Текст книги "Жизнь наградила меня"

Отступление: о Мессинге

Однажды в вестибюле гостиницы «Семиэтажка» я увидела невысокого большеголового человека с шевелюрой жестких курчавых волос. Поравнявшись со мной, он остановился, кинул на меня – словно уколол – острый взгляд, ухмыльнулся и быстро засеменил к выходу.

– Кто это? – спросила я администратора.

– Как, вы не знаете? Это Вольф Мессинг, он вчера приехал.

– А-а-а, – понимающе кивнула я, хотя это имя мне ничего не говорило.

Вскоре состоялось первое выступление Мессинга. Помню мысленное задание, данное ему из зрительного зала: подойти к одной даме в третьем ряду, вынуть из ее сумки паспорт, принести на сцену, раскрыть, прочесть вслух имя и фамилию и вернуть владелице.

Когда Мессинг, поднявшись на сцену, раскрыл паспорт, из него выпала фотография.

– Какой красивый офицер, – сказал он, разглядывая карточку, – совсем мальчик…

Внезапно лицо его исказилось, он схватился за сердце.

– Занавес! Дайте занавес! – крикнул он.

Зал замер. На авансцену вышла его ассистентка и объявила, что маэстро плохо себя почувствовал, но минут через пятнадцать сеанс будет продолжен. Конец выступления прошел вяло.

На другой день нам удалось выведать у ассистентки, что на самом деле произошло. В тот момент, когда Мессинг любовался молодым человеком, он увидел, что юноша был убит. В эту самую минуту.

Мать молодого офицера жила не в гостинице, но мы ежедневно встречали ее в столовой, где были прикреплены наши продуктовые карточки. Со страхом всматривались мы в ее лицо, но оно было всегда спокойно: сын писал часто. Мы успокоились – слава Богу, Мессинг ошибся. Прошел месяц, и мы стали забывать об этом эпизоде. Но однажды она не пришла в столовую, а наутро мы узнали, что она получила похоронку, в которой был указан день и час гибели ее сына. Тот самый, когда Мессинг увидел его смерть.

Я старалась не пропускать его выступлений. Однажды я задержалась после его концерта и вышла на улицу одной из последних. Колесом крутилась метель, снег облепил лицо, в двух шагах – видимости ноль. Но рядом кто-то кашлянул. Оказалось, что это сам маэстро. Он прижимался к стене, не решаясь шагнуть навстречу пурге.

– Проклятая погода, – пробормотал он по-немецки, – как в аду.

– Хуже, – отозвалась я, – там хоть тепло.

– Вы говорите по-немецки? Мне повезло, ведь вы живете в гостинице, мы дойдем вместе. Возьмите меня под руку. Теперь хоть будет с кем поговорить, по-русски мне труднее.

– А где ваша ассистентка?

– У нее мигрень, она ушла после антракта. Только говорите тише, с немецким языком на улице опасно…

Я переживала тревожные дни. Мой муж в тюрьме, от него не было никаких известий. Доходили слухи, что он погиб во время бомбежки. И я решилась обратиться к Мессингу, хотя знала, что частная практика ему запрещена. Сама я просить об аудиенции не отваживалась, но умолила его ассистентку замолвить за меня словечко. Он согласился поговорить со мной пятнадцать минут… и не секундой больше. (Вероятно, запомнил мой немецкий язык.)

В назначенный день я постучалась в его номер.

– Сядьте, – сказал он, – вы хотите спросить о судьбе вашего мужа.

«О чем же еще хотят узнать женщины во время войны, – подумала я, – чтобы угадать это, не надо быть Мессингом».

– А для того, чтобы вам ответить, надо быть именно Мессингом, – засмеялся он, угадав мои мысли.

Вдруг лицо его стало серьезным и напряженным.

– Ну вот что, – сказал он, – для начала я хочу познакомиться с вашей квартирой там, в Ленинграде. – Он крепко сжал мою руку в кисти. – Войдите в переднюю… Так… Налево чужая дверь… направо ваша комната… войдите в нее… Нет, рояль стоит не у стены возле двери, а у самого окна… Стекло выбито… Крышка рояля открыта, на струнах снег. Ну, что вы остановились? Идите дальше. Вторая комната пустая… почти. Стульев нет, стола тоже… Никаких полок. Есть куча книг на полу. Ну, довольно! – Он отбросил мою руку. – А теперь слушайте внимательно… – Его лицо побледнело. – Ваш муж жив. Очень болен… Вы его увидите. Он приедет сюда 5 июля… в 10 часов утра. – Он умолк и прикрыл глаза.

Я боялась шелохнуться.

– А теперь уходите, – тихо сказал он, – сию минуту… У меня вечером сеанс, мне нужно отдохнуть… Я устал! Уходите! – крикнул он, вытирая со лба капельки пота.

Вскоре Мессинг уехал.

…Приближалось 5 июля. Я уже знала, что мой муж был на грани голодной смерти и, отпущенный из тюрьмы благодаря генеральному прокурору Ленинградского военного округа, лежал в больнице в тяжелом состоянии блокадной дистрофии. О приезде на Урал в ближайшее время не могло быть и речи. Но предсказание

Мессинга не выходило у меня из головы, и я на всякий случай приготовилась к встрече. Выменяла на масло полученную по талону водку, отоварила часть хлебной карточки мятными пряниками для мужа-сладкоежки, превратила в лук и картошку выданные писателям к майским праздникам три метра мануфактуры.

Настало 5 июля. Я сидела одна в номере, боясь не только сходить в столовую, но спуститься за кипятком для чая. Шли часы: 10, 11…4, 5, 6. Каждую минуту в дверь просовывались головы: «Приехал?»

Я была измученной и зареванной, с раскалывающейся от мигрени головой, и чувствовала себя обманутой и одураченной. И вдруг в 7 часов раздался слабый стук в дверь. На пороге стоял мой муж.

– Господи! – бросилась я к нему. – Да где же ты был? Я целый день тебя жду!

– Откуда ты знала, что я сегодня приеду? Это получилось совершенно случайно… Я три дня назад вышел из больницы. А тут мне вдруг позвонили…

Если бы я не ждала его, то не узнала бы в этом измученном старике моего подтянутого, красивого, элегантного мужа. У меня ком застрял в горле, когда я смотрела на темное заострившееся лицо, покрытое седой щетиной, редкие седеющие волосы, провалившиеся виски… А ведь ему было сорок два года. Плакала и не могла успокоиться.

– Я ждала тебя утром, а ты приехал вечером…

– Почему вечером? Я приехал в 10 часов утра.

– Что?! Где же ты был целый день?

– Понимаешь, всем из эшелона выдавали на станции хлеб… И я простоял в очереди восемь часов. – Он снял со спины и развязал рюкзак. – Вот… две буханки.

Квартирные соседи

В сентябре 1944 года мы с Нулей вернулись в Ленинград, в коммуналку на улице Достоевского, 32, где нас уже ждали мама с папой, и прожили в ней еще двенадцать лет. Улица наша была знаменита Кузнечным рынком и Ямскими банями. Рынок опровергал измышления клеветников России о нехватке при социализме сельскохозяйственных продуктов, а бани, имевшие соблазнительную репутацию рассадника разврата, опровергали модную позже фразу, что в СССР «секса нет».

Дом наш постоянно боролся за звание «Дома коммунистического быта», лестничная клетка – за звание «Лестничной клетки коммунистического быта», квартира, соответственно, – «Квартиры коммунистического быта». В коридоре, действительно, паркет был весь натерт, но над кухонными столами – а их умещалось пять – висело пять засиженных мухами лампочек, провозглашая победу частной собственности над коллективизмом.

Долгие годы квартира жила кипучей, но тривиальной жизнью, не заслуживающей отдельной главы в мемуарах. Но однажды – одно за другим – случились два необычайных события. В первой от входа комнате была обнаружена предательская измена, а в ванной совершено убийство.

…Налево от входной двери проживал инженер Ленгаза Наум Львович Боренбойм с супругой Фаиной Марковной. Нёма являл собой полноватого господина пятидесяти лет, в меру лысого, в меру жуликоватого. Девиз его был: «Я люблю тебя, жизнь!» Фаина Марковна, ровесница мужа, выглядела представительницей предыдущего поколения. Гастриты, панкреатиты и прочие сюрпризы желудочно-кишечного тракта покрыли ее лицо желтоватой охрой. Душа же была снедаема язвительностью и сарказмом.

– Ей, суке, только б подкусить и надсмеяться, – жаловались Сенька Крыша, шофер овощебазы, проживающий с сестрой Валькой напротив нашей двери, и Василий Бочкин, занимающий комнату перед кухней.

– И всё исподтишка, лахудра недокрашенная, – вторила Лиля Кузина, паспортистка жилконторы, живущая в бывшем дедовом кабинете.

Однако соседи были лишь случайными жертвами ее насмешек. Главной мишенью сардонического Фаининого ума служил ее муж Наум Львович, веселый и кроткий, с голубыми навыкате глазами. И все догадывались почему. Нёма был ей неверен.

Правда, шашни его протекали в глубоком подполье, – Фаина билась в поисках улик, но тщетно. Ни бюстгальтера в кармане, ни следов помады на шее, ни даже телефона на клочке бумажки. Флюиды измены постоянно носились в воздухе, а ущучить прелестника не удавалось – хитер был Боренбойм и осторожен.

Но однажды Нёма нарушил заповедь «Не греши, где живешь», и возмездие тотчас настигло его. Обольстила Боренбойма соседка Кузина. Лиля имела за плечами всего тридцать лет, была натуральной блондинкой и, несмотря на дугообразные ноги кавалериста, выглядела эффектно. Ее личная жизнь особо расцветала в отпускной период на Черноморском побережье Крыма и Кавказа.

Но однажды трезвый ум подсказал Лиле, что нечего за тридевять земель киселя хлебать, когда буквально за дверью существует староватый, но ласковый и нежадный Нёма Боренбойм. И Лиля намекнула, что Наум Львович имеет шансы. Польщенный, он приволок ей на Восьмое марта духи «Огни Москвы» и веточку мимозы. Дважды они тайно сгоняли в кино, один раз Нёма попросил у приятеля ключ и развлекся с Лилей в чужом кооперативе. Но в целом роман тлел невинно на ограниченном пространстве: кухня – ванная – коридор… И вот однажды их попутал бес.

В теплый вечер Кузина публично причесывалась перед зеркалом в передней. Наум Львович крутился рядом под видом «позвонить по телефону». Кокетливо сдув волосы с гребенки в сторону Боренбойма, Лиля сказала:

– Между прочим, у меня завтра день рождения. Гостей я не зову, надоели хуже горькой редьки, а Тамарка мне банку крабов оставила.

– Что вам подарить, Лилек? – всполошился Боренбойм.

– Вас самих, Немочка. Мечтаю справить вдвоем… И даже надеюсь…

– Но где и как? – прошептал наш Казанова.

– Да уж не в общественном месте… – Лиля маняще повела глазом, и Наум Львович зашелся от страсти.

Однако, будучи реалистом, он понимал, что за один день раздобыть хату не удастся… И в распаленном Нёмином мозгу возник гениальный стратегический план. Заключался он вот в чем: Нёма немедленно сообщает Фаине, что его посылают на два дня в командировку, и утром как бы уедет в Тихвин. Фаина не любит ночевать одна и на время Нёминых отлучек обычно перебирается к сестре. Под покровом белой ночи Боренбойм прибудет домой и тайно проскользнет в Лилину комнату, где они будут пить коньяк, закусывать крабами и предаваться любви. На следующее утро Нёма, не замеченный соседями, улизнет на работу и вечером официально вернется из «командировки». Сказано – сделано.

Утром Наум Львович «уехал в Тихвин», а в конце рабочего дня начальник объявил о премии, и было решено отправиться всем скопом в ресторан «Метрополь». Боренбойм заявил, что Фаиночка болеет и он спешит домой.

– Да брось ты нам, Львович, голову морочить. Сейчас позвоним твоей супружнице и получим «добро».

Нёма в панике ляпнул, что телефон отключен за неуплату, и под удивленными взглядами коллег торопливо раскланялся.

Дальнейшие события происходили так:

7.00 вечера. Наум Львович позвонил домой. К телефону подлетела Лиля.

– Уехала! – выдохнула она и бросила трубку.

7.30. Он явился через черный ход и тайком пробрался к возлюбленной.

11.30. Вернулась Фаина, вдребезги разругавшись с сестрой.

3.00 ночи. Боренбойм отправился в уборную, расположенную в конце коридора.

3.05. Наум Львович ее покинул.

И вот тут нечистая сила – назовем ее условный рефлекс – сыграла с ним дьявольскую шутку. Сонный греховодник не вернулся к Лиле, а машинально проследовал в свою, первую налево от входа комнату.

Душераздирающий вопль сотряс квартиру коммунистического быта. Пробудившись от чуткого сна, оглушительно верещала Фаина при виде голого мужчины. Опознав мужа Нему, она взяла октавой выше.

Повсюду зажегся свет, мы высыпали в коридор. Сенька Крыша ликовал, как в День Победы, и колотил ногой в дверь Бочкиных, приглашая приобщиться к торжеству. Лиля, вылитая Грета Гарбо, облаченная в Нёмин подарок – шелковую ночную сорочку, – словно изваяние замерла в дверях, трагически зажав ладонью рот. Несчастный Наум Львович топтался посередине и, схватившись за голову, лепетал:

– Ах ты, Господи! Ведь не я это вовсе, Фаиночка.

На следующий день Фаина Марковна докладывала о происшествии в парткоме Ленгаза, а потом подала на развод. Нёма переехал к приятелю, его супруга к сестре, и оба интенсивно занимались обменом. Струхнувшая Лиля, боясь всенародного осуждения, взяла месяц за свой счет и укатила в Алушту.

Не успели мы опомниться после созданного Фаиной цунами, как случилось нечто, совершенно затмившее явление нагого Нёмы Боренбойма народу. Сенька Крыша и Василий Петрович Бочкин… Но, простите, я еще не познакомила вас с семьей Бочкиных.

Василий Петрович, мордастый, поросший шерстью человек с примесью цыганской крови, бывал тяжко пьян четыре дня в неделю. Деликатные намеки, что не худо, мол, подлечиться, приводили его в исступление.

– Не запои у меня, а нормальная поддача, – рычал он на кроткую жену, прозванную нами голубицей Любаней. – Понял? Сечешь разницу между алкоголиком и пьяницей? Пьяница я, понял? Для радости пью, для выражения души!

Во время описываемых событий Василий Петрович Бочкин трудился водопроводчиком на кондитерской фабрике имени Н.К.Крупской. От него томительно и сладко несло шоколадом. Его жена Любовь Ивановна, работница завода «Красный треугольник», на котором делали галоши, напротив, попахивала резиной. Кормились супруги на Любанину зарплату. Свою Василий Петрович оставлял в угловом гастрономе. Когда Бочкин ощущал, что душа его выражена недостаточно полно, он выклянчивал деньги у жены. Изредка голубица проявляла стойкость, и Василий Петрович колотил ее до полусмерти. Мы вызывали милицию, но наутро, припудрив синяки, Любовь Ивановна неслась в отделение и вымаливала свое сокровище обратно…

И вдруг Любаня забеременела. Грядущий ребенок перевернул ее мировоззрение, и она отправилась на кондитерскую фабрику требовать, чтобы зарплату Бочкину на руки не выдавали.

Василий Петрович тяжко переживал потерю независимости.

– Мужик ты или тряпка половая? – подзуживал друга Сенька Крыша. – Да что она измывается над тобой?

Василий Петрович учинял скандал и, вырвав у Любани трояк, исчезал на сутки. И вот спустя две недели после крушения семьи Боренбоймов… Однако дадим слово самому Василию Петровичу.

– Шел я в тот день со смены расстроенный. Чувствую, не выпью – пропаду. Нервы прямо совсем расшатались. А в кармане ни гроша. Да и откуда взяться? Ну, приволокся я домой, а бабы моей еще нет. Пошарил в комоде, под матрасом, буфет облазил – ни черта. Ума не приложу, где она их держит. И одолжить негде. К Давидовичам не подступиться, юрист он. И так опасаюсь, не засадил бы… Немка с Фаиной расплевались, а потаскуха эта, извините, Лиля Павловна, на юг смылась. Самочувствие хреновое, света белого не вижу: голова раскалывается, в горле першит, мутные рожи со всех сторон обступают… И подонок этот, извиняюсь, Семен Прокофьевич, с работы не заявлялся, у меня на него надежда оставалась. Тут приходит Люба, злая, как ведьма. Это она, как забеременела, так не узнать прямо, – ни здрасти, ни прощай. Сумку на кровать бросила и на кухню. Я, конечно, сумку обшарил, да безрезультатно. Вскоре она из кухни возвращается и дословно говорит: «За хлебом сбегаю и будем обедать». А я ей: «Погоди, Люба, тошно мне очень». «Пить меньше надо», – отвечает и дверью как хлопнет. Я выскакиваю за ней на лестницу.

«Любаша, – говорю, – честью прошу, дай трояк!» Помню, обнял ее даже. «В последний раз тебя умоляю, а то не знаю, что над собой совершу».

А она и говорит: «А что хочешь, то и делай, хоть топись, хоть вешайся». Вернулся я в комнату, как побитая собака. Хоть вешайся, говорит. А и повешусь. Посмотрю, как она ребенка без отца растить будет.

Картина безотцовщины настолько расстроила Василия Петровича, что, рассказывая на кухне свою сагу, он всхлипнул.

– Правду сказать, я не насовсем вешаться задумал, а так, педагогицки. Ведь не изверг же я – ребенка без отца оставить. Я Любку просто припугнуть решил. Взял веревку, обмотал вокруг шеи и пропустил подмышками, а сверху пиджак надел, чтоб незаметно. В ванной у нас целых три крюка, – на них веревки для белья натянуты. Выбрал какой посолидней, накинул на шею петлю, а сам стою на краю ванны, жду, когда входная дверь хлопнет. Боюсь только в ванну сверзиться – там белье замочено. Вдруг слышу – пришла. Соскочил я с ванны, повис. Веревка, правда, малость шею натирает, но ничего, висеть можно. Представился мертвым: глаза закатил, язык высунул. Счас, думаю, в ванную сунется, погляжу я на нее. Тут по коридору шаги приближаются. И точно – кто-то входит. И вижу я краем глаза, что не Люба это вовсе, а дружок мой хороший Сенька Крыша. Уставился на меня, глаза вылупил. Эх, думаю, пропало дело. Ведь заорет как оглашенный и всю картину испортит. Я даже зажмурился. Ан не тут-то было. Семен Прокофьевич крючок на дверь накинул и ко мне, начал мои карманы ощупывать. И в пиджаке, и в брюках шарит. А потом схватил меня за руку, часы снимает – матери моей подарок. Я… – И тут голос Василия Петровича задрожал. – Я, как ни нуждался, а их ни разу не пропил. Ну и такая обида меня взяла – друг, понимаешь, называется, повешенного обворовывает, что лягнул я Крышу ногой в живот. А он возьми да и помри с испугу.

Я была дома, когда это случилось. В шесть часов вечера из ванной раздался истошный вопль и стук падающего тела. Я стала дергать дверь, она была заперта. Рванула сильней. На крюке болтался Василий Петрович, пытаясь достать ногами края ванны. На полу, зажав в руке бочкинские часы, хрипел Семен Крыша.

Скорая приехала молниеносно, да все равно опоздала… Семен Прокофьевич, не приходя в сознание, скончался от инфаркта по дороге в больницу.

И воцарилась тишина. Боренбоймы не показывались, Лиля Кузина отсиживалась в Алуште. Валька, сеструха Сеньки, перебралась к подруге, Василий Петрович пребывал на экспертизе в судебной психушке. Голубица Любаня уехала в декретный отпуск в деревню.

Вот тут-то моя мама и занялась обменом наших комнат, и в результате мы въехали в отдельную квартиру в доме на углу Мойки и переулка Пирогова.

В честь этого события папа разразился торжественной одой. Вот из нее отрывок:

 
Скажи-ка, Надя, ведь недаром
С такой энергией и жаром
Ты бросилась менять?
Ведь в страшной, жуткой коммуналке
Нам было так друг друга жалко,
В соседстве с Нёмкой, Васькой, Валькой
Нельзя существовать.
Нам не давали гегемоны
Поговорить по телефону,
Нам не давали спать.
Поутру мы еще в постели:
«Он обалдел, вы очумели!!!»
И нервы были на пределе,
Хотелось помирать.
Жильцы – соседи, словом, массы,
Сыны господствующих классов
Обкакали сортир.
А гости Васьки, Семки, Вали,
Напившись вечером, блевали
И клятву верности сдержали
Построить новый мир!
 

Детства пора золотая

«Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» Впервые я услышала этот вопрос лет в пять, всю жизнь задавала его себе сама и даже теперь, провожая в колледж американских внуков, не уверена, что знаю ответ. Но первым поползновением было стать поэтом. Впервые вдохновение посетило меня в начале войны, и я сочинила стих:

 
«Война, война!» – кричат все люди,
В убежище бегут скорей.
Воткнул иголку в носик Люде
Немецкий варвар и злодей.
 

Родители сочувственно отнеслись к моим поэтическим попыткам и стали таскать в бомбоубежище сказки Пушкина, дабы приобщить дочь к великому литературному наследию. А как только я пошла в школу, они начали учить меня иностранным языкам. Французский преподавал мне молодой человек по имени Бертран Велле, сын французского коммуниста, приехавшего после войны искать правду в Стране Советов. Бертран числился студентом в Институте иностранных языков и прирабатывал частными уроками. Три года занятий мы «проходили» роман Гюго «Les Miserables» («Отверженные») – кажется, единственное произведение, которое Бертран читал. Урок начинался неизменным вопросом: «Jean Valjean, etait il pauvre ou riche?» («Жан Вальжан был беден или богат?») «Чииво?» – переспрашивала я. Мне не было никакого дела ни до финансового положения Жана Вальжана, ни до французского языка.

Мысли и душа стремились на улицу, где томились в ожидании моего появления верные поклонники: Козел, Мамон и Самолет. Ухаживания в те годы осуществлялись следующим образом. Нуля посылала меня за хлебом или за картошкой. Стоило мне с авоськой выйти из подъезда, как от стены дома отделялись три мрачные фигуры в куртках-ковбойках и кепках-лондонках. Они молча следовали за мной на расстоянии трех-четырех шагов, выстраивались в почетный караул у дверей булочной или овощной лавки и тем же манером сопровождали домой. Я притворялась, что не замечаю их, но, проходя мимо соседских девчонок, не могла скрыть торжествующей ухмылки. Несколько раз мои «женские» победы были столь очевидными, что о них узнавали не только на Достоевской. Слава моя докатилась до Разъезжей улицы, Социалистической, Марата и Большой Московской, вплоть до Пяти углов.

Мать Самолета была нашей дворничихой, отец его погиб на фронте. Кроме Самолета, в семье росли две девочки от неизвестных ей отцов, ибо ухажеры Ольги Васильевны стремительно менялись. Последним был тракторист из Саблино. Однажды, нарядный и хмельной, он приехал навестить свою даму на тракторе. Не застав ее дома, он опечалился: начал бросать камни в их подвальное окно и всенародно называть возлюбленную сукой. Все в страхе разбежались со двора, а отважная я осталась и объяснила, что Ольга Васильевна с детьми уехала к сестре на выходной. Тракторист усмирил свою ревность и предложил прокатить меня на тракторе. И мы тронулись в клубах вони и дыма, гусеницы грохотали по базальтовым мостовым, я возвышалась над миром, а подруги мои высовывались из окон, и лица их были перекошены черной завистью.

В другой раз Козел обнародовал свои чувства. Его мать затеяла генеральную уборку и поручила сыну вынести из квартиры хлам. Козлу было лень спускаться с четвертого этажа, и он выбрасывал барахло из окна, сверху распределяя трофеи. Мы крутились внизу, ожидая, не свалится ли на голову какая-нибудь ценность. Вот он высунулся, держа в руках две пыльные бумажные розы. Мы затаили дыхание. «Розы для Людки, – заорал он. – Кто тронет, руки переломаю». Этот эпизод снова вознес меня на пьедестал. Но истинного апогея слава моя достигла год спустя, когда Козел и Самолет ограбили квартиру работника утильсырья Ефима Соломоновича Магида. Как-то ночью в нашей коммуналке раздались странные шорохи и шаги. Проснулся только мой папа. В нижнем белье он вышел в коридор и зажег свет. Хлопнула входная дверь, кто-то кубарем скатился с лестницы. Посередине передней стоял чемодан, набитый отрезами, часами, золотыми кольцами, столовым серебром. На чемодане лежала записка: «Дарагой Люде от двух мушкитеров». Вскоре оба мушкетера попали в колонию для несовершеннолетних преступников и навсегда исчезли из моей жизни. Пионер свободного предпринимательства, Ефим Соломонович Магид, тоже потерпел крушение в рамках социалистической системы и надолго сел…

А вот Мамон… Двоечник Мамон из соседней 321-й школы оказался антигероем одного из самых драматических эпизодов моего детства. Он жил напротив нашего дома, окна в окна. То ли занавески на наших окнах были тонки и прозрачны, то ли я забывала их задергивать, но Мамон подглядел мои вечерние молитвы и донес в школу. На собрании пионерской дружины старшая пионервожатая произнесла атеистическую речь, из которой следовало, что я – «рассадник», разлагаю своих товарищей и должна быть выгнана из рядов. Меня исключили из пионеров, а Мамону в его школе выдали грамоту за бдительность.

Я безутешно рыдала, уткнувшись в Нулины колени. И она помчалась к Мамонову отцу искать правду.

Мамонов-старший был одноногим героем войны и сапожником в мирное время. По вечерам он закрывал подвальное окно с надписью «Починка обуви» и ковылял на протезе в угловой гастроном за бутылкой «Московской». Напивался он до остервенения и, отстегнув протез, скакал по комнате на одной ноге, колотя протезом жену и сына. Вопли и мат в их доме не стихали до глубокой ночи.

Через час после Нулиного к ним визита у нас раздался звонок. На пороге стоял Мамонов-отец, держа за ухо Мамонова-сына.

– Людка ваша дома? – спросил Мамонов-старший. – Пусть-ка выйдет сюда.

Я выползла в переднюю. Из приоткрытых дверей торчали соседские носы. При моем появлении сапожник закатил сыну оплеуху и пнул его с такой силой, что Мамон кулем свалился к моим ногам.

– Проси прощения, сволочь, выродок, твою мать! Громко проси, чтоб народ слышал! А еще раз донесешь, прикончу, гад! Пионер е…ый!

В пионерах меня не восстановили, но два года спустя приняли в комсомол. Впрочем, ненадолго. Представляя собой гибрид из Пугачева и Гарибальди, я боролась за права угнетенных, и даром мне это не прошло…

Одной из самых жалких личностей в нашем классе была Хиля Межеричер. Выжить с таким именем в Стране Советов совсем не просто, особенно если обладать крючковатым носом, тускло-черной проволокой волос и бездарной головкой. Хилина трагедия усугублялась тем, что ее отец Самуил Наумович Межеричер был женат вторым браком на Клавдии Петровне Рыбцовой, обладательнице двух сыновей от первого брака. Все пятеро жили в одной комнате. Клавдия Петровна, широкозадая и белотелая дама, заведовала ларьком на Витебском вокзале. Первую рюмку и бутерброд с килькой она заглатывала в девять утра и к семи вечера приобретала багровый цвет лица и разрушительную ярость души. Близнецы-сыновья Альберт и Эдуард, ученики ремесленного училища им. Александра Матросова, напивались в других географических точках города и, если не вступали в драки на улицах, возвращались домой с неизрасходованными киловаттами энергии. Вот тут-то и разгорался национальный конфликт.

Три представителя великого русского народа вступали в бой в двумя лицами еврейской национальности. Щуплый Самуил, с тяжелым пеликаньим носом, в высоких болотных сапогах, и вялая неуклюжая Хиля героически отстаивали свой угол комнаты. Если же Хиля приносила домой двойку, то Самуил и Клавка объединялись для совместной экзекуции. И вот в восьмом классе Хиля получила годовую двойку по истории. После объявления оценок она уронила свой нос на парту и так надрывно запричитала, что по стенам школы поползли трещины.

– Что за театральное представление? – ледяным голосом спросила учительница истории Серафима Егоровна. Она по-наполеоновски скрестила на груди руки и прислонилась спиной к карте мира, упершись затылком в Гренландию.

– Серафима Егоровна, поставьте, пожалуйста, Межеричер тройку, – сказала я. – Хилю мачеха бьет за двойки.

– Видно, мало бьет, никак лень не выбьет.

– Серафима Егоровна, я от имени всего класса прошу, исправьте отметку!

– Да что ты клянчишь?! Терпеть ненавижу! Сперва весь год баклуши бьют, а потом нюни распускают. Москва, как известно, слезам не верит.

– Пожалуйста, в порядке исключения…

– Замолчи, Давидович, тут не богадельня! Такими средствами добиваться отметок – просто срам. Я бы на твоем месте сгорела от стыда!

– Отчего же, Серафима Егоровна, цель оправдывает средства.

– Ну-ка повтори, что ты сказала?

– Цель оправдывает средства.

– Ах, вот как! Где же ты набралась такой премудрости?

– Так считали многие исторические фигуры и политические деятели.

– Кто, например?

Хиля Межеричер была забыта. Класс, затаив дыхание, следил за нашим поединком. Лицо исторички окаменело, челюсть выдвинулась вперед, как пепельница в автомобиле.

– Например, Ницше. А может, Шопенгауэр… – Я чувствовала, что меня несет в пропасть, но остановиться не могла.

– Любопытно… Ты, что же, читала Ницше?

– Конечно… «По ту сторону добра и зла» и «Так говорил Заратустра».

– Может, ты и произведения Гитлера читала?

– Может, и читала.

Серафима отлепилась от карты мира.

– До звонка сидеть на своих местах. – И, нагнув голову, быстро вышла из класса.

Кто был больше напуган? Я, которая это сказала, или она, которая это услышала?

Не успел прозвенеть звонок, как в класс вплыла наша классная руководительница Зоя Васильевна, постоянно беременная, с пигментными пятнами на одутловатом лице.

– Допрыгалась, Давидович. Немедленно приведи родителей. Прямо к директору. Из комсомола ты уже вылетела. Стоит вопрос о твоем исключении из школы.

Во дворе 1951 год. Отец, нареченный безродным космополитом, выгнан из университета. Последовал обширный инфаркт, превративший его в инвалида. Я не могла нанести ему еще один удар…

Постучалась в директорский кабинет. За все школьные годы я была в нем не больше трех раз. Директрису Галину Мефодиевну боялись все, от нее несло могильным хладом.

– Войдите.

При моем появлении Галина поднялась из-за стола, сверкнув опять же – мне везет – орденом Ленина на лацкане костюма, и уставилась на меня оловянными бляшками глаз.

– Я тебя не приглашала.

– Можно с вами поговорить, Галина Мефодиевна?

– Лично мне с тобой разговаривать не о чем. С тобой и твоими родителями будут разговаривать другие товарищи… Ровно через час. А теперь вон отсюда!

Дома никого. Я побродила по квартире, потыкалась в соседские двери. Комната супругов Боренбоймов была не заперта.

Фаина Марковна Боренбойм до выхода на пенсию работала участковым врачом в районной поликлинике, и мама посылала иногда меня к ней за таблетками от мигрени. В ее комоде хранилась куча пилюль. Я выдвинула ящик. Никаких названий ядов, кроме цианистого калия, я не знала, а цианистый калий у нее не водился. Но, перебирая пакетики и бутылочки, я наткнулась на ампулы, на которых было написано: «Morphine Moriartic». «Mourir» – по-французски – «умереть». То что надо. Я отломила стеклянные шейки и выпила две ампулы. Потом взяла на поводок нашу сибирскую лайку Джека и вышла во двор. Мне не хотелось, чтобы это случилось дома. Моросил дождь. Я отстегнула поводок, и Джек понесся за бездомной кошкой. Во дворе – ни души. Я стояла, прислонившись к мокрой поленнице дров, и ждала. Джек изгнал кошку из своих владений, уселся в лужу и поднял на меня светло-карие глаза, спрашивая: «Чего стоим?» Я наклонилась, чтобы погладить его, и вдруг двор покачнулся, поленница помчалась влево, мимо глаз пронеслись мокрые стекла домов, в уши ударил пронзительный собачий визг…

Очнулась я в Куйбышевской больнице. Может быть, морфин и был задуман как «мориартик», но столь древний, что его смертоносные свойства давно улетучились. Я просто отравилась престарелым лекарством, и мой оскорбленный желудок промывали в больнице цистернами воды. Однако попытка самоубийства была налицо, и перепуганная школа совместно с другими «товарищами» решили оставить меня и моих родителей в покое.