Текст книги "Нация, государство и экономика. О политике и истории нашего времени"

Долгое время нации рассматривались как неизменные категории, и при этом не учитывалось то, что в ходе истории народы и их языки подвержены весьма значительным изменениям. Германская нация X в. отличается от германской нации века XX. Об этом весьма наглядно свидетельствует хотя бы тот факт, что сегодняшние немцы говорят на языке, который отличается от языка современников эпохи Оттонов[32]32
  [Имеются в виду первые императоры Священной Римской империи германской нации Оттон I (912–973), Оттон II (955–983) и Оттон III (980—1002). – Прим. ред.]


[Закрыть].

Для отдельного человека принадлежность к нации отнюдь не является неизменной характеристикой. Человек может стать еще ближе к своей нации или отдалиться от нее, он может даже совершенно покинуть ее и сменить на другую.

Национальная ассимиляция, которую, безусловно, следует отличать от смешения и дрейфа рас, с каковыми она состоит в определенном взаимодействии, представляет собой явление, историческое значение которого переоценить невозможно. Мы наблюдаем ее в действии повсеместно. Если бы мы смогли полностью осмыслить ее условия и ее сущность, то сделали бы значительный шаг вперед на пути к постижению процесса исторического развития. Значение этой проблемы разительно контрастирует с тем пренебрежением, с каким историческая наука и социология до сих пор обходят ее своим вниманием.

Язык служит для общения с другими людьми. Всякий, кто хочет разговаривать с окружающими и понимать то, что они говорят, должен пользоваться их языком. Поэтому каждому необходимо стремиться к тому, чтобы понимать язык своего окружения и говорить на нем. Именно поэтому отдельные люди и меньшинства осваивают язык большинства. Однако для этого всегда должно соблюдаться одно предварительное условие – между меньшинством и большинством должны происходить контакты. В противном случае никакой ассимиляции не происходит. Ассимиляция протекает тем быстрее, чем теснее контакты меньшинства с большинством и чем слабее контакты внутри самого меньшинства и чем слабее его контакты с соплеменниками, живущими в отдалении. Из этого непосредственно следует, что общественное положение представителей различных национальностей должно иметь в данном отношении особое значение, ибо личные контакты в той или иной степени определяются классовой принадлежностью. Так, определенные социальные слои в среде другой нации способны не только веками сохранять свои собственные традиции и собственный язык, но и уподоблять себе других. Немецкий дворянин, который на рубеже 1850 г. эмигрировал в Восточную Галицию, сделался не рутеном, а поляком; француз, который осел в Праге примерно в 1800 г., стал не чехом, а немцем. При этом рутенский крестьянин в Восточной Галиции, который за счет честолюбивой социальной мобильности сделался членом правящего класса, тоже стал поляком, а сын чешского крестьянина, который выбился в буржуа, стал немцем[33]33
  См.: Bauer О. Die Bedingungen der Nationalen Assimilation // Der Kampf. Bd. V. S. 246 ff.


[Закрыть].

В обществе, состоящем из классов и каст, разные нации могут проживать бок о бок на одной и той же территории в течение веков, не утрачивая при этом своей национальной самобытности. Истории известно немало таких примеров. В прибалтийских землях Ливонии, Эстонии и Курляндии, в Крайне и в Южной Штирии немецкое дворянство не одно столетие сохранялось в окружении другого народа; то же можно сказать и о немецкой буржуазии в богемских, венгерских и польских городах. Еще одним примером являются цыгане. Если социальные контакты между нациями случаются редко или отсутствуют, если между их представителями не заключается браков и лишь в ограниченной степени ведется торговля, если переходы из своего класса или своей касты в другие возможны только в редких исключительных случаях, это означает, что условия для национальной ассимиляции практически отсутствуют. Таким образом изолированные крестьянские поселения внутри страны, население которой говорит на другом языке, могли сохранять свой образ жизни до тех пор, пока сельскохозяйственные слои были прикреплены к земле. Однако когда либеральный экономический порядок ликвидировал все крепостные узы, устранил все особые классовые привилегии и предоставил трудящимся свободу передвижения, строгая национальная стратификация в обществе оказалась ослаблена. Вертикальная социальная мобильность и миграция привели к стремительному исчезновению национальных меньшинств или, по крайней мере, вынудили их занять оборонительные позиции, отстаиваемые с огромным трудом.

Разрушение барьеров, препятствовавших перемещению из одного социального класса в другой, свобода передвижения, в общем все то, что сделало современного человека свободным, в огромной степени способствовало росту преимущества стандартных языков перед диалектами. Как еще несколько десятилетий назад заметил английский филолог, «там, где столь впечатляюще усовершенствованные средства транспорта и связи всколыхнули сегодня людей и смешали их воедино невообразимым прежде образом, звучит сигнал о близкой кончине местных диалектов, местных нравов, традиций и обычаев; гудок паровоза стал для них поминальной молитвой. Через несколько лет они исчезнут; через несколько лет будет уже слишком поздно собирать их и, возможно, даже вообще защищать их»[34]34
  См.: Socin. Schriftsprache und Dialekte im Deutschen nach Zeugnissen alter und neuer Zeit. Heilbronn, 1888. S. 501.


[Закрыть]. Сегодня в Германии даже крестьянину или рабочему уже не прожить без способности хотя бы понимать стандартный верхненемецкий язык и умения при необходимости им воспользоваться. Немалый вклад в ускорение этого процесса вносит школа.

От национальной ассимиляции через непосредственный контакт с людьми, говорящими на других языках, принципиально отличается искусственная ассимиляция – денатурализация силами государства или иные принудительные меры. Будучи социальным процессом, ассимиляция зависит от определенных предпосылок, она может произойти только при условии наличия этих предпосылок. Соответственно, принудительные методы в этой области бессильны; если предварительные условия не возникли или не были созданы, принудительные методы не способны обеспечить успех. Иногда административное принуждение способно создать эти условия и тем самым косвенно создать почву для ассимиляции, но оно не в силах осуществить трансформацию нации напрямую. Если люди помещаются в среду, где они отрезаны от контактов со своими соплеменниками и поставлены в исключительную зависимость от контактов с иноплеменниками, то этим создается почва для их ассимиляции. Однако если применяются лишь принудительные меры, не влияющие на разговорную речь, тогда попытки национального угнетения едва ли могут сулить какую-либо надежду на успех.

До наступления эпохи современной демократии, когда национальные вопросы еще не имели того политического значения, которое придается им сегодня, лишь по одной этой причине не возникало вопроса о национальном угнетении. Когда в XVII в. в Богемии Католическая церковь и государство Габсбургов запрещали чешскую литературу, они руководствовались религиозными и политическими мотивами, но никак не национально-политическими соображениями; они преследовали еретиков и бунтарей, а не чешскую нацию. Лишь в самое недавнее время мы стали свидетелями попыток национального угнетения в широком масштабе. Показательными примерами стран, применявших принудительную денатурализацию, выступают в первую очередь Россия, Пруссия и Венгрия. Насколько успешными оказались эти попытки, хорошо известно. После подобных опытов едва ли можно делать благоприятные прогнозы в отношении возможных в будущем усилий такого рода в Чехии и Польше.

Принцип национальности в политике

То, что политика должна быть национальной, является современным постулатом.

С началом Нового времени в большинстве стран Европы на смену поместной системе Средневековья пришло монархическое государство. В основе политической концепции монархического государства лежат интересы правителя. Известное выражение Людовика XIV–L’Etat cest moi («Государство – это я») – наиболее емко передает ту концепцию, которую вплоть до недавних революционных событий продолжали исповедовать при трех европейских имперских дворах. Ее суть не менее очевидна и в том случае, когда Кенэ, чьи доктрины несмотря на это уже прокладывают путь к новой концепции государства, предваряет свое сочинение эпиграфом «Pauvre paysan, pauvre royaume; pauvre royaume, pauvre roi» («Беден крестьянин – бедно и королевство; бедно королевство – беден король»). Для Кенэ недостаточно указать на то, что от благосостояния крестьян зависит и благосостояние государства; помимо этого, он считает необходимым указать, что и король может быть богат, только если богат крестьянин. Лишь в этом случае становится очевидной необходимость принятия мер для повышения благосостояния крестьян. Ведь целью государства является именно монарх.

В XVIII–XIX вв. в противовес монархическому государству возникает идея свободы. Она возрождает политическое мышление республик античности и вольных городов Средневековья, ей понятна враждебность к монархам монархомахов[35]35
  [Монархомахи («борцы против монархии») – публицисты и политические теоретики второй половины XVI – начала XVII в., выступавшие в эпоху религиозных войн во Франции, Нидерландах, Испании, Германии, Шотландии против притязаний абсолютной монархии. – Прим. ред.]


[Закрыть], она руководствуется примером Англии, где королевская власть потерпела окончательное поражение уже в XVII в., в своей борьбе она использует весь арсенал философии, рационализма, естественного права и истории, она привлекает на свою сторону огромные массы людей посредством литературы, которая всецело посвящает себя служению этой идее. Абсолютная монархия гибнет под напором стремления к свободе. Ей на смену приходит либо парламентская монархия, либо республика.

Монархическое государство не имеет естественных границ. Для монарха идеалом является роль преумножателя своего родового имения, он стремится оставить своему наследнику больше земель, чем сам унаследовал от своего отца. Непрерывно добывать новые владения, пока этому не воспрепятствует равный по силе или более сильный соперник, – таково стремление царствующих особ. Ведь в основе своей их жажда расширения земель не знает пределов, деяния отдельных монархов и взгляды литературных поборников монархической идеи здесь полностью совпадают. Данный принцип в первую очередь угрожает всем менее крупным и более слабым государствам. Тот факт, что они все-таки сохраняют самостоятельность, обусловлен лишь ревностным отношением крупных государств, которые с беспокойством следят за тем, чтобы никто из них не набрал чрезмерную мощь. В этом состоит концепция европейского равновесия, которая образует коалиции и вновь разрушает их. Там, где не ставится под угрозу равновесие, малые государства уничтожаются. Примером тому может служить раздел Польши. Монархи относятся к странам точно так же, как землевладелец относится к своим лесам, лугам и полям. Они продают, обменивают их (например, ради «округления» границ), и при этом власть над жителями страны всякий раз также переходит в другие руки. Согласно этому толкованию республики представляют собой собственность, не имеющую владельца, которую может приобрести всякий, если ему это по силам. Апогей такой политики, между прочим, пришелся не далее как на начало XIX в. – ее принципы реализованы в постановлении депутатов Священной Римской империи от 1803 г., в ходе основания государств Наполеоном, а также в решениях Венского конгресса.

В глазах монархов земли и народы суть не более чем предметы монархической собственности, первые составляют основу суверенного государства, вторые – приложение к земельной собственности. От народа, проживающего на «его» земле, монарх требует повиновения и преданности; он относится к нему практически как к своей собственности. Причем узы, соединяющие его с каждым из его подданных, являются единственной связью, которая объединяет отдельных людей в единое целое. Абсолютный правитель не только рассматривает любую иную общность между его подданными как угрозу, вследствие чего стремится устранить все традиционные товарищеские отношения между ними, которые ведут свое происхождение не от введенных им государственных законов, и враждебно настроен к созданию любых новых сообществ, которые могут возникнут, например, в результате общения в клубах; он также будет препятствовать тому, чтобы подданные из его различных земель начали ощущать себя сотоварищами в своей роли подданных. Однако, разумеется, стремясь разорвать все классовые узы, дабы сделать из дворян, буржуазии и крестьян просто подданных, монарх раздробляет структуру общества, тем самым создавая предпосылки для возникновения нового политического чувства. Подданный, который перестал ощущать себя членом узкого круга, начинает ощущать себя личностью, членом своей нации, а также гражданином государства и всего мира. Открывается путь к новому взгляду на окружающий мир.

Враждебная к монархам либеральная теория государства не приемлет их жажду земель и их распри на этой почве. Прежде всего, то, что понятия государства и нации совпадают, она считает само собой разумеющимся. Ведь именно так дело обстоит в Великобритании, стране, явившей миру образец свободы, равно как и во Франции, стране с классическим опытом борьбы за свободу. Это выглядит настолько очевидным, что по этому поводу более не может быть дальнейших рассуждений. Поскольку государство и нация совпадают и нет никакой необходимости это менять, то в этом нет и самой проблемы.

Впервые проблема границ государств возникла тогда, когда влияние идеи свободы охватило Германию и Италию. Здесь и еще в Польше, за спиной у презренных деспотов дня сегодняшнего, стоит великая тень исчезнувшего объединенного государства. Все немцы, поляки и итальянцы разделяют совместную великую политическую цель – освобождение своих народов из-под власти монархов. Эта цель наделяет их вначале единством политического мышления, а затем и единством действия. Через границы государств, охраняемые таможенниками и жандармами, народы протягивают свои руки в едином порыве. Союзу монархов, направленному против свободы, противостоит союз народов, борющихся за свое освобождение.

Монархическому принципу сосредоточения под своей властью как можно большей территории доктрина свободы противопоставляет принцип права народов на самоопределение, непреложно вытекающее из принципа прав человека[36]36
  См.: Sorel. Nouveaux essais d’histoire et de critique. Paris, 1898. P. 99 ff.


[Закрыть]. Ни один народ или какая-либо его часть не должны удерживаться против своей воли в политическом объединении, которое им чуждо. Совокупность свободно мыслящих людей, стремящихся образовать государство, создает политическую нацию; страна, в которой они проживают, начинает именоваться такими словами, как patrie – родина, Vater-land – отечество; слово «патриот» становится синонимом свободно мыслящего человека[37]37
  Cm.: Michels. Zur historischen Analyse des Patriotismus I I Archiv fur Sozialwissenschaft und Sozialpolitik. Bd. 36. (1913.) S. 38 ff, 402 f.; Pressense. L’idee de Patrie // Revue mensuelle de I’Ecole Anthropologie de Paris. Neuvieme Annee. (1899.) P. 91 ff.


[Закрыть]. В этом смысле французы начинают ощущать себя нацией, когда они свергают деспотию Бурбонов и вступают в борьбу против коалиции монархов, угрожающей только что обретенной ими свободе. Немцы, итальянцы обретают национальное самосознание, когда зарубежные монархи, объединившиеся в Священном союзе, препятствуют основанию ими свободного государства[38]38
  [См. выше предисловие американского переводчика, с. xiii. – Прим. ред.]


[Закрыть]. Этот национализм направляет свои усилия не против других народов, а против деспота, который порабощает и другие народы. Итальянский народ ненавидит прежде всего не немцев, а Бурбонов и Габсбургов; поляки ненавидят не немцев или русских, а русского царя, короля Пруссии и императора Австрии. Лозунг этой борьбы будет направлен против иностранцев только потому, что войска, на которые опирается власть тиранов, являются иностранными. Но даже в ходе сражения гарибальдийцы кричали австрийским солдатам: «Passate lAlpi e tornerem fratelli»[39]39
  [ «Возвращайтесь за Альпы, и мы снова станем братьями» (итал.). – Прим. ред.]


[Закрыть]’[40]40
  См.: Michels. Elemente zur Entstehungsgeschichte des Imperialismus in Italien // Archiv fur Sozialwissenschaft. Bd. 34. (1912.) S. 57.


[Закрыть]. Между собой отдельные нации, борющиеся за свободу, прекрасно ладят. Все народы приветствуют освободительную борьбу греков, сербов и поляков. В «Молодой Европе»[41]41
  [ «Молодая Европа» — межевропейская ассоциация, сформировавшаяся в 1834 г. на базе «Молодой Италии» Джузеппе Мадзини. Объединяла национальные общества «Молодая Италия», «Молодая Германия», «Молодая Польша», которые, сохраняя независимость в своих внутренних делах, действовали сообща – посредством центрального комитета – для содействия принципам свободы, равенства и гуманности на территории Европы. Штаб общества располагался в Швейцарии, где в 1835–1836 годах было создано подобное же французское общество, «Молодая Франция». Деятельность организации быстро оказалась в центре внимания швейцарских властей, которые выслали из страны многих ее участников. Уже к концу 1836 года ее влияние было фактически сведено на нет. – Прим. ред.]


[Закрыть] борцы за свободу объединились без отличия по национальному признаку.

Самое главное: принцип национальности не ведет борьбу против представителей других наций. Она направлена против тиранов.

Таким образом, самое главное: не существует никакого противостояния между национальным подходом и подходом «гражданина мира»[42]42
  См.: Seipel. Nation und Staat. Wien, 1916. S. 11 f. Anm.; Meinecke. Weltburgertum und Nationalstaat. 3. AufL München, 1915. S. 19 f.


[Закрыть]. Идея свободы носит одновременно национальный и космополитический характер. Она революционна, ибо стремится упразднить любое правление, несовместимое с ее принципами, но вместе с тем она пацифистична[43]43
  Cm.: Michels. Zur historischen Analyse des Patriotismus I I Archiv fur Sozialwissenschaft und Sozialpolitik. Bd. 36. (1913.) S. 403.


[Закрыть]. Будь все народы свободны, о каких основаниях для войны могла бы идти речь? В этом вопросе политический либерализм совпадает с экономическим либерализмом, который указывает на солидарность интересов разных народов.

Об этом следует помнить и тем, кто желает понять суть изначального интернационализма социалистических партий со времен Маркса. Либерализм тоже космополитечен в своей борьбе против абсолютизма монархического государства. Равно как монархи выступают единым фронтом, чтобы защитить себя от наступления новых веяний, так же и народы сплачиваются воедино против монархов. Когда «Манифест Коммунистической партии» призывает пролетариев всех стран объединяться в борьбе против капитализма, этот лозунг последовательно выводится из предполагаемого факта тождественности капиталистической эксплуатации во всех странах. Однако это не антитеза либеральному призыву к национальному государству. Это также и не антитеза программе буржуазии, поскольку буржуазия в этом смысле тоже интернациональна. Акцент делается не на словах «всех стран», а на слове «пролетарии». То, что одинаково мыслящие классы, находящиеся в схожем положении во всех странах, должны объединяться, предполагается как нечто само собой разумеющееся. Если в этом призыве и можно усмотреть некий смысл, то это может быть только выпад, направленный против псевдонациональных сил, встречающих в штыки любое изменение в традиционном укладе жизни как посягательство на гарантированную национальную самобытность.

Новые политические идеи свободы и равенства впервые восторжествовали на Западе. В результате Англия и Франция в политическом отношении стали образцом для остальных стран Европы. Когда либералы призвали к заимствованию зарубежных моделей политической организации, то вполне естественно, что в ходе сопротивления, оказанного силами старого порядка, был применен и стародавний прием ксенофобии. Кроме того, в борьбе с идеями свободы немецкие и русские консерваторы использовали аргумент о том, что свобода – чуждое явление, непригодное для их народов. Мы видим злоупотребление национальными ценностями в политических целях[44]44
  См.: Schultze-Gaevernitz. Volkswirtschaftliche Studien aus Russland. Leipzig, 1899. S. 173 ff.; Bauer. Die Nationalitatenfrage und die Sozialdemokratie. Wien, 1907. S. 138 ff. [Бауэр О. Национальный вопрос и социал-демократия. СПб.: Серп, 1909. С. 165 сл.]


[Закрыть], однако здесь не идет речи о противостоянии иностранной нации в целом или ее отдельным представителям.

Таким образом, в том, что касается отношений между народами, национальный принцип прежде всего носит вполне мирный характер. Как политический идеал он в той же мере согласуется с мирным сосуществованием народов, как национализм Гердера в качестве культурного идеала был совместим с его космополитизмом. Лишь с течением времени мирный национализм, изначально непримиримый только к монархам, но не к народам, выродился в воинствующий национализм. Однако эта перемена происходит лишь в тот момент, когда современные принципы государства в своем победном марше с Запада на Восток достигают территорий со смешанным населением.

Смысл принципа национальности в его прежней миролюбивой форме становится для нас особенно очевидным, когда мы наблюдаем за развитием его второго постулата. В первую очередь принцип национальности содержит только неприятие любого господства, в том числе и любого иностранного господства, он предполагает самоопределение, автономию. Затем его содержание расширяется девизом становится не только свобода, но и единство. Но стремление к национальному единству также прежде всего носит сугубо мирный характер.

Один из его источников – это, как уже упоминалось, историческая память. Из унылого настоящего взгляд устремляется в более славное прошлое. И в этом прошлом взору предстает единое государство – пусть не для каждого народа в столь же радужных красках, как для немцев или итальянцев, но для большинства вполне притягательное.

Но идея единства – это не просто романтизм, она имеет значение и для политической действительности. В единстве ищут силу, чтобы одержать верх над союзом притеснителей. Единство в едином государстве дает народам наиболее надежную гарантию сохранения их свободы. И опять же, здесь национализм вовсе не вступает в противоречие с космополитизмом, поскольку единая нация стремится не к раздорам с соседними народами, а к миру и согласию.

Мы также видим, что там, где свобода и самоуправление уже укрепились и выглядят вполне уверенно и в ее отсутствие, идея единства не может реализовать свою способность разрушать или созидать государства. До сих пор Швейцария едва ли была увлечена этой идеей. Менее всего предрасположенность к отделению демонстрируют швейцарские немцы, и это вполне понятно: таким образом они смогли бы лишь отдать свою свободу в обмен на подчинение в германском авторитарном государстве. Однако и французы, а также в целом и итальянцы чувствуют себя настолько свободными в Швейцарии, что не проявляют никакого стремления к политическому объединению со своими соплеменниками.

Между тем в пользу национального единого государства действует еще и третье соображение. Несомненно, уровень развития международного разделения труда, уже достигнутый на сегодняшний день, потребовал обширной унификации законов, средств связи и транспортных средств вообще, и это требование будет становиться все более настоятельным по мере того, как экономика все больше будет превращаться в мировую. Когда экономические контракты еще пребывали в зачаточном состоянии, в целом почти не простираясь за пределы поселения, раздробленность поверхности земного шара на бесчисленные малые административно-правовые участки было естественной формой политической организации. Помимо военных и внешнеполитических интересов, которые в конечном счете повсеместно не требовали объединения и создания огромных империй – и даже если они действовали в этом направлении в эпоху феодализма и еще более в эпоху абсолютизма, они отнюдь не всегда приводили к образованию национальных государств – отсутствовали сами условия, которые потребовали бы единообразия в области права и управления. Это стало необходимостью только в той степени, в которой экономические отношения начали простираться все дальше и дальше за пределы провинций, стран и, наконец, континентов.

Требуя отделения экономики от государства, либерализм, который настаивает на полной свободе экономики, стремится устранить препятствия, воздвигаемые неоднородностью политических условий на пути развития торговли. Он добивается предельно возможной унификации законов, а в конечном счете единства законов в мировом масштабе. Однако он отнюдь не предполагает, что для достижения этой цели потребуется создание великих империй или даже мировой империи. Он твердо стоит на позиции, которой он придерживается в отношении проблемы государственных границ. Пусть народы самостоятельно решают, до какой степени они желают согласовывать свои законы, любое нарушение их воли принципиально отвергается. Таким образом, глубокая пропасть отделяет либерализм от всех учений, которые намерены принудительно создавать великое государство в интересах экономики.

Тем не менее политический реализм должен по-прежнему считаться с существованием государств и с теми трудностями, которые они создают на пути формирования наднационального права и свободы международных деловых операций. Поэтому с очевидной завистью патриоты наций, рассредоточенных во множестве государств, взирают на сплоченные в национальном отношении народы. Они желают последовать их примеру. Они смотрят на положение дел иными глазами, нежели теоретики либерализма. В Германии периода Германского союза[45]45
  [Германский союз был основан 8 июня 1815 г. на Венском конгрессе как наследник Священной Римской империи, распущенной Наполеоном в 1806 г. Сначала в него входили 39 государств, но ко времени роспуска в 1866 г. в нем оставалось 32 страны, традиционно для Германии отличающихся исключительной пестротой государственных форм. В союз входили одна империя (Австрийская), пять королевств (Пруссия, Саксония, Бавария, Ганновер, Вюртемберг), герцогства и княжества, а также четыре города-республики (Франкфурт, Гамбург, Бремен и Любек). – Прим. ред.]


[Закрыть] признавалась крайне настоятельной необходимость унификации законов и отправления правосудия, средств связи и путей сообщения, а также всей административной системы. Свободную Германию можно было создать и путем революций в отдельных государствах, и тогда не понадобилось бы предварительно проводить унификацию. Тем не менее в пользу единого государства, по мнению политических реалистов[46]46
  [То есть сторонников доктрины Realpolitik. См. прим. 37 на с. 79.]


[Закрыть], говорит не только необходимость создания альянса притесненных против альянса притеснителей с целью добиться собственно свободы[47]47
  Можно вспомнить Шлезвиг-Гольштейн, левый берег Рейна и т. п.


[Закрыть], но и дальнейшая необходимость сплочения воедино с целью в единстве обрести силы отстоять свободу. Но даже помимо этого единства требуется экономическая необходимость. Далее уже невозможно допускать, чтобы в области права, в денежных системах, в средствах связи и транспорта, а также во многих других областях по-прежнему сохранялась раздробленность. Во всех этих областях Новое время требует унификации, причем даже за пределами национальных границ. Другие народы уже начинают принимать предварительные действия для достижения в этих сферах единообразия в мировом масштабе. Разве не выглядит очевидным то, что в Германии для начала следует достичь того же, чего уже достигли другие народы – создать германское гражданское право как предтечу грядущего мирового права, германское уголовное право как предварительный этап для создания мирового уголовного права, германский железнодорожный союз, германскую денежную систему, германскую почтовую систему? Однако все это должно обеспечить единое германское государство. Следовательно, программа сторонников свободы не может довольствоваться «аукционом тридцати королевских престолов» (Фрейлиграт), она должна призывать к единому государству.

Таким образом, стремление к единому государству уже содержало в себе зерно нового понимания национального принципа, которое проложит путь от мирного либерального принципа национальности к воинствующему национализму, исповедующему политику с позиции силы, к империализму.