Текст книги "Жизнь наградила меня"

День Утюга

Исторически сложилось, что деканатский коридор на третьем этаже института, наш «Горный Бродвей», был местом знакомств и свиданий. Во время большого перерыва мы любили слоняться взад-вперед мимо деканатов или сидеть на подоконниках, себя показывая и на других поглядывая. В этом коридоре происходили жизненно важные встречи, расставания и выяснения отношений.

Как-то раз привлек мое внимание худой очкастый студент. Одет он был в институтскую форму. Цыплячья шея торчала из слишком широкого воротника, на плече висела полевая сумка. «Абсолютно интеллигентная наружность», – отметила я. Потом я встретила его в институтском музее, в библиотеке и, наконец, в столовой. На сей раз не одного, а с моим приятелем Толей Лопатухиным, с электромеханического факультета. Толя был двухметровым синеглазым красавцем, девчонки таяли и терялись при его приближении, но меня он абсолютно не волновал – уж очень любил армейские анекдоты.

Я отвела его в сторону.

– Толька, познакомь меня с этим очкарем. Только деликатно, как бы случайно. И скажи про меня что-нибудь хорошее.

– Ничего нет проще… Витька, – рявкнул он. – Иди сюда! С тобой мечтают познакомиться!

Очередь, как по команде, повернула голову в мою сторону. Молодой человек подошел. У него была родинка над верхней губой, безупречный ряд очень белых зубов, и весь он светился в улыбке. Или что-то засветилось во мне.

– Это Люда Давидович, чемпионка института по кролю в заплыве на сто метров, – соврал Толя, проявив чудеса дипломатического искусства. – А это мой друг Витя Штерн, хоть и не спортсмен, но отличник и гордость нашей группы.

– Ты хочешь сказать, позор вашей группы, – парировала остроумная я.

Иронию не оценили. Наступила неловкая тишина. Витя Штерн смотрел на меня выжидающе и улыбался.

– Что вам кажется таким забавным? – полезла я на рожон.

– Люда, а вы были когда-нибудь смущены?

Мне послышалось, что он сказал «с мужниной».

– С мужчиной? Была ли я когда-нибудь с мужчиной? – Я засмеялась роковым смехом.

И опять наступила тишина, которую я просто не могла вынести.

– Может, пойдем по случаю стипендии в «Лягушатник»?

В наши студенческие годы «Норд» и «Лягушатник» были единственными приличными кафе в Ленинграде. «Норд», впоследствии переименованный в «Север», был нам не по карману, а «Лягушатник», тоже на Невском, почти напротив Казанского собора, – вполне доступен. Кресла в нем были обиты зеленым бархатом, и подавали там шампанское, мороженое и кофе глясе.

– А что, пойдем, – сказал Толя.

– Я, к сожалению, занят. – Витя посмотрел на часы. – Через пятнадцать минут меня будут ждать на трамвайной остановке.

– Вы что, не можете отменить ваше свидание?

– Почему не могу? Не хочу.

Ответ, неслыханный по своей дерзости. Смотрите, какая цаца! Он, видите ли, занят, у него, видите ли, свидание! Да он должен быть на седьмом небе, что я снизошла его пригласить. (Идея, что я самая умная, красивая и талантливая, внушалась мне с детства как аксиома и в доказательствах не нуждалась.) К тому же во мне проснулся охотничий инстинкт. Глядя на его удаляющуюся спину, я поклялась, что не позже чем через неделю Виктор Штерн будет у моих ног. Придя домой, я, как обычно, рассказала Нуле о важных событиях дня и, в частности, о новом знакомом.

– Знаешь, Нуля, я, пожалуй, выйду за него замуж.

Нуля перекрестилась, назвала меня дурой ненормальной и наябедничала маме.

– А он в курсе твоих планов? – съехидничала мама за обедом.

– Пока нет, но рано или поздно…

Весь вечер я обдумывала стратегию и тактику обольщения, но перед глазами светилась его мягкая улыбка, в ушах звучал его тихий голос, и злокозненные планы рассыпались в прах.

На следующий день я изучила расписание его занятий и после лекций оказалась около его аудитории:

– Привет, Витя. Тольку случайно не видели?

– Минуту назад был здесь. Позвать его? – И он пошел искать абсолютно ненужного мне Толю. Через пять минут они появились вместе, и я позвала их в Эрмитаж на выставку Пикассо – главное событие культурной жизни Ленинграда за последние шестьдесят лет. Витя сказал, что как раз был на этой выставке вчера. Пылая злобой, я поплелась с Толькой в Эрмитаж, чтобы в третий раз полюбоваться на вдруг ставшего ненавистным Пикассо…

Но я, как гончая, взяла след и еще через день пригласила Витю на наш факультетский вечер. Каждый год в институте устраивались конкурсные факультетские вечера, на которых разыгрывались пьесы, ставились капустники, приглашались музыканты. Администрация Горного славилась относительно либеральными традициями и позволяла на этих вечерах пародировать профессоров и даже намекать на отдельные недостатки системы. Попасть на «чужой» факультетский вечер было почти невозможно, билеты распространялись в профкоме среди элиты или добывались по сверхспециальному блату. Наш геологический факультет слыл самым «левым» и самым интеллектуальным.

Итак, я раздобыла билет на два лица и снова подстерегла Штерна в коридоре.

– Не хотите ли пойти в субботу на наш факультетский вечер?

– А у вас есть лишний билет?

– Лишних билетов не бывает. У меня есть мой билет на два лица.

– Это значит, что я должен пойти с вами?

От этого «должен» я чуть не взорвалась, но умудрилась ответить спокойно и ласково.

– Вы ничего не должны. Можете взять с собой кого угодно.

И я протянула ему билет.

– Большое спасибо, мы мечтали попасть на ваш вечер.

Кто мы, кто это, интересно, мы? Я надеялась, что мы – это хотя бы он и Толя.

Витя Штерн явился на вечер с тощей длинноносой брюнеткой. Она была в белом свитере и красной клетчатой юбке, обладала осиной талией и непропорционально длинной шеей – мечтой Модильяни, за что я немедленно наградила ее прозвищем Выя, и теперь это прозвище неотступно следует за ней через моря и континенты.

Когда начались танцы и объявили дамское танго, я, как пантера, бросилась к Штерну и вырвала его из Выиных рук.

– Как вам, Витя, понравился наш концерт, не скучно было?

– Нет, что вы, совсем не скучно.

– А почему у вас скучный вид, то есть такой вид, как будто бы вам скучно?

– Напротив, мне очень весело.

– Но внешность у вас сегодня скучная, – продолжала бессмысленно настаивать я.

– Боюсь, что это от меня не зависит, – сухо сказал Витя и до конца танго не проронил ни слова.

Через десять минут они с Выей ушли, а я забилась в гардероб рыдать без помех.

Прошла неделя, и две, и три, а Витя Штерн все еще не поддался моим чарам. Разведка донесла, что он меломан и обладатель баховского абонемента. Я тут же прониклась мессами и фугами и зачастила в Малый зал консерватории. Едва войдя в вестибюль, я уже чувствовала, там он или нет. Если он был там, ярче сверкали люстры, наряднее выглядела публика, любезнее улыбались тетки с программками, в воздухе носились миллиарды наэлектризованных протонов и мезонов. Словом, его присутствие я ощущала каждой клеткой своей души. Я намеренно бывала там «всегда без спутников, одна». Он же как когда. Иногда приходил с Выей. В этих случаях мы церемонно раскланивались в антракте. Если же он был один, мы вместе выходили после концерта на мглистую Театральную площадь. Нет, он вовсе не провожал меня, просто нам было по дороге.

Через месяц я перестала есть, спать и заниматься. Сидела на лекциях туманная и выводила на полях тетрадей: «В.Ш.», «Виктор Ш.», «Витторио», «Виктуар».

Однажды Витя обмолвился, что мечтает почитать роман Дос Пассоса «Сорок вторая параллель», но нигде не может его достать.

– Ничего нет проще, – сказала я небрежно, – стоит у меня на полке.

– Неужели? Вы не могли бы принести книгу завтра в институт, дня на три?

– Почему бы вам не заехать ко мне?

– С удовольствием. В котором часу?

«Сейчас, немедленно, сию же секунду», – хотелось мне крикнуть, но я сказала:

– Завтра около трех, если вы свободны.

Разумеется, никакого Дос Пассоса у меня не было. Я обзвонила знакомых, друзей и врагов. Роман «Сорок вторая параллель» обнаружился у папиного приятеля, профессора Самарина, живущего в Павловске.

– Из дома выносить не разрешаю, – сказал Юрий Александрович. – Приезжай и читай на здоровье. А из дома ни на шаг, у меня уже полбиблиотеки растащили.

Я выскулила книгу на три дня и потащилась за ней в Павловск. Я пила компот с его тугоухой тещей, выслушивала истории об их кошке Алисе и спаниеле Турандот, рассказала содержание фильма «Королева Кристина», клялась, что берегу книги как зеницу ока, и, наконец, прижимая Дос Пассоса к груди, едва успела на последнюю электричку… Когда я вернулась домой, оказалось, что «Сорок второй параллели» в сумке нет. Где я ее оставила? Я обзвонила таксомоторные парки, побывала в бюро находок Витебского вокзала, разругалась с родителями и проплакала до рассвета. Утром я разыскала по телефону книжного спекулянта Аркашу Бусина и заклинала до трех часов дня достать «Сорок вторую параллель» за любые деньги.

– Зачем за любые? – удивился Бусин. – Я не гангстер. Старик Дос Пассос стоит три сотни. Приезжайте.

На занятия я не пошла. Помчалась на край Вселенной к папиной сестре Наточке, единственному человеку на свете, который безропотно давал в долг. Потом к Бусину за книгой, потом в парикмахерскую, в Елисеевский за бужениной, в «Норд» за пирожными, на рынок за цветами… И всё это на такси.

К двум часам квартира была вылизана, полы натерты, в вазах благоухала сирень.

– К нам едет ревизор, – флегматично сказал папа.

Я огрызнулась и притворилась, что учу палеонтологию. В половине третьего папа заглянул в мою комнату.

– Оцени нашу деликатность. Я ухожу на заседание кафедры, а твоя мать – в издательство… А могли бы, между прочим, остаться дома. Жалко, у нас нет арфы, тебе бы очень пошла арфа, муаровое платье и локоны до плеч. Или на худой конец цитра.

– Не дразни тигра, – раздался из передней мамин голос.

Наступило три часа, четыре, половина пятого… Сперва я пыталась читать проклятую «Параллель», но строчки разбегались, как муравьи. Потом я уселась на стул в передней, чтобы услышать, как хлопнет в подъезде дверь. И вот послышались шаги… Его шаги… Раздался Его звонок.

На пороге стояла мамина приятельница Софья Борисовна. Представьте себе крашеную, крючконосую, но моложавую, ухоженную Бабу-ягу. Папа замечательно имитировал ее визгливый голос и манеру задавать около сорока идиотских вопросов в минуту. Мама страстно ее защищала: «Соня – добрый, исключительно порядочный человек».

Итак, на пороге стоял «добрый, исключительно порядочный человек». И почему ее всегда приносит не вовремя и без звонка?

– Здравствуй, Людонька, мама дома?

– К сожалению, нет. – Я закрыла собой дверь, как Александр Матросов свою амбразуру.

– А где-е же она?

– Понятия не имею…

Гостья сделала шаг вперед, и мне пришлось ровно на шаг отступить.

– Как? Ушла и не сказала куда? – Небольшой нажим, и Софья очутилась в передней.

– Не промолвила ни слова.

– Странно как-то. Я так не поступаю. Гуля и Нолик всегда знают, где меня найти. – И она начала расстегивать пальто.

– Софья Борисовна, я очень занята.

– А когда она ушла?

– Часа два назад.

– А когда она придет?

Я проявила железную выдержку и только пожала плечами.

– Знаешь, детка, я, пожалуй, ее подожду. Из нашей глухомани выбраться целое дело, а я как раз оказалась в вашем районе. Не возражаешь?

В мозгу пронеслись все мыслимые способы расправы: четвертовать, посадить на кол, повесить на дерево вверх ногами… От ненависти я замычала.

– И поставь, лапуля, чайник, у меня с утра маковой росинки во рту не было.

Желая ей сгореть, предпочтительно в муках и корчах, я поплелась на кухню. Баба-яга следовала по пятам.

– Как ты, зайчик, справляешься в институте? Мой Нолик от этих курсовых воет волком.

– Извините, Софья Борисовна, но я должна погладить белье.

– Кисочка, мы же свои люди, не обращай на меня внимания.

Гладить я пошла в ванную. Гладильной доски у нас не было. Я положила на края ванной чертежную доску, а сверху байковое одеяло. Доска занимала половину ванной, в оставшееся пространство можно было влезть. Я включила утюг и начала гладить блузку. Софья стояла в дверях и бубнила про «миленькое голубенькое платьице», которое она достала в комиссионке для своей дебилки Гули… Я боялась, что раскрою ей голову утюгом.

– Софья Борисовна, не могли бы вы посидеть в комнате, я хочу принять душ.

– Неужели ты меня стесняешься, ласточка? Впрочем, все дети одинаковы, Гулька тоже меня из комнаты выгоняет… Ну, ладно, ухожу, ухожу.

Я закрылась на крючок, разделась, пустила горячую воду и влезла в оставшуюся половину ванны. Наконец я нашла место, где можно предаться отчаянию без посторонних глаз. Почему он не пришел? Слезы, мешаясь с горячей струей, текли без остановки, и сквозь шум воды я не услышала звонка.

– Не беспокойся, я открою, – пропела за дверью Баба-яга.

И вдруг раздался Витин голос:

– Скажите, пожалуйста, Люда дома?

Я вскочила так стремительно, что свернула чертежную доску и раскаленный утюг съехал на мою мокрую спину. Я задохнулась от боли и собственного крика и не помню, в каком порядке развивались события. Софья Борисовна пронзительно верещала, Витя высадил дверь в ванную и сорвал с моей спины утюг вместе с лохмотьями кожи и мяса. Потом появилась скорая, потом родители… Даже сейчас у меня на спине «особая примета» – коричневое пятно, имеющее размер и форму подошвы советского электрического утюга.

День Утюга считается днем начала нашего романа. Первые две недели он протекал в травматологическом отделении Куйбышевской больницы. Витя навещал меня каждый день, притаскивая, по папиным словам, «груды оранжерей». Забирать меня из больницы он приехал вместе с родителями. После обеда папа ушел читать в свой кабинет, а мама уселась на телефон оповещать приятельниц о благополучном исходе утюжной эпопеи. Мы остались одни, и Витя сделал мне предложение. Оно было принято без колебаний. Я только попросила, чтобы Витя, соблюдая формальности, поговорил с родителями. Мама намертво прилепилась к телефону. Витя кружил поблизости, чтобы улучить момент между звонками, я от волнения и страха выскочила на лестницу. Вот мама, наконец, повесила трубку, и Витя, набрав воздуха в легкие, выпалил:

– Надежда Филипповна, я хочу просить у вашей дочери вашей руки.

Мама поперхнулась и, подвывая от смеха, уронила голову на телефон.

– Витя, спасибо, я польщена, но в некотором роде я уже замужем…

Почему-то и папа, и мама встретили новость, как национальное бедствие. На кого они рассчитывали? На английского принца?

Мы подали документы в ЗАГС в середине мая. И 1 июня должны были расписаться. Видя траурные родительские лица, мы решили не усугублять драмы и свадьбу не устраивать.

Накануне похода в ЗАГС мама с папой сказали, что с нами туда не пойдут, потому что не могут перенести, чтобы их единственная дочь ни с того ни с сего…

– Но я его люблю!!!

– Мало кто кого любит, – хором отвечали они. – Это что, основание, чтобы сразу нестись под венец?

Однако ни в час, ни в два, ни в три Витя Штерн не появился. Родительские лица светлели на глазах. Каждые пятнадцать минут звонил папин брат Виктор Иванович и осведомлялся, «прорезался» ли жених. Даже теперь, давно миновав серебряную свадьбу, я холодею, вспоминая тот день. Но надо отдать должное и силе Витиного характера. За все эти годы, невзирая на мольбы, угрозы и скандалы с рукоприкладством, он так и не научился никуда и никогда приходить вовремя.

ЗАГС закрылся в пять часов. Витя Штерн явился в семь с корзиной божественных белых роз.

– Простите, я, кажется, немного опоздал, – смущенно сказал он. – Ездил далеко… Я привез эти розы из Колпино.

Романтическая мама прослезилась.

– Ты привез эти розы из рая… – И поцеловала Витю в нос.

На следующий день Витя опоздал совсем ненамного, но пока мы добрались до ЗАГСа, так переругались, что секретарша отправила нас со второго этажа на третий, где регистрируют разводы.

Мы помирились, но медовый месяц откладывался до августа. На следующий день мы разъезжались в разные стороны на летние практики. Он – на Урал, в Березники, а я – в Армению, на озеро Севан. Романтическая встреча должна будет состояться 15 августа, в два часа дня, на вокзале в Новом Афоне.

Медовый месяц

Окончив в начале августа практику на озере Севан, я отправилась на поезде Ереван – Москва в Новый Афон навстречу медовому месяцу и семейной жизни. В купе за мной принялся ухаживать конопатый нестарый грузин. Угощал клубникой и вишней и прозрачно намекал на свое высокое общественное положение. Узнав, что я – «молодоженка» и надежд на любовь с первого взгляда нет, он повел себя вполне разумно и превратился в преданного друга.

– Слушай, зачем тебе ехать в Новый Афон? Чего ты не видела в Новом Афоне? Там стоит скука, там преобладают монахи. Нормальные люди отдыхают в Сухуми. Сухуми – столица, снабжение как в Москве и бурная ночная жизнь. И не буду хвастаться, но Шотик Брегвадзе имеет там кое-какой вес.

– Большое спасибо, Шота Георгиевич, но я никак не могу остаться в Сухуми, через три дня в Новый Афон приедет мой муж. Я еще должна комнату найти.

– Обижаешь… В Сухуми тебе и пальцем шевелить не придется. Поселю как королеву. Чтоб никакой шантрапы вокруг не было.

– Но мой муж будет ждать меня в Афоне.

– Ждать, ждать, заладила как попугай. Прикажу ему, чтоб ехал в Сухуми, и поедет как миленький… на цыпочках прибежит, сама увидишь. Скажи только, откуда едет и когда.

– С Урала, из Березников. Пятнадцатого августа. В Афоне ждет меня телеграмма до востребования.

– Телеграмму доставим в Сухуми. И поселю вас в пансионате «Синоп». Там – море и солнце. Там – пальмы и волны. И слово мое – закон природы. Обещал и сделал. Я этим знаменит, клянусь, и никогда еще не подкачался!

Его обещания были столь убедительны, что я сдалась и вышла с ним в Сухуми. У вагона дожидались двое военных. Они почтительно Шотика приветствовали.

Мы вчетвером пересекли здание вокзала и подошли к белой «Волге». В машине Шота преобразился: напыжился, надулся, задрал подбородок, прищурился и сквозь зубы процедил:

– Для начала в контору.

До конторы было метров двести. Мы подкатили к дверям, и я увидела табличку: «Сухумское железнодорожное отделение Комитета государственной безопасности (СЖОКГБ)».

Шотик с удовольствием покосился на мое окаменевшее лицо. Мы поднялись на второй этаж, прошли по мрачному узкому коридору со стенами цвета подгнившего шпината, и остановились перед обитой черной кожей дверью. Шота Георгиевич распахнул ее передо мной.

– Прошу входить и чувствовать себя непринужденно.

Жестом усталого полководца он указал мне на кресло, а сам уселся за стол. Всё в этом кабинете, кроме портретов Дзержинского и Хрущева, было обито черной кожей: и диван, и кресло, и лампа, и даже чернильный прибор. На вешалке висела черная кожаная куртка. Шота достал черный кожаный портсигар, вынул оттуда американскую сигарету «Кэмэл», постучал ею по крышке портсигара, щелкнул черной кожаной зажигалкой (при этом она издала музыкальную фразу из «Сильвы») и, откинувшись в своем кресле, сладко затянулся. Затем он снял телефонную трубку и заговорил по-грузински. В ту же минуту зазвонил другой телефон. Шота приложил трубку ко второму уху, не вынимая изо рта сигареты. Это было виртуозное па-де-труа. В первую трубку он смеялся, в другую кого-то отчитывал. Потом грозно рявкнул в первую и заворковал во вторую. Потом первую положил на стол, и оттуда доносилось тихое кваканье. Второй он, вероятно, рассказал анекдот, потому что сам захохотал, раскачиваясь в кресле, и вдруг спросил по-русски:

– Понимаешь всю пикантность, представляешь?

В трубке, очевидно, поняли всю пикантность, потому что Шота закивал головой.

– Учти, родной мой, подобные ошибки стоят головы.

Потом он положил на стол и вторую трубку, и она продолжала тявкать рядом с квакающей первой.

– С этим Гаргадзе просто умора… Такой болван, будто и не грузин вовсе.

– Чем провинился Гаргадзе? – вежливо спросила я.

Шота не ответил. Встал из-за стола, подошел к книжной полке, сунул руку между седьмым и восьмым томами сочинений Ленина и достал оттуда два бокала и бутылку армянского коньяка.

– Предлагаю выпить за начало твоей счастливой супружеской жизни.

– Шота Георгиевич, вы забыли повесить трубки, и у вас телефон теперь занят. К вам же не дозвониться.

– Телефон занят, потому что хозяин занят…

Первую трубку он бросил на рычаг, а второй что-то приказал. Среди непонятных гортанных звуков я уловила слова «Афон» и «Штерн». Мы выпили коньяка, и тут снова зазвонил телефон. Шота выслушал сообщение.

– Слушай свою телеграмму: «Буду Афоне пятнадцатого скорым Москва – Тбилиси зпт проверь расписание тчк безумно соскучился зпт трудом дотягиваю последние дни нежно целую твой Витя».

– А как же тайна переписки, Шота Георгиевич?

– Ой, не смеши, – замахал он рукой. – Дай лучше краткое описание лица.

– В каком смысле?

– В прямом. Как он выглядит?

– По-моему, прекрасно. Но вам-то какая разница?

– Глупый вопрос! Мне же нужно, чтоб его узнали, культурно встретили и попросили ехать до Сухуми.

Витин словесный портрет был тотчас передан одной из трубок.

По дороге в пансионат «Синоп» Шота рассказал о том, как опростоволосился начальник Сухумского ОБХС тов. Гаргадзе. Раз или два в году в нем просыпались служебное рвение и охотничий азарт. Три дня тому назад он узнал, что готовится вредительская для социалистической системы хозяйства акция, и поспешил вмешаться. А зря. Некий молодой человек осуществлял связь между совхозами и продовольственными базами. Он приехал к поставщикам, нагрузился ящиками яиц и, вместо того чтобы чинно везти их в Сухуми, повернул в ближайшие субтропические джунгли, иными словами, в Государственный им. Шота Руставели Ботанический сад. Там молодой человек вынул из кармана пиратски изготовленный штамп и начал ставить на яйцах печать «диетические» и дату.

Плебейские яйца стоят девяносто копеек десяток, диетические же – один рубль тридцать копеек. Вот и сосчитайте выручку. Гаргадзе эту махинацию выследил. Он лежал, притаившись в кустах рододендрона, и фотографировал молодого человека. Когда же тот кончил штамповать свои яйца, Гаргадзе выскочил, как леопард, и его арестовал. А зря… Юноша оказался племянником тогдашнего премьер-министра Абхазии, что ленивый Гаргадзе не потрудился выяснить заранее. В камере молодой человек симулировал самоубийство, слегка порезав руку около локтя. Интересно знать, как в камере оказалась бритва. Гаргадзе в тот же день слетел со своего поста.

– И правильно, – сказал Шота Георгиевич, – соображай, на кого руку подымаешь. Самое большое, на что он может теперь рассчитывать, – это на вшивую должность редактора журнала «Правоведение»…

На дверях дирекции пансионата «Синоп» висела табличка: «До конца сезона мест нет».

Директор встретил нас почтительными поклонами и лишь осмелился спросить, мыслю ли я комнату с видом на море, или на их «всемирно известный» розовый сад. Я сказала, что мыслю комнату подешевле. Этот ответ показался моему благодетелю обывательским. Шота назидательно сказал, что во время медового месяца деньги не стоят ничего.

– Деньги вообще ничего не стоят, – сказал директор пансионата и, подняв к облакам выпуклые глаза, мысленно пересчитал свои миллионы.

Затем он повел нас по «Синопу», и я выбрала очень славную комнату с двумя железными кроватями, двумя тумбочками, двумя стульями и раковиной. Примерно так выглядит американская казарма.

Как пишут в английских романах, «утомленная долгим путешествием, не снимая дорожного платья, я бросилась на кровать и крепко уснула».

В семь часов пятнадцать минут в комнату постучали. На пороге стоял незнакомый мужчина, заросший иссиня-черной щетиной, в кепке-«аэродроме». Он протянул мне руку и мрачно сказал:

– Ашот, трикотаж.

Я спросила, как это понимать.

– Буквально. Ведаю абхазским трикотажем.

– А где Шота Георгиевич?

– С пяти в «Эшери». У него ЧП, комиссия из Тбилиси. Покинуть их не мог, велел вас привезти.

Мы сели в ту же белую «Волгу» и отправились в «Эшери». Ресторан этот совершенно прелестный. Расположен он в гротах, на уступах гор, и между столиками журчат и вьются горные ручейки. Разноцветные, спрятанные в замшелых камнях лампочки освещают галечное дно и мелькающую форель, бросают таинственные блики на кусты рододендрона и лавра. Выбитые в скале ступени соединяют главный зал с «кабинетами». В один из кабинетов и привел меня Ашот-трикотаж.

Стол был накрыт на троих и, Боже, что это был за стол! Пир запахов и цветов. В центре высилась башня маринованных закусок, перевитая, словно плющом, кинзой и тархуном. На блюде покоился жареный поросенок, из его пасти торчала бумажная роза. Дымились хачапури. Лобио и сациви издавали аромат нездешних трав. Между блюдами мерцали бутылки коньяка и грузинских вин. Мы начали ужинать в полном молчании. От главного зала нас отделяла лишь бархатная портьера, и, хотя я не видела, что там происходит, до нас доносились голоса, смех и звон бокалов. Но вот заиграла музыка, задвигались стулья. Портьера отодвинулась, и в кабинете возник Шота. Рыжие кудри ореолом вились вокруг его головы, конопатое лицо побагровело и лоснилось. Шота был более чем навеселе.

– Кушай не стесняясь, не заботясь и не торопясь, – сказал он. – Тебе предстоит провести тут пару часиков. Скоро велю подавать шашлыки и табака… Лучшие в Абхазии и в мире. А я, как разделаюсь с начальством, так и присоединюсь.

– С кем ты там любезничаешь, Шота? – Из-за портьеры выглянул стройный седовласый человек с наружностью светского льва. Увидев меня, он сделал круглые глаза и тихо свистнул.

– Школьные друзья, абсолютно ничего интересного, – забормотал Шота, оттесняя седовласого плечом.

– Да неужели? А по-моему, очень даже интересно. – Светский лев шагнул в кабинет. – Это Ашотик-то – школьный друг? Ну и чувство юмора у тебя, специфическое… Ашот, ты хоть знаешь, что значит слово «школа»?

Ашот стоял, вытянувшись по стойке смирно, и отвечать не осмеливался.

– А барышня откуда? Я в твоих курятниках ее раньше не встречал.

– Не барышня она вовсе, а жена закадычного друга, гениального математика из Ленинграда. Он завтра к нам приезжает.

– А пока что ты барышню развлекаешь… похвально… Сниму-ка я с тебя часть заботы. Можно с вами потанцевать? – обратился он ко мне и, не дожидаясь ответа, добавил: – Пойду закажу танго для начала.

Седой вышел. Трикотаж все еще не смел шевельнуться.

– Это Павлик Берзенешвили, генеральный прокурор Грузии, – скороговоркой выпалил Шота. – Развратник и угодник, практически бонвиван. Не вздумай с ним связываться.

Он сунул руку в карман, вытащил револьвер и ловко бросил его мне на колени. От неожиданности и прикосновения холодного металла я вся сжалась и успела лишь прикрыть револьвер полой скатерти, как прокурор появился опять.

– Не откажете? – Он протянул мне обе руки.

Я взглянула на Шоту. Он задумчиво смотрел вдаль поверх моей головы.

– Спасибо, не могу… вернее, не умею.

– Ну, извините. – Прокурор нахмурился и вышел.

– Рисковый вы человек, Шота Георгиевич! – впервые раскрыл рот Трикотаж.

– А, пустяки… старый проверенный трюк… женщина не может танцевать с оружием на коленях.

– Но женщина может переложить оружие с коленей на стол. – Испуг прошел, и я обозлилась.

– Порядочная женщина… никогда! Посуди сама, головой своей посуди. Если увидят, что я бросаюсь револьверами, скинут со всех постов и лишат кровью и потом заработанного имущества. Не говоря уже о том, что придется отсидеть… В первом приближении лет пять, не меньше. Порядочная женщина, с моральными принципами, этого никогда не допустит. Знаю, будучи психолог. Давай обратно игрушку. У меня без нее карман пустой.

– Сами возьмите, я боюсь даже трогать его.

– Да он не кусается. Разве что стреляет… И то не во всех. – Одобрив хихиканьем свою остроту, Шота спрятал револьвер в карман и оглядел стол. – Всего хватает? Или дополнительно распорядиться? – И он исчез.

Вечер тянулся бесконечно. Трикотаж пил коньяк и мрачнел все больше. У него был такой вид, будто час назад он похоронил семью. Наконец я попросила, чтобы он отвез меня в «Синоп».

– Шота Георгиевич не распорядились.

Музыка в главном зале замолкла, зашаркали подошвы, стихли голоса. Бал кончился, Шота не появился.

– Вы всю ночь собираетесь меня тут держать?

– Не знаю. – Трикотажное лицо выразило растерянность. – С одной стороны, было велено сторожить и развлекать, с другой, – не было приказано, до какого часа. А вдруг он имел планы?

– Какие еще планы! Немедленно везите меня в «Синоп».

Мы вышли из ресторана. Было душно, в черном небе поблескивали слишком яркие узоры звезд, в кустах дребезжали цикады, воздух был напоен ароматом душистого табака. На стоянке, кроме нашей «Волги», – ни одной машины.

– Какие планы имел насчет меня Шота Георгиевич?

– Кто их знает… Например, отдохнуть в домике. – И он махнул рукой в сторону невидимых гор.

Не успели мы отъехать, как нас ослепили фары, и из кромешной тьмы вынырнул военный газик с Шотой за рулем.

– Удачно, что застал. Не обижайся, дорогуша, дела есть дела. Отвезу тебя, красавица, в «Синоп» собственноручно, а ты, Ашот, перегони «козла» в гараж.

– В каких это домиках вы отдыхаете, Шота Георгиевич?

– Я? Я отдыхаю? Да кто тебе сказал такую глупость? Ашот тебе сказал такую глупость? Ашот, ты азиат с низким культурным уровнем. Мне стыдно, что ты носишь национальность абхаза.

Подъехав к пансионату, Шота выскочил из машины, помог мне выйти, проводил до входных дверей и на прощанье поцеловал руку, продемонстрировав тем самым высокий культурный уровень.

– Завтра в четыре будь готова. Поедем на вокзал встречать мужа, а по дороге заскочим в Ботанический. Я распорядился, чтобы настригли роз… Чао.

Скорый Москва – Тбилиси подъезжал к вокзалу Нового Афона. Витя вышел из купе и в нетерпении пританцовывал в коридоре рядом со своим чемоданом. В тот самый миг, когда состав дернулся и замер, в него с двух сторон вскочили вооруженные солдаты в форме КГБ с васильковыми кантиками и пошли навстречу друг другу, выкликая: «Штерн! Виктор Штерн!»

– Я Штерн, – выдохнул Витя побелевшими от ужаса губами.

Они сгрудились вокруг него, намертво закрыв выход, и старший лейтенант КГБ повертел перед его носом удостоверением.

– Вам приказано следовать до Сухуми.

– Почему? Что случилось? – Витя сделал попытку шагнуть вперед, но наткнулся на живую стену.

– Гражданин Штерн, соблюдайте порядок, а то мы будем вынуждены применить силу. Это не в ваших интересах.

– На одну минуту! Меня здесь встречает жена! Она где-то на перроне, я должен предупредить ее!

– Вы должны подчиняться приказу, а приказ есть – не выпускать вас в Афоне.

– Ну можно я хоть крикну ей?

– Я тебе крикну! Я тебе так крикну! – потерял терпение лейтенант.