Текст книги "Жизнь наградила меня"

Кнут и пряник

Как вы, надеюсь, помните, дорогой читатель, в начале этой книги я писала о мамином младшем брате, режиссере Жорже Фридланде, который ребенком эмигрировал с родителями в 1918 году и полвека спустя, в 1968-м, приехал из США в Советский Союз снимать документальный фильм «Звезды советского спорта».

Казалось бы, какое отношение имеет это событие к рассказу о моей диссертации? Оказалось, что прямое.

Пронесясь кометой по тусклому небосводу нашей жизни, дядя Жорж исчез, оставив после себя огненные искры в виде духов «Диор», бутылок «Курвуазье», блоков «Мальборо» и прочих знамений другого мира.

День расставания был тягостным. Мы в полном составе прибыли в Москву на проводы, мама всхлипывала, ни на минуту не отпуская руку утраченного на полвека, вновь обретенного и вот опять теряемого брата. Наконец объявили посадку, и Жорж, потерянно улыбаясь, скрылся в глубинах шереметьевских переходов. Самолет Москва – Нью-Йорк взмыл в далекое небо, а мы поплелись обратно в нашу тусклую, бессюжетную жизнь.

Вскоре на нас начали падать метеориты дядиной щедрости. То залетный американец звонит с пакетом и приветом, то извещение о посылке. Наши полки запестрели альбомами по искусству издательств «Rizzoli» и «Skira», пластинками Битлов, семья облачилась в джинсы, на мои плечи опустилась длиннополая дубленка.

– Ох, доиграемся, ох, допрыгаемся, – сокрушался Витя, известный своим реалистическим подходом к жизни, именуемым в быту занудством. – Ведь прихватят же нас за международные контакты.

– Ах, оставь, ради Бога, кому мы нужны, – отмахивалась я. – Вечно ты со своими страхами.

Весенние тюльпаны сменились дождливым летом, желтые листья уступили место заиндевевшим веткам, а мрачные Витины пророчества всё не сбывались. Но однажды у меня на кафедре зазвонил телефон.

– Добрый день, Людмила Яковлевна, не загляните ли на минуточку в Первый отдел? – Голос мягкий, как инжир, и твердый, как грузинский клинок.

– Здрасьте… а кто говорит?

– Сопрыкин вас беспокоит.

Признаться, я терпеть не могу, когда меня «беспокоят», а тем более начальник Первого отдела.

– Что случилось, Юрий Васильевич?

– Есть разговорчик. Постарайтесь заскочить сейчас же, это ненадолго.

– Ну, если на минутку, а то ко мне через полчаса придет заказчик…

И какого черта ему нужно? Я с Первым отделом стараюсь не якшаться и предусмотрительно держусь подальше от всего, что можно засекретить. В Первый отдел ведет узкий пыльный коридор с бесконечными одетыми в броню дверьми. Некоторые из дверей анонимны, на других – оконца с надписями, извещающими, что «выдача материалов с 9 до 11, прием с 3 до 5», «портфели и сумки оставлять на столе в коридоре», «вход в верхней одежде запрещен» и просто «вход категорически запрещен».

Будучи в верхней одежде и с сумкой, я остановилась в раздумье, куда же мне особенно запрещен вход. И тут одна из дверей приоткрылась и на пороге возник стройный незнакомец. Он протянул мне руку со словами «Людмила Яковлевна, прошу вас» и отстранился, пропуская меня вперед. Я шагнула в комнату и едва сдержала возглас изумления – столь непривычно наряден был интерьер.

Лиловые бархатные портьеры тяжелыми складками ниспадали до пола. Полированный стол в окружении овальных кресел сверкал, как каток. На нем поблескивали два бокала, бутылка нарзана, хрустальная ваза с апельсинами и коробка конфет «Ну-ка, отними!». В углу мерцал зеленым глазом приемник, томно и горестно жаловалось фортепьяно.

Незнакомец затворил дверь и щелкнул ключом. В ту же секунду отворилась другая, внутренняя дверь, и в щель просунулось крысиное лицо начальника Первого отдела тов. Сопрыкина.

– Ну, вот и чудненько… вы нашли друг друга, – осклабился он и исчез. И снова послышалось щелканье замка.

– Позвольте ваше пальто, – сказал молодой человек, не спуская восхищенного взгляда с моей дубленки. – И давайте знакомиться.

Он вытащил из кармана книжечку и поднес к моему носу.

Странное дело: капитан КГБ и довольно длинное имя – Станислав Федорович – я успела прочесть и запомнить… А фамилию… Возможно ли, чтобы в удостоверении не было фамилии?

– Садитесь, пожалуйста. – Капитан отодвинул мое кресло. – Вы курите? – Он извлек пачку «Кента» и щелкнул по дну. Две сигареты, как солдаты из строя, выскочили вперед. – Как вы думаете, Людмила Яковлевна, что побудило нас встретиться?

– Понятия не имею. – Я оперлась щекой на руку, пытаясь унять левый глаз и губу, которые ощутимо задергались в тике.

– Попробуйте догадаться.

– Не представляю, – пожала я плечами, – что могло привлечь к моей персоне внимание Комитета государственной безопасности.

– Не нервничайте… какая вы официальная и настороженная… Мне просто захотелось познакомиться с вами.

От страха и напряжения в моей голове прокатились и стукнулись друг о друга пудовые шары. Какие-то сосуды то ли лопнули, то ли завязались в узел. Такой головной боли я не испытывала ни разу в жизни.

Капитан откинулся на спинку кресла, удачно копируя улыбку Джоконды.

– Людмила Яковлевна, – наконец приступил он к делу. – Знакомо ли вам имя Ула Вернер?

Ула… Ула Вернер… Никаких ассоциаций.

Я покачала чугунной головой.

– Думайте хорошенько, не торопитесь. Вы это имя должны знать.

Ула… Ула… Ула… О Господи, конечно, подруга дяди Жоржа… В уме пронеслось всё, что я знаю об Уле. К счастью, практически ничего.

– Да, товарищ капитан, так зовут знакомую маминого брата.

– Называйте меня, пожалуйста, Станислав Федорович. Договорились? Итак, имя вам знакомо. Прекрасно. Опишите ее наружность.

– Я никогда ее не видела.

– Вы видели ее фотографии. Охарактеризуйте внешность. Дайте словесный портрет.

– Не помню.

– Ну все-таки, в самых общих чертах.

– Ничего не могу о ней сказать.

– Напрасно упрямитесь. – Капитан выбил по столу барабанную дробь, первый признак раздражения. – Вы смогли бы опознать ее?

– Что вы имеете в виду?

– Смогли бы вы узнать Улу Вернер, если встретитесь с ней в общественном месте?

– Конечно нет.

– Не будьте так категоричны… Представьте себе такую схему: перед вами двадцать или тридцать человек, и точно известно, что среди них есть она. Как в этом случае?

Господи, куда он клонит? Что ему от меня надо? Не спеши, думай над каждым словом… Дав себе эти мудрые наставления, я тут же нарушила элементарные правила поведения в КГБ, и первое среди них – не задавать вопросов.

– Зачем вам Ула Вернер?

Капитан закурил вторую сигарету, придал своему лицу выражение глубокой задумчивости, как бы размышляя, делиться ли со мной государственной тайной, и наконец произнес:

– Видите ли, Людмила Яковлевна, она замешена в неэтичном по отношению к нашей стране поведении. А подробнее я пока объяснить не могу. Так вы смогли бы ее опознать?

Капитан КГБ, озабоченный чьим-то неэтичным поведением. Это что-то новое. Старая гвардия этой организации и слова-то такого не знала. Я утихомирила свой тик, отняла ладонь от щеки и тоже закурила.

– Я уже ответила. Опознать не смогу.

Капитан налил в бокалы нарзан и очистил апельсин, создав изящную розу из кожуры:

– Прошу вас, угощайтесь.

– Спасибо, но у меня аллергия на апельсины.

– Да что вы… никогда бы не подумал. – Апельсин был отложен в сторону. – Итак, возвращаясь к нашим баранам…

Он поднялся из-за стола, прошелся по комнате и переключил приемник. Сладко запел Муслим Магомаев.

– Людмила Яковлевна, оцените мое доверие. Мы нуждаемся в вашей помощи. Ула Вернер с группой шведских туристов через неделю приезжает в Ленинград. Неизвестно, позвонит ли она вам, а нам очень важно, чтобы вы встретились. И встреча эта должна произойти как бы случайно. Детали, как именно, мы разработаем. – Он остановился за моим креслом и слегка наклонился.

В нос ударил терпкий запах «Шипра».

– Я не понимаю цели этой встречи.

– О, сущий пустяк. Для поддержки контакта, ничего больше. И вы для этого самая подходящая фигура. – Он снова обогнул стол и сел напротив, не спуская с меня глаз. – Технически всё происходит очень просто и естественно…

Технически всё происходит очень просто и естественно. Ты выполняешь безобидную, невинную, на первый взгляд, просьбу, и уже на крючке. И уже опутана липкой паутиной, крепкой, как стальные клещи. Следующее задание будет посложнее. Не отвертеться. И никуда не спрятаться. Разве что с Дворцового моста вниз головой.

– Итак, группа приезжает в следующую среду и остановится в гостинице «Европейская». Их привезут туда в два часа дня. На оформление туристов уходит обычно около часа. Всё это время Ула будет с ними в холле. Вы тоже окажетесь там. Случайно встретитесь и разговоритесь. К вашему удивлению обнаружится, что у вас есть общие знакомые. Если хотите, можете пригласить ее в гости.

Зачем ему Ула? Неужели им действительно нужна Ула? Вряд ли. Скорее всего, Ула просто наживка. Значит, им нужна я. Но зачем? В качестве международного стукача? Они прекрасно знают, что после дядиного приезда в доме толкутся иностранцы… Без паники, слышишь? Возьми себя в руки и ни на что не соглашайся.

– Нет, товарищ капитан, мне эта роль не подходит, мне не о чем разговаривать с вашей Улой.

– Полноте, она пока что не наша, – улыбнулся капитан. – А вы не скромничайте. Всем известно, какая вы общительная. Легко знакомитесь, умеете расположить к себе людей. Вы очень обаятельны, у вас, говорят, полгорода друзей… Поэтому я не даю вам никаких инструкций. Просто полагаюсь на вашу интуицию и здравый смысл, договорились?

«Всем известно, какая вы общительная… у вас, говорят, полгорода друзей». Прозрачный намек, что кто-то из моих друзей – стукач. Вероятно, ожидается взрыв возмущения и вопрос: «Кто говорит?» Но я не глотаю наживку.

– К сожалению, я не могу быть вам полезной.

– А если она привезла вам подарок от дяди и сама позвонит, вы с ней встретитесь?

– На следующей неделе никого из нас не будет дома, мы уезжаем.

– Куда, если не секрет?

– Это допрос?

– Нет, конечно… не хотите – не говорите… И все же я хотел бы понять, почему вы отказываетесь? Это же пустяк и отнимет у вас не больше часа.

– У меня нет даже часа заниматься пустяками.

– Ах, вот как! – капитан впервые повысил голос. – А если это не пустяк, если ваша помощь послужит безопасности страны?

И вдруг, без всякой видимой причины, я почувствовала облегчение. Будто кто-то Всесильный невидимой мягкой ладонью погладил меня по щеке, снял головную боль и этот отвратительный животный страх.

– Товарищ капитан, окажись моя страна в опасности, я без колебания отдам свою жизнь. Но это не тот случай, вы справитесь без меня.

– Уж позвольте судить об этом нам!

Капитан подошел к окну, раздвинул портьеры, убедился, что мы по-прежнему на Васильевском острове, и резко повернулся ко мне.

– Советский ученый обязан быть не только специалистом, он обязан быть гражданином, человеком с большой буквы! Человеком с чистой совестью. Понятно?

Еще бы непонятно, переходим к угрозам.

Приемник на все лады расхваливал доярку Нину Буйкову, надоившую по двадцать литров в день от каждой доверенной ей коровы. Капитан раздраженно вырубил его, и зеленый глаз погас. Воцарилась тишина, которую в старой русской литературе назвали бы зловещей. Наверно, она показалась зловещей не только мне, потому что щелкнул замок, и в щель внутренней двери всунулся крысиный нос начальника Первого отдела.

– Всё у вас хорошо? – осведомился товарищ Сопрыкин. – Еще нарзану не желаете?

– Всё прекрасно, – улыбнулся капитан. – Благодарю вас.

Нос исчез.

– А как продвигается ваша диссертация? – тоном усталого академика спросил капитан.

Прощай, кандидатская зарплата. Прощай, свободное расписание, библиотечный день и длинный отпуск. Похоже, что четыре года жизни псу под хвост.

– До сегодняшнего дня всё продвигалось хорошо.

– Когда намерены защищаться?

– Е. Б. Ж. осенью (Е. Б. Ж. – если буду жив, так Лев Толстой заканчивал описания планов на будущее в своих письмах).

Капитану, по-видимому, почудился мат. Он покраснел.

– Что вы сказали?

– Если не будет непредвиденных осложнений, то в ноябре.

– Осложнения, как вы выразились, целиком зависят от вас.

Наступила пауза. Разговор иссяк, и я посмотрела на часы.

– Куда вы спешите? – капитан потянулся в кресле, достал новую сигарету и стрельнул огнем зажигалки. – Допустим, вы успешно защититесь. А что потом? Собираетесь почивать на лаврах?

«Хорошо бы на лаврах, а не на нарах» – пришел в голову старый каламбур, но я промолчала.

– А почему бы вам не съездить к дяде в гости?

– Меня год назад не выпустили на конгресс в Польшу.

– Бывает, бывает. Но в данном случае я осложнений не предвижу. Вы поможете нам, а мы поможем вам…

Да, кстати, ведь вы – театралка, не правда ли? Сейчас билетов на Товстоногова или стоящих гастролеров достать практически невозможно. А у нас всюду есть бронь. Так что в случае затруднений не стесняйтесь, звоните. Поможем с билетами. – Он записал на клочке бумажки свои инициалы – С. Ф. – и телефон.

И тут меня взорвало от бешенства и унижения.

– За какую же дешевку вы меня принимаете, товарищ капитан! Даже если до конца моей жизни я не попаду в театр, мне и в голову не придет обращаться за билетами в КГБ!

– Ну и ну! – опешил капитан. – Любите же вы нас! И все же телефон возьмите. Позвоните мне насчет Улы. Я крепко рассчитываю на вашу помощь. А если до воскресенья от вас звонка не последует, разыщу вас сам.

Он встал, подал мне дубленку, вставил ключ в замок и заслонил дверь спиной.

– Я ничего не просил вас подписывать. Пока. Но наш разговор не должен быть известен ни одной живой душе… Очень рекомендую помнить об этом. – Он без улыбки протянул мне руку: – До скорого…

Щелкнул замок. Я оказалась в коридоре, среди дверей, одетых в броню.

Возвращаться на кафедру не хотелось. Мне нужно было побыть одной и как-то осмыслить происходящее. Во-первых, должна ли я делать КГБ одолжение и встречаться с Улой? С одной стороны, создается впечатление, что вся моя карьера повисла на волоске из-за этой встречи, с другой – действительно ли им так нужна Ула, чтобы вдребезги разбить мою профессиональную жизнь?

И, во-вторых, насколько серьезно предупреждение капитана держать язык за зубами? Я срочно должна была с кем-то поделиться. Разумеется, не с семьей. И Витя, и мама, как большинство советских граждан, панически боятся КГБ, и мой рассказ мог вызвать пару сердечных приступов. Но мне позарез нужен совет человека, имеющего опыт общения с этой организацией.

Я брела вдоль Дворцовой набережной, мысленно вычеркивая имена из длинного списка моих и родительских друзей. Одним – страшно признаться – я не абсолютно доверяла, других не хотела впутывать в эту историю.

Чем меньше знаешь, тем крепче спишь. И тут в уме всплыло имя: Мелетий Олегович Малышев. Вовсе не друг семьи, но много лет назад аспирант моего отца. Фантастическая биография, головокружительная карьера… За очень короткий срок стал доктором наук, профессором и парторгом исторического факультета ЛГУ.

Это случилось после празднования двадцатипятилетия победы над Германией, когда Малышев был «рассекречен». Оказалось, что во время войны он двадцать два месяца был советским разведчиком в Германии, нашим живым Штирлицем. Его подвигу были посвящены несколько радио– и телевизионных передач. Его также чествовали в ГДР, где он встречался с бывшими коллегами, теперешними сотрудниками Штази.

Внешность у Малышева была интеллигентная и очень привлекательная: светловолосый, с арийскими чертами лица и ясными голубыми глазами. Добрая улыбка, учтивые манеры, приятный голос. В общем, совершенно не кагэбэшный образ, никак не вяжущийся с его тайной, лишь недавно обнародованной профессией… Он прекрасно знал историю искусств, музыку, литературу и, обожая редкие книги, питал слабость к букинистическим магазинам. Мелетий Олегович с большим пиететом относился к моему отцу и, пока папа был жив, часто бывал в нашем доме. Но за годы, прошедшие после папиной смерти, ни разу даже не позвонил. И все же я нутром чувствовала, что он – именно тот человек, который мог бы мне помочь или хотя бы дать дельный совет. Я позвонила ему из автомата. И – о удача! – он оказался дома.

– Что случилось? – спросил Малышев вместо приветствия, когда я назвалась.

– Мне нужно с вами поговорить.

– Что-нибудь срочное?

– Да…

– Ты можешь сейчас ко мне приехать?

– Я бы предпочла встретиться на нейтральной территории… Например, в Летнем саду.

– Я буду у памятника Крылову через двадцать минут, – сказал он и повесил трубку.

У памятника Крылову прошло (минус война) всё мое детство. Почти каждое воскресенье мы с папой гуляли в Летнем саду или шли через сад, возвращаясь после детского утренника в Доме ученых. Я даже помню эпиграмму, посвященную этому памятнику:

 
Лукавый дедушка с гранитной высоты
Глядит, как рЕзвятся вокруг него ребята,
И думает себе: «О, милые зверята,
Какие ж, выросши, вы будете скоты».
 

С Летним садом связана единственная в моей жизни двойка по литературе. Мы проходили Обломова, которого я ввиду его скуки тогда осилить не смогла. Наша учительница, которая из последних сил пыталась привить нам любовь к русской классике, моментально это усекла. Была у нее такая способность. Она вызвала меня и спросила, где встречались Обломов с Ольгой. Я тупо молчала, а с парт доносился свистящий шепот: «В… саду, В… саду».

– Они встречались в саду, – неуверенно ответила я.

– В каком же саду они встречались? – не отставала она, чуя блестящую возможность посадить меня в лужу.

– Я не могу помнить все сады и парки Ленинграда, – обиженно промямлила я. Ирина Евгеньевна рассмеялась и влепила мне двойку…

В юности и я назначала в Летнем саду свидания своим ухажерам. Мы бродили по тенистым аллеям среди мраморных статуй и читали друг другу стихи. Осенние листья шуршали и шелестели под ногами, и казалось, что жизни не будет конца…

Теперь, шагая к памятнику Крылову, я боязливо оглядывалась по сторонам: за каждым кленом и каждой богиней мне чудилась тень кагэбэшного капитана. Когда, наконец, в конце аллеи показался Малышев, я была готова покрыть поцелуями его арийское лицо.

Мой рассказ о возникшем из небытия американском дяде Жорже, о попытках КГБ уговорить его просить в СССР политического убежища, о его таинственной приятельнице Уле Вернер и, наконец, о моей сегодняшней встрече с капитаном КГБ занял не более двадцати минут. Малышев не задал ни одного вопроса.

– Похоже, им нужна ты, а не Ула, – сказал он, – с Улой они могут разобраться без твоей помощи. Думаю, что это попытка завербовать тебя для использования «в общих целях»: то есть слежкой за иностранцами и всего, что с этим связано.

– Что же мне делать?

– Ничего. Абсолютно ничего.

– Должна ли я предупредить Улу?

– Ни в коем случае. Никаких с ней контактов. Отключи телефон. А еще лучше – возьми на неделю отпуск и уезжай из города.

– Он намекал, что мне не дадут защититься.

– Миллионы людей живут без кандидатской степени.

– И еще грозил, что могу остаться без работы.

– Ну и что с того? Разве это высокая цена за чистую совесть? За свободу от их затягивающих в омут заданий? За жизнь без страха разоблачения и презрения друзей? Ты спросила моего совета, Люда. И вот мой совет: никогда никаких одолжений КГБ. С ними флиртовать нельзя.

Мелетий Олегович посмотрел на часы:

– Извини, я тороплюсь. Кланяйся маме и мужу.

Он клюнул меня в щеку, повернулся и пошел к выходу. Я смотрела ему вслед, пока он не вышел из сада, не скрылся из виду и навсегда не исчез из моей жизни.

Прошло два года. Капитан КГБ Станислав Федорович ни разу не появился на моем жизненном пути. То ли органы забыли о моем существовании, то ли Малышев приложил свою спасительную руку. Правды я никогда не узнаю.

Я с помощью электронной микроскопии защитила кандидатскую диссертацию на тему «Состав и свойства лессовых пород степного Крыма» и была оставлена на кафедре в качестве старшего научного сотрудника. Американский дядя Жорж расстался с Улой, женился на француженке Клодин и переехал в Париж.

Как-то темным ноябрьским утром я опрометью летела по лестнице, как всегда, опаздывая на работу. Но все равно остановилась внизу и открыл почтовый ящик. И обнаружила там заграничное письмо в бледно-сиреневом узком конверте. Мой дядя Жорж приглашал меня в гости во Францию.

Кого теперь удивишь официальной бумагой из-за границы? Но тогда, в начале семидесятых, перевитый пурпурными лентами бланк Парижского муниципалитета потряс меня больше, чем послание с Марса.

Вернувшись в квартиру, я позвонила на работу и, подавив душившее мой голос ликование, известила профессора Леонова об остром приступе холецистита. Не прошло и часа, как я влетела в приемную ОВИРа. (Для молодых читателей расшифровываю: отдел виз и регистрации.) Принял меня упитанный блондин с латунным тазом вместо лица по имени инструктор Кабашкин. Виртуозно имитируя улыбку, он предложил стул, пододвинул пепельницу и на полчаса углубился в изучение документа. Когда, наконец, Кабашкин поднял глаза, его латунный таз мягко светился.

– Когда вы предпочли бы ехать?

Я так опешила, что потеряла дар речи. Столь учтивое обращение застало меня врасплох. Я выросла в оранжерейных условиях тотального хамства, и мой организм просто не имел иммунитета против вежливости.

– Н-не знаю… Как только можно будет, то есть… когда получу разрешение…

– Мне лично кажется, что лучшее время – весна, – мечтательно сказал инструктор.

– Думаете, весна? – тупо переспросила я.

– Весна, весна… Весной там всё цветет.

В поднебесье потолка запели скрипки, комната наполнилась ароматом цветущих каштанов и акаций. Моя врожденная подозрительность треснула, как мартовская льдина.

– А раньше нельзя? Например зимой?

– Почему нельзя? Зимой в Париже тоже красиво. Вот только не знаю, бывает ли там снег, – озабоченно сказал Кабашкин.

– А я успею оформиться?

– Почему же нет? Сейчас не сезон, наплыва туристов нет, и всё, что зависит лично от нас, мы сделаем в кратчайший срок.

Над латунным тазом обозначился золотистый нимб. Мы еще немного поговорили о Париже, установив наличие в нем Лувра и Эйфелевой башни, и неохотно расстались. Прощаясь, инструктор протянул мне загадочный список: форма номер шесть, форма номер восемьдесят шесть, форма номер триста три.

– Вас не затруднит обзавестись справочками и заполнить анкетку? Чем скорее, тем лучше, – прожурчал Кабашкин.

Держа анкетку двумя руками по причине ее объема и веса, я пятилась к дверям, бормоча:

– Спасибо, большое вам спасибо, огромное спасибо… всего вам доброго.

Выйдя в осеннюю слякоть, я глубоко вздохнула, сделала тридцать два фуэте и вступила на заманчивый пред-парижский путь.

– Витяй, – сказала я мужу, – тебе надлежит написать и заверить у нотариуса справку, что не имеешь возражений против моей поездки к дяде Жоржу.

– С чего мне возражать?

– ОВИР должен быть уверен, что ты отпустил меня в Париж в здравом уме и твердой памяти, а не под гипнозом или общим наркозом. Это форма номер восемьдесят шесть.

– Ну, если номер восемьдесят шесть, тогда другое дело, – почтительно сказал Витя. – Завтра же возьму отгул и двину в нотариальную контору. А от психиатра мне справки не нужно?

– Тебе-то нет, а мне обязательно. И еще от двенадцати врачей.

Наутро я помчалась в паспортный стол нашего домоуправления. День был, естественно, неприемный, но в обмен на импортные колготки паспортистка отстукала форму номер шесть – о составе семьи.

К вечеру я стала обладательницей двух документов. Воодушевленная первыми успехами, я купила папку-скоросшиватель, красным карандашом начертала на нем «Франция» и заложила основу парижского старта.

Затем был совершен налет на поликлинику. Дрейфуя по регистратуре от окошка к окошку, я выклянчивала номерки и вламывалась в кабинеты под дружный вой зазевавшейся очереди.

Мой организм изучали ортопед и фтизиатр, уролог и невропатолог. Я ожесточенно глотала резиновую кишку и барий, носилась со стыдливо прикрытыми баночками, стояла и лежала под могучими рентгеновскими лучами.

Не прошло и двух недель, как доктора единодушно решили, что со стороны моих внутренних органов возражений против поездки нет. Остался пустяк – завершающая закорючка главврача. Он поднял было перо, но вдруг оно зловеще повисло в воздухе.

– А венеролог? Не вижу подписи венеролога.

– Неужели вы думаете… неужели вы только можете предположить, что… – начала я на высокой ноте, но была прервана беспощадно логическим вопросом:

– Почему мы должны вам верить на слово?

Ответа на этот вопрос не существовало, и я понуро побрела прочь.

Районный кожно-венерологический диспансер напоминал приемную исполкома, – то же покорное ожидание, такая же тоскливая безнадежность на лицах. Проведя два часа в обществе угасших, восточного вида молодых людей, я предстала перед венерологиней. Она была угрюма и бесконечно далека душой и телом от сексуальных проблем.

– Подпишите справку для заграницы, – бойко выпалила я.

– Что значит – подпишите? – изумилась врачиха. – Мы так ничего не подписываем. Вот возьмем мазки, ответ получите через неделю.

– Мазки? На что мазки?

– Гонорея, к примеру, посмотрим, что там у вас…

– У меня триппер? А может, сифилис?

– Может и сифилис, – кивнула венерологиня.

– Да вы что, серьезно? Это же бред какой-то. Сказать кому-нибудь, обхохочутся.

– Не советую преждевременно хохотать, больная. Вот окажетесь здоровой, больная, тогда и веселитесь сколько влезет.

От моей бойкости не осталось и следа. Говоря словами известного поэта, – «Потолок пошел на нас снижаться вороном».

Однако и венерологическая фортуна оказалась благосклонной. Неделю спустя было установлено, что «больная… не страдает ни одним из перечисленных в бланке венерических заболеваний».

– Итак, физически ты оказалась годной, – одобрительно сказал Витя. – А как насчет морального здоровья? Думаешь, пронесет?

Вопрос был далеко не праздный. Мою идеологическую готовность ехать к дяде должна была засвидетельствовать характеристика с работы, утвержденная райкомом партии.

– Кто мне напишет характеристику для заграницы? – обратилась я к тов. Пузыне, уловив на его лице мимолетную улыбку, спрятавшую в складках щек бесчисленные бородавки. Пузыня отходил от кассы, шурша квартальной премией.

– Сгоняй в местком, там у девочек есть готовые формы.

Новая месткомовская секретарша подняла на меня боттичеллиевские глаза.

– Вам зачем? На поруки или для очереди в кооператив?

– Не… мне для заграницы.

– В соц или в кап?

– В кап.

Мне был вручен готовый отпечатанный текст с такой финальной фразой: «Дирекция, партком и местком рекомендуют тов… для поездки в… и несут ответственность за данную рекомендацию».

Выйдя в коридор, я прочла всю характеристику. С такими добродетелями я могла быть запросто выбрана в Верховный Совет или даже занять почетное место в урне у Кремлевской стены.

Получив все подписи и украсив ксиву гербовой печатью, я начала готовиться к походу в райком. Мой школьный приятель, а ныне заведующий кафедрой истмата, приволок кучу «Блокнотов агитатора». Он же, воодушевленный бутылкой коньяка, разъяснил мне историческое значение последнего съезда и чьих-то речей. Наконец, наглотавшись валерьянки, я отправилась на собеседование, шепча фамилии коммунистических лидеров стран – членов НАТО.

Райком располагался в бывшем особняке князей… кажется, Гагариных. Мраморные амуры целили в меня свои неопасные стрелы, хрустальные подвески люстр переливались и позванивали, устланная алым ковром лестница упиралась в пальмы, колыхавшие свои ветви над гипсовым черепом основателя первого в мире…

В приемной уже толпилось человек десять. Инженер, приглашенный возводить что-то грандиозное в Марокко, нервно делал пометки в блокноте. Два доцента – посланцы во временно дружественную Гану – судорожно листали «Партийную жизнь». Музыкальный квартет – глашатаи советской культуры в Монголии – легкомысленно щебетали у окна.

Снаряжаемые в командировки товарищи исчезали за массивными дверями, а когда появлялись вновь, по их пунцовым, как из сауны, лицам нельзя было догадаться, разрешено им распространять по миру искусство и научно-технический прогресс или нет. Наконец настал мой черед.

Тринадцать персон чинно восседали по правую сторону полированного стола, композиционно напоминая «Тайную вечерю». Я деликатно присела на краешек стула напротив.

– Тов… имеет приглашение из Франции посетить дядю, – начал второй секретарь райкома тов. Гусаков. – У кого есть вопросы к товарищу?

Из моего смятенного сознания вылетели все цифры, имена и названия стран и континентов.

– Кем вам приходится ваш дядя? – спросила рыхлая дама без шеи.

– Он мне приходится дядей, – твердо ответила я.

– Не уточните ли, в каком смысле?

– В том смысле, что он брат моей матери.

– Интересно, как же ваш дядя там очутился? – раздалось откуда-то сбоку.

– Его родители увезли ребенком, – с оттенком осуждения ответила я.

Двадцать шесть глаз укоризненно смотрели на меня.

– В каком возрасте? – строго спросил Гусаков.

– В трехлетием, – укоротила я дядин возраст на четыре года, надеясь смягчить малолетством преступность его поступка.

– И когда это произошло?

– В 1915-м… за два года до революции, – исказила я горькую правду.

– И зачем же к нему ехать, если вы его даже не знаете?

– Я его знаю, он приезжал в СССР.

– Тогда тем более зачем?

А ведь и впрямь, зачем? Ни одного вразумительного довода в голове.

– Мм… я хочу познакомиться с его семьей и… посмотреть Францию.

– Интересно получается, – ехидно ввернул старичок из совета пенсионеров. – Выходит, в своей стране вы всё посмотрели.

– Нет конечно… но, видите ли, здесь нет дяди.

– Вы уже бывали в капиталистической стране? – деловито осведомился некто худой и, по-видимому, в прошлом желтушный.

– Нет… еще нет. Первый раз собираюсь.

– Вот видите, – возликовал он, обнажив зубы цвета хаки. – Опыта поездок в капстрану у вас нет. Лучше начать с социалистических стран, ну, к примеру, с Болгарии.

– В принципе вы абсолютно правы, – почтительно согласилась я. – Но дядя мой живет во Франции… так уж случилось.

– В каком качестве он приезжал?

– В качестве кинорежиссера.

– А он знаменитый? – всколыхнулась дама без шеи.

– Достаточно известный. – И, спохватившись, уточнила: – И очень прогрессивный, почти коммунист.

– Скажите, пожалуйста, как интересно, – закудахтала она. – Может, он знает Ива Монтана?

Я уже собиралась сообщить ей, что он и Монтану приходится дядей, но товарищ Гусаков грозно зыркнул на даму.

– Семейная ситуация нам ясна. А достаточно ли вы знакомы с экономической и политической ситуацией во Франции?

– Мне кажется, да.

– Не забывайте, что будете встречаться с самыми разными людьми и по вашему поведению будут судить о советском народе в целом. Понимаете, какая на вас ответственность?

После этой тирады инквизиторы насупились, и я поняла, что сейчас-то и начнется настоящая художественная часть.