Текст книги "Энн из Зелёных Крыш"

То не были слова миссис Спенсер. И девочка не выпала из коляски. Да и Мэтью не сделал ничего из ряда вон выходящего. Просто дорога свернула в сторону, и они выехали на Бульвар.

Бульвар – так жители Ньюбриджа называли часть дороги длиной 400–500 ярдов – проходил под аркой из широко раскинувшихся ветвей огромных яблонь, посаженных много лет назад чудаковатым старым фермером. Над головой – длинный навес из белоснежных нежных цветов. Под ним – сиреневый полумрак, а далеко впереди – закатного света небо, похожее на витраж в виде розы в кафедральном соборе.

Эта красота потрясла девочку. Она откинулась в коляске и сложила на груди руки, восторженно устремив взор кверху – на пышную белоснежную красу. Даже когда они выехали из-под арки и покатили по длинному склону к Ньюбриджу, девочка все еще молчала и не шевелилась. С восторженным лицом она смотрела вдаль, на закат солнца, и перед ее глазами на сияющем фоне проносились видения. В молчании проехали они через Ньюбридж, шумную деревушку, где их облаивали собаки, с криком провожали дети, а из окон выглядывали любопытные лица. За последующие три мили девочка не проронила ни слова. Видно было, что молчать она может так же долго и упорно, как говорить.

– Ты, наверно, очень устала и проголодалась, – осмелился наконец заговорить Мэтью, увидев в этом причину затянувшегося молчания девочки. – Но ехать недолго осталось – всего одну милю.

Девочка с глубоким вздохом рассталась с грезами и устремила на Мэтью мечтательный взор, который еще не успели покинуть волшебные видения.

– О, мистер Катберт, – прошептала она, – что это было? То место – все в белом цвету, которое мы проехали?

– Ты, видно, говоришь о том участке пути, который зовется Бульваром, – ответил Мэтью после недолгого размышления. – Место и правда красивое.

– Красивое? Нет, красивое – неточное слово. И не великолепное, нет. Оба определения не подходят. Оно – блистательное, именно блистательное. Впервые мне не захотелось ничего не улучшать. Воображение смолкло. Вот здесь, – и она приложила руку к груди, – возникло ощущение счастья. И странно – мне стало больно, но боль была приятная. Вы испытывали такое, мистер Катберт?

– Как сказать. Что-то не могу припомнить.

– А у меня такое каждый раз, когда я вижу что-то по-настоящему прекрасное. Бульвар нельзя называть просто приятным или красивым местом. Такое определение ничего о нем не говорит. Его нужно назвать – дайте подумать – Белым Путем Блаженства. Так будет лучше, правда? Когда я не знаю имени человека или места, я выдумываю свое, и потом всегда так их про себя называю. В приюте была одна девочка, ее звали Хепзиба Дженкинс, но я всегда думала о ней, как о Розалии де Вер. Пусть другие называют то место Бульваром, для меня оно навсегда останется Белым Путем Блаженства. А что, до дома действительно всего одна миля? Я этому рада, и в то же время мне грустно. Грустно, потому что дорога была такая приятная, а я всегда грущу, когда что-то приятное кончается. Конечно, потом может прийти что-нибудь еще приятнее, но в этом нельзя быть уверенной. То, что приходит на смену, часто приятным не назовешь. Это я по своему опыту знаю. И все-таки радостно сознавать, что едешь домой. Сколько я себя помню, у меня никогда не было настоящего дома. И при мысли о доме у меня опять возникает сладкая боль. Ой, как красиво!

Коляска перевалила через холм. Внизу открылся пруд, больше похожий на речку – так далеко и причудливо он вытянулся. Посредине был перекинут мост, и от него вплоть до янтарного пояса песчаных холмов, отделявших пруд от темно-синего залива, вода переливалась множеством оттенков – нежнейших шафранно-розовых и изумрудных, и еще других, ускользающих, которым трудно подобрать названия. Выше моста, в колеблющихся тенях елей и кленов, растущих на берегу, пруд мерцал темной водой. То там, то здесь склонялись над прудом дикие сливы, словно девушки в белых платьицах, стоящие на цыпочках и ловящие в воде собственное отражение. Из заболоченной верхней части пруда доносился звонкий, окрашенный нежной печалью лягушачий хор. На склоне из цветущего яблоневого сада выглядывал серый домик, в одном окне, хотя только начинало смеркаться, уже светился огонек.

– Это пруд Барри, – сказал Мэтью.

– О, это название мне тоже не нравится. Я назову этот пруд Озером Мерцающих Вод. Это подходящее для него название. Я знаю это по нервному трепету, если он охватывает меня, значит, название подобрано точно. Вас когда-нибудь охватывал нервный трепет?

Мэтью задумался.

– Пожалуй, да. Мне всегда не по себе, когда я вижу уродливых белых гусениц, которые копошатся в грядках огурцов. Глаза бы мои их не видели.

– Не думаю, что это вещи одного порядка. А вам как кажется? Ведь между гусеницами и озерами с мерцающей водой мало общего. А почему этот пруд называют прудом Барри?

– Думаю, из-за того, что как раз над ним стоит дом мистера Барри. Это место называется Яблоневый Косогор. Если б не тот большой куст, мы увидели бы отсюда Зеленые Крыши. Но нам надо еще переехать мост, обогнуть холм – примерно полмили осталось.

– А у мистера Барри есть дочки? Только не очень маленькие – как я примерно?

– Есть одна – лет одиннадцати. Ее зовут Диана.

– Ох! – восхищенно выдохнула девочка. – Какое прекрасное имя!

– Ну, не знаю. На мой взгляд, есть в нем что-то ужасное – языческое. Куда лучше Джейн, или Мери, или другое разумное имя. Но когда девочка родилась, у них жил учитель, родители попросили его выбрать дочке имя, он и назвал ее Диана.

– Жаль, что при моем рождении такого учителя рядом не было. О, мы уже на мосту. Сейчас закрою крепко глаза. Я всегда боюсь переезжать мосты. Каждый раз мне кажется, что, как только мы достигнем середины, мост сложится, как перочинный нож, и мы окажемся в ловушке. Поэтому я закрываю глаза. И все-таки на середине открываю, ничего не могу с собой поделать, ведь если он и правда рухнет, я должна это видеть. Какой будет веселый грохот! Мне это понравится. Сколько же замечательных вещей в мире! Ну вот и проехали. Сейчас обернусь назад. Спокойной ночи, Озеро Мерцающих Вод. Я всегда желаю спокойной ночи полюбившимся вещам точно так же, как и людям. И мне кажется, им это нравится. Вода в пруду будто улыбается мне.

Когда они въехали на следующий холм, Мэтью сказал:

– Вот мы почти и дома. Зеленые Крыши вон…

– Не говорите мне, – взволнованно перебила его девочка, останавливая уже поднятую руку и закрывая глаза, чтобы не видеть, на что он указывает. – Я попробую угадать. Уверена, мне это удастся.

Девочка открыла глаза и огляделась. Они были на вершине холма. Солнце уже село, но в нежных сумерках еще можно было разглядеть местный пейзаж. К западу на фоне бархатисто-оранжевого неба вздымался церковный шпиль. Внизу была небольшая долина, а за ней – мягкий покатый склон с разбросанными по нему уютными фермами. Глаза девочки мечтательно и восхищенно перебегали от одной к другой. Наконец они остановились на крайней слева, расположенной дальше от дороги – цветущие яблони белым пятном выделяли ее во тьме сумеречного леса. Над фермой на юго-западной стороне стального неба ярко сияла, как символ надежды, кристально-белая звезда.

– Вот это место, да? – спросила девочка, указывая на дом.

Мэтью восхищенно стегнул гнедую кобылу.

– Ну что ж… Ты угадала. Наверно, миссис Спенсер тебе подробно все расписала.

– Вот и нет. Я правду говорю. Ее слова могли относиться и к другим фермам. Я совсем не представляла, как наша ферма выглядит. Но сердце подсказало, что вот он, мой дом. Мне кажется, что я во сне. Я столько раз сегодня щипала себя, что моя рука, наверно, вся в синяках. Время от времени сердце мое сжимается от страха, что все это мне снится. Тогда я щиплю себя, чтобы убедиться в обратном. Но потом мне пришло в голову, что если это сон, то лучше подольше не просыпаться, и я перестала себя щипать. И вот, это не сон, и мы почти дома.

Она восхищенно вздохнула и погрузилась в молчание. Мэтью беспокойно заерзал на сиденье. Он был рад, что Марилле, а не ему придется рассказывать маленькой сиротке, что она не будет жить в доме, о котором мечтала. Они проехали мимо погруженного во мрак дома Линдов, не укрывшись, однако, от вездесущего ока миссис Рейчел, а потом, миновав лощину, покатили к Зеленым Крышам. По мере приближения к дому у Мэтью сердце защемило с такой силой, что он даже испугался. Его не так беспокоили затруднения, которые эта ошибка доставит ему и Марилле, он думал только о предстоящем горестном разочаровании ребенка. При мысли о том, что восторженный свет в глазах девочки может погаснуть, у него возникло неприятное чувство сопричастности к убийству, похожее на то, что испытывал он, когда ему приходилось убивать ягненка, или теленка, или любое другое невинное маленькое существо.

Когда они свернули к дому, во дворе было совсем темно, только листья тополя нежно перешептывались над ними.

– Прислушайтесь, как во сне разговаривают деревья, – тихо проговорила девочка, когда Мэтью помог ей выбраться из коляски. – Какие прекрасные сны им снятся!

И, крепко вцепившись в дорожную сумку, где лежали «все ее богатства» она последовала за Мэтью в дом.

Глава 3
Марилла Катберт удивляется

Услышав, как Мэтью открывает дверь, Марилла поспешила навстречу, но, увидев странную маленькую фигурку в уродливом платье из грубой ткани, с длинными рыжими косами и вопрошающе горящими глазами, она застыла на месте как вкопанная.

– Что это значит, Мэтью Катберт?! – воскликнула она. – Где мальчик?

– Никакого мальчика не было. Там была только она, – жалким голосом произнес Мэтью.

Он кивнул в сторону девочки, только сейчас сообразив, что не знает ее имени.

– Никакого мальчика? Мальчик должен быть! – настаивала Марилла. – Мы предупредили миссис Спенсер, что нам нужен мальчик.

– Но она его не привезла, а привезла ее. Начальник станции подтвердил. Я был вынужден забрать девочку с собой. Нельзя было ее там оставлять, пусть даже и произошла ошибка.

– Вот те раз! – возгласила Марилла.

Во время этой перепалки девочка молчала, но из ее глаз, перебегающих от одного к другому, исчезла прежняя радость. Наконец до нее дошел смысл сказанного. Уронив свою бесценную сумку, она шагнула вперед и в отчаянии стиснула руки.

– Я вам не нужна, – воскликнула она. – Не нужна, потому что я не мальчик. Этого можно было ожидать. Я вообще никому на свете не нужна. Могла бы догадаться, что долго такая радость продолжаться не может. Должна была понять, что ничего хорошего со мной не может произойти. О, что мне делать? Я сейчас разревусь!

Девочка и правда разрыдалась. Упав на стоящий у стола стул, она плакала навзрыд, обхватив лицо руками. Слезы лились рекой. Марилла и Мэтью обменялись растерянными взглядами. Никто из них не знал, что говорить и делать. Наконец Марилла, запинаясь, произнесла:

– Ну-ну… Перестань. Ничего не случилось.

– Еще как случилось! – Девочка подняла голову. Лицо ее было все в слезах, губы дрожали. – Будь вы сиротой, вы бы тоже плакали, если б приехали в место, надеясь, что он будет вашим домом, и узнали, что вас там вовсе не ждут, потому что вы не мальчик. Ничего более трагического со мной не случалось!

Угрюмое выражение лица Мариллы смягчила неожиданная улыбка – несколько неестественная от редкого применения.

– Хватит плакать. Никуда мы, на ночь глядя, тебя не отправим. Поживешь здесь, пока мы во всем не разберемся. Как тебя зовут?

Девочка мгновение колебалась.

– Я бы хотела называться Корделией. Вы не возражаете? – пылко проговорила она.

– Корделией? Тебя что, так зовут?

– Не-е-ет. Это не совсем мое имя. Просто оно мне нравится. Так изысканно звучит.

– Я что-то не пойму. Если Корделия не твое имя, тогда как тебя зовут?

– Энн Ширли, – неохотно призналась владелица этого имени. – Но, прошу, зовите меня Корделией. Раз я здесь надолго не задержусь, вам все равно, как меня называть. А Энн – такое неромантическое имя.

– Неромантическое… Вот глупости! – презрительно фыркнула Марилла. – Энн – хорошее, разумное имя. Тебе нечего его стыдиться.

– О, я его совсем не стыжусь. Просто Корделия мне больше нравится. Я всегда воображаю, что меня зовут Корделия, – по крайней мере, в последнее время. Когда я была маленькой, то представляла себя Джеральдиной, но сейчас мне больше нравится Корделия. Впрочем, если хотите, можете звать меня Энн, только в письме добавляйте «и».

– Не все ли равно, как пишется имя? – сказала Марилла, снова неестественно улыбнувшись, и взялась за чайник.

– Что вы! Это очень важно. Так гораздо красивее. Когда вы произносите имя, разве вы не видите его в уме напечатанным? Энн выглядит ужасно, а вот Энни – совсем другое дело. В этом случае я смирюсь с тем, что меня не будут звать Корделия.

– Ну хорошо. Тогда скажи, Энн с «и» на конце, как могла произойти такая ошибка? Мы просили миссис Спенсер привезти мальчика. В приюте что, не осталось мальчиков?

– Да их там тьма-тьмущая. Но миссис Спенсер твердо сказала, что вы хотите девочку лет одиннадцати. И заведующая предложила меня. Вы даже представить не можете, в какой я пришла восторг. От радости я не смогла уснуть. Ну почему вы, – с упреком повернулась она к Мэтью, – не сказали мне на станции, что я вам не подхожу, и не оставили меня там? Тогда я не увидела бы Белого Пути Блаженства и Озера Мерцающих Вод и мне не было бы так тяжело.

– О чем она говорит, не пойму? – потребовала ответа Марилла, глядя на Мэтью.

– Она… она просто вспоминает наш разговор по дороге, – поспешно произнес Мэтью. – Пойду, пожалуй, отведу кобылу в конюшню. Пожалуйста, Марилла, приготовь чай к моему возвращению.

– А миссис Спенсер везла еще кого-нибудь, кроме тебя? – продолжила Марилла после ухода брата.

– Да, везла Лили Джонс к себе домой. Лили только пять лет, она потрясающе красивая, и у нее чудесные, каштанового цвета волосы. Если б я была красивая, и у меня были бы каштановые волосы, вы бы оставили меня?

– Нет. Нам нужен мальчик – помощник Мэтью на ферме. Девочка нам без надобности. Сними шляпу. Я положу ее и твою сумку на стол в прихожей.

Энн послушно сняла шляпу. Мэтью вскоре вернулся, и они сели ужинать. Энн не могла есть. Тщетно она пощипывала хлеб с маслом и ковыряла яблочный джем из стеклянной розетки рядом с тарелкой. Как говорится, ей кусок в горло не лез.

– Ты ничего не ешь, – сказала Марилла, глядя на девочку с упреком, словно это был серьезный недостаток.

Энн вздохнула.

– Я в глубоком отчаянии. А вы способны есть, когда находитесь в глубоком отчаянии?

– Никогда не была в глубоком отчаянии, так что не скажу.

– Правда? И вы никогда не пытались представить себе, что находитесь в глубоком отчаянии?

– Нет.

– Тогда вы, скорее всего, не поймете, что это такое. Очень неприятное чувство, на самом деле. Кладете кусочек в рот, а проглотить его не можете, даже если это шоколадная карамелька. Я один раз съела шоколадную карамельку два года назад. Это было что-то волшебное. С тех пор мне часто снилось, что у меня много шоколадных карамелек, но, как только я собиралась положить конфету в рот, я тут же просыпалась. Надеюсь, вы не обиделись на меня? Все очень вкусно, я просто не могу есть.

– Полагаю, она очень устала, – сказал Мэтью, который после возвращения из конюшни не произнес ни слова. – Уложи ее спать, Марилла.

Марилла прикидывала в уме, где постелить Энн. Для желанного и ожидаемого мальчика она приготовила место на кушетке подле кухни. Там все было опрятно и чисто, но для девочки тот уголок не совсем подходил. Гостевую комнату она в расчет не брала, так что для сиротки оставалась только каморка на чердаке, под крышей. Марилла зажгла свечу и велела Энн следовать за ней. Та безропотно повиновалась, захватив по дороге из прихожей шляпу и сумку. Прихожая была угрожающе чистой, а комнатка под крышей, где в результате оказалась Энн, выглядела просто стерильной.

Марилла поставила свечу на треугольный столик на трех ножках и постелила постель.

– Ночная рубашка у тебя, надеюсь, есть? – спросила она.

Энн кивнула.

– Даже две. Наша воспитательница сама их сшила. Они жутко тесные. В приюте всегда всего не хватает, поэтому там все неудобное – во всяком случае в таком бедном приюте, как наш. Я просто ненавижу тесные рубашки. Хотя в них тоже хорошо спится – не хуже, чем в длинных с рюшками вокруг шеи – и это единственное утешение.

– Давай раздевайся поскорей и ложись. Через несколько минут я приду за свечой. Я не доверю тебе затушить, еще спалишь дом.

Когда Марилла ушла, Энн тоскливо обвела взглядом комнату. Свежепобеленные стены были болезненно голыми, и, глядя на них, Энн подумала, что они должны стыдиться собственной наготы. Пол тоже был голым – только посредине лежал круглый плетеный коврик. Таких она прежде не видела. В одном углу стояла высокая, старомодная кровать на четырех темных ножках. В другом – уже упомянутый треугольный столик, а на нем украшение – пухлая подушечка из красного бархата, достаточно плотная для булавок самого авантюрного склада. Над столиком висело небольшое – шесть на восемь дюймов – зеркало. Между столиком и кроватью было окно с белоснежной муслиновой занавеской с оборками, напротив стоял умывальник. Помещение было настолько аскетично-суровым, что словами не передать, и Энн даже пробрало холодом. Еле сдерживая рыдания, она торопливо скинула одежду, натянула тесную ночную рубашку и прыгнула в постель, где зарылась лицом в подушку и натянула одеяло на голову. Придя за свечой, Марилла увидела на полу неряшливо разбросанную одежду, это – и еще взбаламученный вид постели – говорило о том, что в комнате кто-то есть.

Марилла осторожно подобрала одежду, аккуратно сложила ее на строгий желтый стул и потом со свечой в руке подошла к кровати.

– Спокойной ночи, – неловко, но добродушно пожелала она.

Из-под одеяла с поразительной быстротой вынырнуло бледное личико.

– Как вы можете говорить о «спокойной ночи», когда меня ждет худшая ночь в моей жизни? – укоризненно произнесла обладательница личика.

И тут же снова скрылась.

Марилла медленно спустилась по лестнице и принялась мыть оставшуюся после ужина посуду. Мэтью курил, что было верным знаком его растерянности. Курил он редко – Марилла не одобряла эту вредную привычку. Но когда он чувствовал необходимость покурить, сестра закрывала на это глаза, понимая, что мужчинам иногда надо выпустить пар.

– Ну, попали мы как кур в ощип, – раздраженно проговорила Марилла. – Вот что значит передоверять свои дела другим. Родственники Спенсеров все перепутали. Завтра кому-то из нас придется поехать к миссис Спенсер, это уж как пить дать. Девочку нужно вернуть в приют.

– Да, наверное, – неохотно отозвался Мэтью.

– Что значит «наверное»? Ты в этом разве сомневаешься?

– Ну, девочка действительно очень милая. Ей так хочется здесь остаться, что жалко отправлять ее обратно.

– Не хочешь ли ты, Мэтью Катберт, сказать, что мы должны оставить ее?

Изумление Мариллы не могло быть большим, если бы Мэтью выразил желание стоять на голове.

– Нет, я не то имел в виду, – пробормотал Мэтью, чувствуя, что его загнали в угол. – Думаю, никто не ждет от нас, чтобы мы ее оставили.

– Конечно, не ждет. Какая нам от нее польза?

– Может, ей будет польза от нас, – неожиданно для самого себя выпалил Мэтью.

– Похоже, Мэтью Катберт, что девчонка тебя околдовала! По глазам вижу, что ты хочешь ее оставить.

– Она, и правда, очень занятный ребенок, – настаивал Мэтью. – Слышала бы ты, что она говорила мне по пути домой.

– Да, язык у нее хорошо подвешен. Я сразу поняла. Но это не говорит в ее пользу. Мне не нравятся болтливые дети. Я не хочу девочку, но, если б захотела, ее бы не выбрала. Что-то есть в ней непонятное. Нет, надо отправить ее обратно в приют.

– Я мог бы нанять мальчишку-француза в помощь, а для тебя она стала бы компаньонкой.

– Я не нуждаюсь в компаньонках, – отрезала Марилла. – И не собираюсь оставлять ее здесь.

– Как скажешь, Марилла, – сказал Мэтью, отложил трубку и встал. – Пойду спать.

Вслед за ним, перемыв посуду, отправилась на покой, решительно нахмурив брови, и Марилла. А наверху, в каморке под крышей, одинокий, жаждущий любви и дружбы ребенок заснул в слезах.

Глава 4
Утро в Зеленых Крышах

Яркий дневной свет разбудил Энн. Она села в постели, растерянно глядя в окно, из которого лился поток веселых солнечных лучей. На фоне голубого неба колыхалось что-то белое и пушистое.

Энн не сразу поняла, где находится. Сначала ее сердце охватил восторг от чудесного зрелища, но потом разом обрушились горькие воспоминания. В Зеленых Крышах ее никто не ждал, потому что она не мальчик.

И все же утро было прекрасным, и за окном пышным цветом распустилась вишня. Энн спрыгнула с кровати и побежала по полу. Она толкнула оконную раму, та с натугой заскрипела, словно к ней век не прикасались (почти так и было), и наконец поддалась, хотя для этого пришлось приложить немалые усилия.

Энн опустилась на колени, любуясь красотой июньского утра, ее глаза блестели от восторга. Какое восхитительное место! И как горестно, что она здесь не останется! Какой простор для воображения!

Огромное вишневое дерево росло так близко от дома, что его ветви били по окну, а цвело оно так роскошно, что зеленых листьев почти не было видно. Сад окружал дом со всех сторон: по одну – росли яблони, по другую – вишни, и все они цвели одновременно. Поверх травы стелился ковер из одуванчиков. Немного дальше росла сирень – вся в фиолетово-лиловых цветах, утренний ветерок доносил их нежный аромат до окна.

За фруктовым садом простирался зеленый луг, усеянный клевером, он спускался в лощину, где бежал ручей. На берегу раскинулись группки белых берез, беззаботно растущих в подлеске из папоротников, мхов и прочих лесных растений – там можно было хорошо отдохнуть. За ручьем возвышался холм – зеленый и пушистый от елей и пихт; в нем был просвет, и Энн увидела краешек дома, который заметила днем раньше с другой стороны Озера Мерцающих Вод.

Слева стояли большие амбары, за ними зеленели спускавшиеся по склону поля, они открывали взору сверкающую синюю гладь моря.

Энн с нежностью взирала на эту красоту, жадно впитывала ее в себя. Бедный ребенок, как много уродливого видела она за свою жизнь! Но то, что предстало перед ней сейчас, было выше самых смелых ожиданий.

Энн стояла на коленях, позабыв обо всем, кроме окружавшего ее великолепия, пока не почувствовала руку на своем плече. Маленькая мечтательница не услышала шагов Мариллы.

– Пора одеваться, – сказала та коротко.

Марилла не понимала, как нужно говорить с этим ребенком, и непривычная ситуация заставляла ее быть чрезмерно строгой и резкой, хотя она этого совсем не хотела.

Энн поднялась и глубоко вздохнула.

– Разве это не прекрасно? – восхищенно произнесла она, указывая рукой на красивый вид за окном.

– Да, дерево большое, – сказала Марилла, – и цветет обильно, но плоды оставляют желать лучшего – они мелкие и червивые.

– Я не имею в виду это дерево, оно красивое, завораживающе красивое, и цветет восхитительно, я говорю обо всем – и о саде, и о деревьях, и о ручье, и о лесе, обо всем этом прекрасном мире. В такое утро, как сегодня, любишь весь мир, правда? Я слышу, как ручей смеется внизу. Вы замечали, какие смешливые эти ручьи? Все время смеются. Их смех даже зимой доносится из-подо льда. Я так рада, что рядом с Зелеными Крышами есть ручей. «Какая для нее разница?» – возможно, подумаете вы, все равно она здесь не останется. Но для меня это имеет значение. Мне будет приятно вспоминать, что в Зеленых Крышах есть веселый ручей, пусть я его больше никогда не увижу. Если б его не было, у меня осталось бы неприятное чувство, что здесь чего-то не хватало. Сегодня я не в глубоком отчаянии. В такое утро это невозможно. Как прекрасно, что на свете есть такая вещь, как утро! Вы согласны? И все же мне грустно. Я воображаю, что вы ждете именно меня, и я останусь здесь навсегда. И тогда на время успокаиваюсь. Но потом осознаю, что все это мечты, с ними пора расстаться, и тогда мне становится больно.

– Лучше оденься и спускайся вниз, а не предавайся мечтам, – проговорила Марилла, как только у нее появилась возможность вставить слово. – Завтрак на столе. Умывайся и причешись. Окно оставь открытым и застели постель. Поторопись.

В случае необходимости Энн могла быстро собраться, и через десять минут она, аккуратно одетая, умытая, с причесанными и заплетенными в косички волосами, спустилась вниз, чувствуя удовлетворение, что выполнила все требования Мариллы. Одно лишь она забыла – застелить постель.

– А я здорово проголодалась, – радостно объявила Энн, скользнув на стул, поставленный для нее Мариллой. – Теперь мир не кажется таким гиблым местом, как вчера. Как прекрасно солнечное утро! Правда, дождливое – мне тоже нравится. Каждое утро по-своему хорошо, правда? Вы не знаете, что произойдет днем, и можете вообразить, что захотите. Но я рада, что утро сегодня не дождливое – когда светит солнце, легче быть веселой и не поддаваться унынию. А я чувствую, что сегодня меня ждут нелегкие испытания. Можно беззаботно читать про чужие горести и невзгоды и воображать, как героически ты справилась бы с ними, но, когда дело касается тебя, все не так просто.

– Ради бога, попридержи язык, – сказала Марилла. – Для маленькой девочки ты слишком много болтаешь.

После этих слов Энн послушно замолкла, и в комнате надолго воцарилась тишина. Затянувшееся молчание вызвало у Мариллы нервную реакцию – пауза была какая-то неестественная. Мэтью за весь завтрак не проронил ни слова. Впрочем, для него это было обычным поведением. Никто не нарушал тишину.

С каждой минутой Энн становилась все более задумчивой, ела рассеянно, отрешенно устремив невидящий взгляд огромных глаз на небо за окном. Марилла еще больше занервничала. Ее мучило неприятное чувство, что, хотя эта странная девочка и сидит у них за столом, ее душа в это время витает на крыльях воображения в далеком мире грез. Кому захочется терпеть в доме такого ребенка?

По какой же необъяснимой причине Мэтью хотел ее оставить? Марилла чувствовала, что за ночь это желание брата не прошло, не исчезнет оно и дальше. Таков уж Мэтью – если что вобьет в голову, то держится за это крепко – и эта молчаливая настойчивость в десятки раз эффективнее любых слов.

После завтрака Энн вышла из задумчивости и предложила помыть посуду.

– А ты хорошо ее моешь? – недоверчиво спросила Марилла.

– Даже очень. Хотя лучше всего мне удается ухаживать за детьми. Тут у меня большой опыт. Жаль, что у вас нет детей, за которыми надо смотреть.

– Я бы не хотела, чтобы в моем доме было больше детей, чем сейчас. По совести говоря, ты одна большая проблема. Ума не приложу, что с тобой делать. Такого чудака, как Мэтью, больше не найти.

– Но он такой милый, – укоризненно проговорила Энн. – Просто замечательный. Он не противился моей болтовне – похоже, ему даже нравилось. Я сразу увидела в нем родственную душу.

– Вы оба немного не в себе, если ты об этом, – фыркнула Марилла. – Хорошо, вымой посуду. Не жалей горячей воды и потом вытри все досуха. Мне есть чем заняться сегодня утром, а днем надо будет поехать в Уайт-Сэндз и повидаться с миссис Спенсер. Ты поедешь со мной, и там решим, что с тобой делать. Сейчас мой посуду, а потом поднимись наверх и застели наконец кровать.

Марилла держала Энн в поле зрения, пока она мыла посуду, и убедилась, что девочка ловко с этим управляется. Постель она убрала не так успешно, не освоив пока искусства борьбы с периной. Когда дело все же было закончено, Марилла, чтобы избавиться от девочки, разрешила ей пойти погулять до обеда.

Радость осветила лицо Энн, и она с горящими глазами бросилась к двери. Однако на пороге вдруг резко остановилась, повернула назад и села у стола. Свет померк в ее глазах, словно кто-то резко его потушил.

– Что еще такое? – недовольно спросила Марилла.

– Я боюсь выходить из дома, – проговорила Энн голосом мученика, лишенного всех земных радостей. – Если я здесь не останусь, нет никакого смысла еще сильнее привязываться к Зеленым Крышам. На воле я перезнакомлюсь со всеми деревьями, цветами, садом и ручьем и тогда всем сердцем их полюблю. Мне и так сейчас тяжело, и я не хочу, чтобы было еще тяжелее. Я с радостью вышла бы на улицу. Кажется, что меня оттуда зовут: «Энн, Энн, выйди к нам! Давай поиграем!» – но лучше не выходить. Что толку привязываться к чему-то, если впереди разлука. А находиться вдали от любимых тяжело. Я сначала очень обрадовалась, думая, что останусь тут жить. Здесь столько всего можно полюбить, и никто не станет тебе препятствовать. Но сейчас я смирилась с мыслью, что придется уехать, и потому боюсь выходить из дома – вдруг смирение снова покинет меня. Скажите, как зовут эту герань на подоконнике?

– Яблочная пеларгония.

– Я не имею в виду название. Какое у нее домашнее имя? Как вы ее зовете? Хотите, я придумаю имя? Можно, я назову ее… дайте подумать… Красуля, хорошее имя… Могу я звать ее Красуля, пока нахожусь здесь? Прошу, позвольте!

– Да зови как хочешь. Но какой смысл давать имя герани?

– Мне нравится давать всему имена, даже герани. Так окружающие нас вещи становятся больше похожи на людей. Как знать, может, герань обижена в своих чувствах оттого, что ее называют просто герань? Вы ведь не хотите, чтобы вас все время называли только женщиной? Да, я буду звать ее Красулей. Сегодня утром я дала имя вишне за окном. Теперь она Снежная Королева – она такая белая. Конечно, вишня не всегда цветет, но можно представить, что всегда, правда?

– Никогда в жизни не видела и не слышала ничего подобного, – бормотала Марилла, спускаясь в погреб за картошкой. – Действительно, интересный ребенок – Мэтью прав. Скажу откровенно, я сама с любопытством жду, что она еще скажет. Девчонка меня околдовывает. А Мэтью сразу подпал под ее чары. Мне все сказал его взгляд, когда он выходил из дома. Вчера он тоже намеками говорил о том же. Был бы он, как другие мужчины, которые все говорят напрямик. Тогда с ним можно было бы спорить. Но как быть с мужчиной, который просто смотрит и молчит?

Когда Марилла вернулась после своего путешествия за картошкой, Энн сидела в глубокой задумчивости, подперев подбородок руками. Ее глаза были устремлены в небо. Марилла не трогала ее, пока не пришло время обеда.

– Так я возьму сегодня коляску с гнедой кобылой, Мэтью? – спросила Марилла.

Мэтью кивнул и тоскливо глянул на Энн. Марилла перехватила его взгляд и мрачно сказала:

– Я собираюсь в Уайт-Сэндз уладить наше дело. Энн я возьму с собой. Возможно, миссис Спенсер удастся сразу отправить ее в Новую Шотландию. Я оставлю тебе чай, а сама вернусь к вечерней дойке.