть те, кто сомневается в нашей трактовке, сами сделают электронные микрофотографии. Ну… поехали дальше, – нетерпеливо сказал он, снова принимаясь диктовать.

Через два месяца наша первая совместная статья появилась в журнале Академии наук, а вскоре была перепечатана несколькими иностранными изданиями. Мы получили приглашение прочесть лекции по тонким структурам глин в Киеве, Новосибирске и Ашхабаде. Наша слава росла. И постепенно, как возникающий из океанской дали фрегат, передо мной стали вырисовываться контуры будущей диссертации.