Текст книги "Грамматические вольности современной поэзии, 1950-2020"
Автор книги: Людмила Зубова
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Лечу к тебе, теряя тапки, раскрыв куриные крыла, –
проснулся?! Нет, глаза закрыты, и щеки, улыбнувшись, спят…
Как будто ты еще в утробе, зерном проклюнувшимся сквозь
ночную тьму земли прогретой, растешь, растешь, растешь, растешь…
<…>
Позволь сменить пеленки, о, задумчивый и элегичный!
Формы плеча, крыла, в прошлом формы двойственного числа, утвердились в поэзии сначала как поэтические вольности, а затем – уже как поэтизмы – стали обозначать символические понятия245245
Л. А. Булаховский, приводя примеры из текстов П. А. Вяземского, О. И. Сенковского, В. А. Жуковского характеризует форму плеча как народную (Булаховский 1954: 78). Однако современное языковое сознание воспринимает ее как поэтическую.
[Закрыть] подобно словам типа чело, очи, уста. У Беллы Ахмадулиной речь идет о поэтическом вдохновении, сначала в иронично-сниженной стилистике (поскрипывать пером о сём о том), а затем – в поддержку мифа о поэте как безумце – в системе контрастов (не помня, где Эллада, где палата, / плеча одев в халат или в хитон). В таком контексте форма плеча, обозначая и телесную предметность, и символ богатырской силы, оказывается точкой пересечения контрастных образов. Надя Делаланд пишет о том, как мать спешит к младенцу. Сочетание куриные крыла, представляя мать наседкой, погруженной в быт, в то же время уравнивает это состояние с поэтическим вдохновением, не случайно младенец назван элегичным.
В стихах других поэтов крыла оказываются у комаров, у моли, мотылей, самолета. Типична ситуация стилистического контраста между грамматическим поэтизмом и сниженной лексикой контекста:
В стихах Владимира Кучерявкина крыла оказываются атрибутом собаки:
Мотивация этого абсурдного образа, впрочем, прозрачна: о собаке говорится, что она полетела, то есть предикат выражен очень активным в языке переносным употреблением глагола полететь – о быстром движении.
Поскольку грамматическими поэтизмами, как и лексическими, обозначаются не предметы или части тела, а идеальные сущности249249
На это указывал, например, А. А. Реформатский: «…дело здесь не только в стилистических различиях. Свои слова соответствуют анатомическим понятиям, церковнославянские же никакого отношения к этим понятиям не имеют. Старые риторики это правильно оценивали, разъясняя, что чело – это не часть черепа, а „вместилище мысли“, очи – это не орган зрения, а „зеркало души“, уста – это не орган приема пищи (или, допустим, лабиализации гласных), а „источник речей премудрых“ и т. д.» (Реформатский 1996: 97).
[Закрыть], очень показательна десемантизация стилевого слова, например, крыла оказываются осипшими:
В алогичном сочетании эпитет осипшими указывает на то, что традиции поэтической образности связывают крыла с пением.
Аксиологическая оппозиция форм крыльев и крыл представлена в таком тексте:
Последний император закурил
И робко вывел дымом на обоях, —
Вначале рухнул Автор, позже – Рим,
И лишь затем любовница обоих.
А под окном знаком до кинолент,
В проекции внезапной как Меркатор,
В полдневный жар терзал коньяк «Дербент»
Последний и, суровый, гладиатор.
Остановившись на шестом глотке,
Как на поэте – смерть, (зрачок – суть боги),
Он выдавил прикладом на песке, —
Я – Ной. Я – спасся. Ной – един во многих.
И крыльев нет, что хуже, чем нет крыл,
Великий дар – лететь не обжигая,
Так гладиатор сферы посетил
И вывел влажным пальцем «дорогая».
Но император, был превыше всех
И был велик, как зритель и дальтоник, —
Он на секунду поднял палец вверх,
Его вонзая в ветхий подоконник.
Персонажи этого стихотворения император и гладиатор – пациенты психиатрической больницы, мечтающие ее покинуть (в тексте изображены многие современные реалии, он входит в цикл «Стансы к медсестре»). В таком случае строку И крыльев нет, что хуже, чем нет крыл можно понять так: в изображенной ситуации помогли бы реальные крылья, а не условные поэтические «крыла» (Ср. стихотворение А. С. Пушкина «Сижу за решеткой в темнице сырой…» со словами Давай улетим). Д. Мониава в телефонном разговоре подтвердил, что речь идет о психиатрической больнице, согласился с этой версией антитезы, но сказал, что, по его замыслу, форма крыльев относилась к самолету как символу эпохи модерна, уповающего на технический прогресс, а форма крыл как архаическая указывала на христианство. Строку И крыльев нет, что хуже, чем нет крыл Д. Мониава объяснил тем, что опора на технический прогресс менее надежна, чем опора на моральные ценности.
Системная вариантность форм родительного падежа множественного числа слов мужского рода, преимущественно с окончаниями -ов/-ев и нулевым окончанием (типа помидоров – помидор) в современной поэзии побуждает авторов употреблять формы с нулевым окончанием и в тех случаях, когда норма препятствует этому.
При очевидной интертекстуальности формы родительного падежа множественного числа гад (т. е. при отсылке к строке И гад морских подводный ход из стихотворения Пушкина «Пророк») обнаруживается дефразеологизация существительного – изъятие его из устойчивого сочетания гад морских:
Влияние пушкинского формоупотребления гад морских настолько велико, что нулевое окончание родительного падежа множественного числа тех слов мужского рода, которые в соответствии с нормой современного русского языка не должны иметь такого окончания, само по себе воспринимается как грамматический поэтизм, употребляемый и с романтическим пафосом, и с иронией:
У матросов нет вопросов,
у поэтов нет ответов.
Есть вопросы у философ,
у ментов и идиотов,
и у ченых, и в суде.
А ответов нет нигде
кроме только в небесах
да у девушек в трусах —
да таких, что без вопросов
отдал жизнь за них Матросов.
Первый из этой группы примеров содержит немало архаизмов: синтаксический (берег мне), лексический (чело), морфологический (на черно легли), и сочетание белых бинт органично вписывается в этот ряд (при резком контрасте современной лексики с архаической грамматикой). Второй пример представляет собой элемент неообэриутской абсурдистской поэтики с омонимической игрой, сосредоточенной в слове полки, предусматривающем сдвиг ударения: сначала это слово воспринимается как полкú – наименование воинской части, затем как пóлки – обозначение деталей шкафа. Возможно, здесь есть и анаграмматическая отсылка к знаменитой цитате из «Вишневого сада» А. П. Чехова: сочетание много шкаф представляет собой анаграмму обращения Многоуважаемый шкаф.
Можно предположить, что такие формы, как ок, уш фигурируют в поэзии под влиянием традиционного поэтизма крыл, а также нормативных форм ног, рук:
Обращают на себя внимание и такие тексты, в которых грамматическая форма существительных может быть интерпретирована и как форма единственного числа, и как форма множественного числа. Неопределенность грамматической принадлежности формы основана на полисемии флексий:
В примерах из стихов А. Иконникова-Галицкого и В. Кучерявкина слово облак может быть прочитано как традиционный поэтизм в обеих возможных формах: и в именительном падеже мужского рода единственного числа, и в родительном падеже множественного числа с нулевым окончанием. Ю. Ким совмещает те же формы, однако в сочетании грош в обрез актуальной оказывается не традиционно-поэтическая, а, напротив, разговорно-просторечная стилистика – как потенциальной формы родительного падежа с нулевым окончанием, так и метонимическим единственным числом в сужающей синекдохе. И если семантика числа при описании облака или облаков оказывается нерелевантной (точнее, неразличение количества входит в художественный образ), то при употреблении слова грош неизвестно, в каком числе автор изображает комическую ситуацию: персонаж говорит о недостатке денег, а количество их указывает невразумительно. Поверхностная мотивация может быть связана со строкой И лишь похмелье голову морочит, более глубокая – с размышлением персонажа об изменчивости сущностей и о бренности жизни.
Грамматическая омонимия форм единственного и множественного числа иногда определяется интертекстуальностью поэтического слова, например:
Се возвращается блудливый сукин сын
туда, туда, в страну родных осин,
где племена к востоку от Ильменя
все делят шкуру неубитого пельменя.
*
В этих стихах профессионального филолога наиболее вероятно художественное представление слова лес одновременно именительным падежом единственного и архаическим родительным множественного числа с нулевым окончанием. Однако совмещенная грамматическая омонимия замаскирована двойной синтаксической отнесенностью, допускающей и синкретическое, и альтернативное прочтение: слово лес как именительный падеж читается в ряду номинативов тьма – лес – топь, а как родительный – в параллелизме с генитивной конструкцией топь блат (ср. строку Пушкина Из тьмы лесов, из топи блат из поэмы «Медный всадник»). Грамматическая двойственность иконически воспроизводит не только непроходимость лесов и болот, но и затрудненность, к которой блудный сын может воспринять родной язык через чужую речь.
Языковая игра с формами множественного числа мухоморов – мухомор содержится в стихотворении Александра Левина «Мы грибоеды». Подробный анализ этого стихотворения см. в главе 3 «Категория одушевленности и объектный генитив».
Большинство системно, но не нормативно вариантных форм существительных отражают разную для современного литературного языка степень архаичности этих форм. Некоторые поэты создают резкий стилистический контраст между современной лексикой и древнерусской грамматикой:
И опять в трудах бухгалтер,
по сбербанкам пробегая
с многоумными бумаги
и с наличными купюры.
И опять в трудах бухгалтер,
по налоговым летая
с толстомясыми отчёты
и журналами учётов.
Плачут бедные хрестьянове,
а над ними ходят тучею,
ходят тучею татарове,
на конях своих посиживают,
ус свой масляный поглаживают,
брóней новой похваляются,
лютой плеткою поигрывают.
Насмехаются татарове:
– Где же ваши-де защитнички,
где служилые боярове,
удалые воеводове
да несметные солдатове?
Али рати ваши грозныя
нас, татаровей, увидемши
по оврагам схоронилися,
по уделам разбежалися
да под лавками попрятались?
Али ваши богатырове
все в Америку уехамши?
Не умолкну ради
Я такого Петьки,
Вознесу я Петькови
Всякую хвалу.
Ах как хорошо, что
У меня есть Петька!
До чего же, Петька,
Я тебя лублу!
<…>
Ну-ка, ну-ка, Петька,
Ты давай ответь-ка,
Спой нам песню, Петька
Петька-Петушок!
В завершающем тазу
у!
утопили мы козу
у!
<…>
Тут приехали в теле-
ге
хитромудрые страте–
ге
и один из них достал
то чем пятый перестал
И восстала из таза (ей-богу правда!)
и восстала из таза (ну это ж надо!)
и восстала из таза
обновлённая коза.
Пицунда Гагры Лыхны Гудаута
Здесь вся земля замешана на свете
и пении – и радостью прогрета
Здесь древоцерквовиноградохрамхурьма
переплела все души и дома —
и далеко внизу – бус, красовид и мы…
Здесь плавают курлы, дракони и грома —
Кавказия.
Итак, современная поэзия во многом отражает языковую динамику, находя ресурсы поэтической выразительности и в истории языка, и в тенденциях его развития. При этом конфликт между парадигматикой и синтагматикой чаще всего решается в пользу парадигматики. Синтагматическое давление в наибольшей степени определяется интертекстуальным аспектом формоупотребления, однако и в этом случае отсылкой к произведениям классической поэзии является не столько словоформа, сколько падежное окончание, отделенное от цитатного словоупотребления. Поэты активно используют системную вариантность форм, преодолевая их денотативную отнесенность, стилистические и лексические ограничения формоупотребления и формообразования, фразеологическую связанность вариантов, преобразуют стилистическую дифференциацию вариантов в семантическую.
История грамматики во многом определяется конкуренцией возможных форм, и современная поэзия наглядно демонстрирует такую конкуренцию. Возможность художественной мотивации вариантов способствует их востребованности, а следовательно, и сохранению в языке.
ГЛАВА 3. КАТЕГОРИЯ ОДУШЕВЛЕННОСТИ И ОБЪЕКТНЫЙ ГЕНИТИВ
Что говорить про вольный дух свечей —
все подлежим их ворожбе и сглазу.
Иль неодушевленных нет вещей,
Иль мне они не встретились ни разу.
Белла Ахмадулина
Современные поэты извлекают художественный смысл из таких свойств категории одушевленности-неодушевленности, как ее противоречивость, неупорядоченность, динамичность, и этот художественный смысл помогает увидеть свойства самой категории, а также картину мира поэтов.
Систематизируя основания колебаний в грамматическом оформлении существительных по их отношению к этой категории, А. Г. Нарушевич пишет:
Зону пересечения Поля Одушевленности и Поля Неодушевленности составляют имена существительные, совмещающие в своих значениях семы, отражающие признаки живого и неживого. К ним относятся:
«а» – имена существительные, обозначающие умерших людей;
«б» – имена существительные, обозначающие человека и животных на стадии эмбрионального развития;
«в» – имена существительные, обозначающие микроорганизмы;
«г» – имена существительные, обозначающие животных в качестве пищи;
«д» – имена существительные, обозначающие персонажи мифов, легенд, сказок и фантастических произведений;
«е» – имена существительные, обозначающие кукол;
«ж» – имена существительные, обозначающие игровые фигуры;
«з» – имена существительные, обозначающие совокупности живых существ;
«и» – имена существительные, обозначающие части тела человека и животного (Нарушевич 1996: 4).
Все эти колебания, и не только они, отражены современной поэзией, которая вполне подтверждает высказывание Я. И. Гина, сформулированное им в результате подробного исследования связи грамматической одушевленности с олицетворением:
Совершенно ясно, что никаких формальных преград для грамматического одушевления быть не может – причина в организации плана содержания данной категории (Гин 2006: 50).
При этом поэтические эксперименты с категорией одушевленности указывают как на логику нормы, так и на логику отступлений от речевого стандарта.
Категория одушевленности в языковой игре
Рассмотрим один из многочисленных примеров – стихотворение Александра Левина «Мы грибоеды»:
Не всякий из нас
решится съесть гриб-маховик:
массивен, велик
и скорость имеет большую.
Но опытный грибоед
умеет и сам раскрутиться,
догнать гриба и спокойно
съесть маховик на ходу.
Не всякий из нас
умеет скушать валуй:
коленчат, тяжёл
и страшно стучит в работе.
Но опытный грибоед
сначала съедает подшипник,
и вывалившийся гриб
становится лёгкой добычей.
Не всякий из нас
любит испытывать груздь:
странное ощущение,
и чешутся перепонки.
Но опытный грибоед
специально ищет то место,
где гроздья изысканных грустей
радуют сердце гурмана.
Не всякий из нас знает,
как высасывать сок из маслёнок;
как правильно из молоканок
выплёвывать молоко;
что нужно перед едой
вырубать коротковолнушки,
иначе они в животе
начинают громко скрипеть.
Мы учим своих грибоедиков
подкрадываться к лисичкам,
выслеживать шампиньонов
и всяких хитрых строчков.
Мы учим своих грибоедиков
так съесть белый гриб-буровик,
чтоб зубы остались целы,
и чтоб он не успел забуриться.
Мы любим собраться вместе
и послушать рассказы мудрейшин
о кознях грибов сатанинских,
о доблести и благочестии.
Мы любим своих грибоедиков
и славных своих грибоедок.
Мы любим чесать друг другу
перепонки, наевшись грустей.
Но каждый из нас знает,
что не следует есть мухоморов,
даже если ты очень голоден,
даже если счистить все мухи.
Потому что мы – грибоеды!
И предки у нас – грибоеды!
Поэтому нас, грибоедов,
не заставишь есть мухомор!
В русском литературном языке слово грибоед имеет значение ‘жук, живущий в грибах и гнилой древесине и питающийся главным образом грибницей’ (Словарь современного русского литературного языка 1992: 335). Это значение известно далеко не всем носителям языка, о чем свидетельствует его отсутствие в словарях Ожегова и Шведовой, в словаре Ушакова и даже в словаре Даля. Интернет дает словарную ссылку только на Большую советскую энциклопедию. Однако в литературе это слово встречается, например, в таком тексте:
В старых грибах между трубчатым слоем и мясом шляпки всегда проделаны какие-то черные норки, овальные, вытянутые в ширину. Мне ни разу не удалось видеть в грибе самих грибоедов (Владимир Солоухин. «Третья охота»).
Прозрачная внутренняя форма слова делает его потенциально возможным для обозначения любых существ, которые едят грибы, в том числе и для людей.
Грамматический сдвиг от неодушевленности к одушевленности при назывании грибов соответствует типичным явлениям разговорного языка. Но, в отличие от узуса на границе нормы, в поэтическом тексте грамматическая метафора, связанная с категорией одушевленности, порождает нестандартные сочетания.
В стихотворении Левина омонимическая и паронимическая игра слов состоит в причудливом варьировании форм винительного падежа, совпадающих с формами то родительного, то именительного. Отчасти это варьирование связано с тем, что «грибы в народных представлениях занимают промежуточное положение между растениями и животными271271
Такое же промежуточное положение грибов отмечают и биологи: «Долгое время грибы относили к растениям, с которыми грибы сближает способность к неограниченному росту, наличие клеточной стенки и неспособность к передвижению. Из-за отсутствия хлорофилла грибы лишены присущей растениям способности к фотосинтезу и обладают характерным для животных гетеротрофным типом питания. Кроме того, грибы не способны к фагоцитозу, подобно животным, но они поглощают необходимые вещества через всю поверхность тела (адсорбированное питание), для чего у них имеется очень большая внешняя поверхность, что не характерно для животных. К признакам животных относятся, помимо гетеротрофности, отсутствие пластид, отложение гликогена в качестве запасающего вещества и наличие в клеточной стенке хитина (при отсутствии последнего у растений)» (Грибы: ru.wikipedia.org/wiki/).
[Закрыть]; наделяются демоническими свойствами» (Белова 1995: 548)272272
Подробное изложение мифологии, связанной с грибами, см: Топоров 1979.
[Закрыть], отчасти с особенностью поэтического мира Левина: для этого мира типичны единство и взаимные трансформации органических и неорганических сущностей, что отражено заглавием первого сборника поэта – «Биомеханика», в состав которого включено это стихотворение.
Так, сочетание догнать гриба создает противоречие не только между нормативной неодушевленностью и контекстуальной одушевленностью273273
В. Б. Крысько, не соглашаясь трактовать сочетания типа нашел боровика в рамках категории одушевленности, сближает такое формоупотребление с употреблением существительных в архаических книжных сочетаниях (победити страха) и разговорных (дать тумака). Согласно его теории, синонимия генитива и аккузатива предшествовала развитию категории одушевленности: «данные конструкции представляют ту среду, из которой постепенно выкристаллизовалась форма В=Р, специализировавшаяся для обозначения живых существ. В свою очередь, народно-разговорные обороты, развивающиеся в славянских языках после полного утверждения В=Р как единственной аккузативной формы одушевленных существительных, демонстрируют вторичный процесс воздействия генитивно-аккузативных форм на парадигму неодушевленных имен» (Крысько 1994: 186). В. Б. Крысько пишет о том, что на этот вторичный процесс воздействия повлияло поэтическое олицетворение, однако, сам себе противореча, отказывается «признать удовлетворительным» традиционный аргумент: «грибы народным чутьем отнесены к разряду живых существ» (указ. соч.: 186–187).
[Закрыть], но и между обычным представлением о статичности гриба и метафорой движения, основанной на омофонии моховик — маховик274274
При устном исполнении текста различие между словами маховик и моховик и далее груздь – грусть совсем устраняется.
[Закрыть]. А динамика маховика (детали, приводящей машину в движение) тоже относительна: сам он не перемещается в пространстве. Так что глагол догнать метафоричен и при объекте маховик275275
Александр Левин уточнил: «Я все же имел в виду, главным образом, что гриб-маховик не бежит, а вращается. А значит, грибоед должен сначала раскрутиться до скорости гриба (чтобы относительная скорость стала нулевой), так сказать, воссоединиться с грибом и потом его съесть, сидя на нем» (письмо автору книги).
[Закрыть].
Присутствует здесь и другой образ, в котором маховик – метонимическое обозначение машины, которую можно было бы догнать. Если при восприятии текста приоритетен маховик как механизм, слово гриб представляет собой перифразу, а если приоритетен гриб (поскольку в название стихотворения входит слово грибоеды), то омофония слов моховик – маховик дает импульс к развертыванию метафоры. То, что гриб скорость имеет большую, можно понимать и как воплощение потенции, заданной грамматическим одушевлением гриба. Возможны и другие объяснения скорости: грибы быстро съедаются, быстро растут (в языке есть устойчивое сравнение растут как грибы). В стихотворении игра слов основана и на многозначности глагола догнать, и на выражении грибная охота (ср.: догнать зверя), и на жаргоне наркоманов: «Догоняться – пить или употреблять наркотики после того, как некоторое количество уже выпито (или употреблено)» (Юганов, Юганова 1997: 70). Кроме того, в общем жаргоне распространено употребление слова догонять в значении ‘понимать, догадываться, соображать’ (Химик 2004-а: 145).
Поскольку игровая стилистика всей этой строфы направлена на смешение органического и неорганического, омонимия захватывает и многие другие слова: раскрутиться – и ‘осуществить вращение до максимума’ и ‘проявить максимальную успешную активность’, на ходу – и ‘во время движения механизма’ и ‘во время собственной ходьбы’.
Во второй строфе название гриба валуй фонетически порождает у автора ассоциацию с коленчатым валом, поэтому и гриб валуй оказывается коленчат, тяжел и совершенно абсурдным образом страшно стучит в работе. Фонетически подобным и этимологически родственным словом валун называют камень. Коленчатым гриб валуй вполне можно себе представить: у него есть утолщение в середине ножки. В словаре Даля отмечено и такое употребление слова: «Валуй м. кур. орл. сиб. человек вялый, неповоротливый, ленивый, разиня, ротозей; валанда, валец, валюга» (Даль 1978: 162). Вполне вероятно, что название гриба вторично по отношению к названию ленивого человека (то есть языковая метафора основана на олицетворении).
Подшипник оказывается в стихотворении съедобным, вероятно, потому, что название этой детали по словообразовательной структуре напоминает названия грибов подберезовик и подосиновик.
Каламбур третьей строфы Не всякий из нас любит испытывать груздь побуждает заметить энантиосемию (противоположность значений) слова испытывать: этот глагол, обозначая состояние субъекта, предстает пассивным по своему значению, а обозначая воздействие на объект, – выразительно активным. Слова груздь и грусть сближены в этом стихотворении не только фонетикой, но и сочетаемостью: глагол испытывать, стандартно употребляемый в сочетании со словом грусть, синонимичен глаголу пробовать, типичному для разговора о грибах. Но испытывают еще и машины, механизмы, поэтому очень возможно, что при развертывании текста именно глагол испытывать послужил передаточным звеном от строфы с моховиком-маховиком и валуем – коленчатым валом к строфе про грусть-груздь.
Языковая игра в строке как высасывать сок из маслёнок представляет слово маслёнок то ли формой женского рода множественного числа (и тогда масленки мыслятся как емкости, наполненные маслом, что оживляет общеязыковое метафорическое значение в названии гриба), то ли аномально несклоняемым существительным мужского рода. Если принять второе толкование, то в несклоняемости русского слова можно предположить и пародию на рекламный прием, эксплуатирующий языковые неправильности.
Неологизм коротковолнушки очевидным образом связывает представления о волнушках с представлениями о коротких волнах, на которых работают приемники, и о микроволновых печах. Тогда грибы волнушки предстают принимающими устройствами. Эти грибы действительно и похожи на антенны, и (как любые грибы) впитывают в себя радиацию (ср: близость слов радио и радиация). Кроме того, на шляпке у волнушек видны концентрические круги, напоминающие изображение звуковых волн (хотя, конечно, волнушки получили свое название задолго до открытия звуковых волн в физике). Обратим также внимание и на синонимию словообразовательных формантов коротко– и микро-. И к радиоприемникам, и к микроволновым печам, и к грибам вполне применим разговорный глагол вырубать, который, если речь идет о грибах, может связываться и с собиранием грибов в лесу, и с едой (ср. просторечное рубать – ‘есть’).
В пятой строфе обыгрывается зооморфный образ, давший название грибам лисичкам. Суффикс уменьшительности в слове грибоедиков готовит восприятие слова лисички как уменьшительного, то есть суффикс, почти деэтимологизированный в языке, актуализируется текстом. Глагол подкрадываться из лексикона охотников тоже приписывает лисичкам свойства зверей.
Дальше в этой же строфе слова выслеживать шампиньонов / и всяких хитрых строчков представляют названия грибов одушевленными существительными. Одушевленность слова шампиньонов, совершенно очевидно, производна от звукового подобия шампиньон – шпион, и глагол выслеживать переносится в стихотворение из разговоров о шпионах. Кроме того, выслеживают и зверей на охоте, поэтому, вероятно, здесь, как и в предыдущих фрагментах стихотворения, текстообразующую роль в развертывании образов играет глагольная сочетаемость. Но именно в этой строфе есть явный текстопорождающий импульс, связанный с одушевленностью слова строчков: поэт Владимир Строчков – друг Александра Левина, стихи этих авторов часто представляют собой перекличку, издан их совместный сборник под названием «Перекличка» (Левин, Строчков 2003).
Последняя строфа задает читателю грамматическую загадку, которая касается и категории одушевленности, и категории падежа, и категории числа. В начале строфы автор пишет не следует есть мухоморов, а в конце – не заставишь есть мухомор. Поскольку при отрицании родительный падеж неодушевленного существительного нормативен, форму мухоморов естественно было бы понимать как обычную форму неодушевленного существительного. Но, так как на протяжении всего текста автор провоцировал читателя видеть в названиях грибов существительные одушевленные, утверждение не следует есть мухоморов можно понимать и как конструкцию с винительным падежом одушевленного существительного (без отрицания это можно было бы себе представить, например, так: ‘кто-то будет есть мухоморов’).
Выбор в пользу категории одушевленности при восприятии конструкции не следует есть мухоморов подкрепляется продолжением сентенции: даже если счистить все мухи. Ненормативная неодушевленность при назывании насекомого – сигнал к тому, что и в форме мухоморов есть грамматическая игра в комбинации с игрой этимологической. Известно, что названия некоторых мелких существ (микробов, бактерий) представлены в русском языке как грамматически неодушевленные, но в узуальном употреблении к мухам это не относится. В тексте же, поскольку мухоморы, согласно прозрачной и живой этимологической образности слова, убивают мух, форма винительного падежа мухи, омонимичная родительному, подтверждает этимологический смысл слова мухомор, изображая мух неживыми, то есть акцентируя результативность действия, обозначаемого корнем -мор-.
Таким образом, название гриба и название насекомого обмениваются своей принадлежностью к сфере грамматической одушевленности-неодушевленности. Мухоморы при этом изображаются как субъекты действия по отношению к мухам, но и как объекты действия по отношению к «грибоедам». И эта субъектно-объектная двойственность тоже оказывается смысловым основанием для неопределенности отнесения формы мухоморов к одушевленным или неодушевленным существительным в контексте стихотворения.
Заключительные строки Поэтому нас, грибоедов, / не заставишь есть мухомор! вовлекают в игру с одушевленностью и категорию числа. Вариантность форм родительного падежа множественного числа (типа помидоров – помидор), нелогичность нормативных установок в случаях типа носков – чулок, а также допустимость и родительного, и винительного падежа при отрицании позволяют видеть в форме мухомор игровое неразличение винительного падежа единственного числа и родительного падежа множественного числа с архаическим нулевым окончанием. Если принять версию прочтения слова мухомор как формы единственного числа, то есть как прямого дополнения (а заметим, что в тексте задано совмещение противоречивых версий грамматической принадлежности слов), то в этом случае слово мухомор предстает неодушевленным существительным. И это после серии сочетаний догнать гриба, выслеживать шампиньонов / и всяких хитрых строчков, грамматически двусмысленного не следует есть мухоморов. Неодушевленность мухомора в таком случае явно противопоставлена презумпции его одушевленности в контексте стихотворения – возможно, еще и потому, что в конце стихотворения автор декларирует отказ от этого гриба, как бы понижая его в ранге по шкале одушевленности.
И, конечно же, само слово грибоед, так часто на все лады повторяемое в стихотворении, не может не соотноситься с фамилией А. С. Грибоедова. Форма Грибоеда, похожая на дружеское прозвище, в современной культуре связана с воспоминаниями А. С. Пушкина о реплике грузина, исказившего фамилию276276
«Два вола, впряженные в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. „Откуда вы?“ – спросил я их. – „Из Тегерана“. – „Что вы везете?“ – „Грибоеда“. – Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис» («Путешествие в Арзрум»). Слово графически выделено А. С. Пушкиным.
[Закрыть]. В последних двух строчках стихотворения Поэтому нас, грибоедов, / не заставишь есть мухомор! форма грибоедов – на общем фоне грамматической путаницы – может читаться и как приложение, и как обращение, поскольку родительный падеж существительного совпадает с фамилией. Строчная буква оказывается нерелевантной при устном произнесении текста и пении.
Не исключена возможность и другого литературного подтекста. Если это случайное совпадение, то можно заподозрить поэзию в очередном проявлении мистики. Фамилия Грибоедов и слово мухомор связаны не только поверхностной ассоциацией с грибами, но и эпизодом из истории литературы XIX века. В неокончательной версии стихотворения П. А. Катенина «Леший» была такая строчка: Там ядовитый скрыт мухомор. С. Б. Рудаков, анализируя разные редакции стихов Катенина, пишет:
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
