Текст книги "Энн из Зелёных Крыш"

Глава 4. Утро в Зелёных крышах

Уже рассвело, когда Энн проснулась и села в кровати, смущенно глядя в окно, через которое лился поток весёлого солнечного света, и было видно, как что-то белое и пушистое парило в ярко-голубом небе.

В первое мгновение она не могла вспомнить, где находится. Сначала она почувствовала восхитительный трепет, как будто случилось что-то очень приятное; а потом пришло ужасное воспоминание – она в Зеленых крышах, и её не хотят брать, потому что она не мальчик!

Но было утро, а за окном цвела вишня. Энн выпрыгнула из кровати и подбежала к окну. Она толкнула створку – она поддалась со скрипом, как будто не открывалась очень долго, что, впрочем, так и было; она застряла так крепко, что нужно было приложить усилия, чтобы открыть ее.

Энн упала на колени, вглядываясь в июньское утро, глаза её блестели от восторга. О, разве тут не красиво? Разве это не прекрасное место? Пусть даже она не останется здесь, она представит, что останется. Тут есть возможность помечтать.

Большая вишня росла за окном, так близко, что ветви её касались дома, и она была так плотно усыпана цветами, что даже листьев не было видно. С обеих сторон от дома был большой фруктовый сад, где росли и яблони и вишневые деревья, все в цветах; а трава под ними была усыпана одуванчиками. В саду на склоне росла сирень, вся в гроздьях фиолетовых цветов, и их головокружительно сладкий аромат доносился с утренним ветром из окна.

За садом виднелось зеленое поле, покрытое пышным клевером. Оно простиралось к долине, где бежал ручей и множество белых берез беззаботно росло в подлеске, наводящем на мысль о восхитительном отдыхе среди папоротников, мхов и лесных растений. За долиной был холм, зеленый и пушистый от елей и пихт; а дальше виднелся просвет, в который выглядывала серая крыша домика, который Энн раньше заметила на другой стороне Озера Мерцающих Вод.

Слева были большие амбары и за ними спускались вниз к игристому синему сверкающему морю зеленые поля.

Глаза Энн, чувствительные ко всему прекрасному, задержались на этой красоте, жадно впитывая всё, что было перед ней. Она видела много неприятных мест в своей жизни, бедняжка. Но это прекрасное место превосходило самые смелые её мечты.

Она стояла на коленях, забыв обо всем, кроме очарования, окружавшего её, пока не почувствовала чью-то руку на своём плече. Марилла прервала её мечтания.

– Пора бы одеться, – коротко сказала она.

Марилла действительно не знала, как разговаривать с ребенком, и неудобное ей самой незнание делало ее строгой и решительной помимо её воли.

Энн встала и глубоко вздохнула.

– О, разве это не замечательно? – сказала она, указывая рукой на чудесную картину за окном.

– Это большое дерево, – сказал Марилла, и оно красиво цветёт, но даёт плохие плоды – маленькие и червивые.

– О, я имею в виду не только дерево; конечно, оно прекрасно – чарующе прекрасно – оно цветет так, как будто это самое важное занятие на свете – но я имела в виду все: и сад, и деревья, и ручей, и лес, – весь этот прекрасный мир. Вы не чувствуете в такое утро, что любите весь мир? И я могу услышать, как ручей смеется неподалеку. Вы когда-нибудь замечали, что ручьи очень веселые существа? Они всегда смеются. Даже в зимнее время я слышала их смех подо льдом. Я так рада, что в Зеленых крышах есть ручей. Возможно, вы думаете, что это не имеет значения для меня, раз вы не собираетесь оставлять меня, но это не так. Я всегда буду вспоминать, что есть ручей возле Зеленых крыш, даже если никогда не увижу его снова. Если бы здесь не было ручья, меня бы преследовало неприятное чувство, что он там должен быть. Я не в полном отчаянии сегодня утром. Я никогда не отчаиваюсь по утрам. Разве это не прекрасно, что есть утро? Но мне очень грустно. Я просто воображала, что вы действительно хотели именно меня и я останусь здесь навсегда. Было большим утешением это представлять. Но хуже всего, что приходит время, когда нужно остановиться в своих мечтах и это больнее всего.

– Ты бы лучше оделась, спустилась по лестнице, и прекратила мечтать, – сказала Марилла, как только смогла вставить слово. – Завтрак ждет. Умойся и расчеши волосы. Оставь окно открытым и застели свою постель. И побыстрее.

Энн, очевидно, могла быть быстрой, когда необходимо, поэтому она спустилась по лестнице через десять минут, аккуратно одетая, с причёсанными и заплетёнными волосами и умытым лицом, при этом душу её наполняло приятное сознание, что она выполнила все требования Мариллы. Единственное, что она забыла – это застелить постель.

– Я довольно голодна сегодня утром, – объявила она, как только проскользнула на стул, приготовленный для нее Мариллой. – Мир не кажется такой ужасной пустыней, как это было прошлой ночью. Я так рада, что сегодня солнечное утро. Но я люблю и дождливые утра тоже. Любое утро интересно по-своему, правда? Вы не знаете, что случится через день, и поэтому так много возможностей для воображения. Но я рада, что сегодня утро не дождливое, потому что легче быть веселым и не унывать в солнечный день. Я чувствую, что мне сегодня многое предстоит перенести. Хорошо читать о чужих горестях и представлять, что ты можешь героически их преодолеть, но это не так приятно, когда случается на самом деле, не так ли?

– Ради Бога, помолчи хоть немного, – сказала Марилла. – Ты говоришь слишком много для маленькой девочки.

После этого Энн прикусила язык так послушно и тщательно, что наступившая тишина заставила Мариллу нервничать, как что-то не совсем естественное. Мэтью также молчал, – но это было естественно, так что завтрак проходил в полном молчании.

Чем дольше это длилось, тем больше Энн становилась все более и более рассеянной, ела механически, а её большие глаза неуклонно, невидящим взглядом смотрели на небо за окном. Это заставило Мариллу ещё больше нервничать; у неё было неприятное чувство, что в то время, как тело этого странного ребенка сидит за столом, его душа находится на крыльях воображения где-то далеко в воздушном мире грез. Кто хотел бы иметь в доме такого ребенка?

Тем не менее, Мэтью хотел оставить её, вот что необъяснимо! Марилла чувствовала, что он хочет этого сегодня утром так же сильно, как и накануне вечером, и собирается и дальше хотеть этого. Это было в стиле Мэтью – вбить себе в голову какую-то прихоть, и цепляться за неё с удивительной тихой настойчивостью – настойчивостью в десять раз более мощной и действенной из-за его молчания, чем если бы он говорил об этом постоянно.

Когда завтрак закончился, Энн вышла из задумчивости и предложила вымыть посуду.

– Ты можешь помыть посуду, как надо? – спросила Марилла недоверчиво.

– Думаю, да. Хотя я лучше присматриваю за детьми. У меня большой опыт в этом деле. Жалко, что у вас нет детей, за которыми надо смотреть.

– А я бы не хотела, чтобы тут было больше детей, чем сейчас. Если честно, с тобой одной достаточно проблем. И что с тобой делать, я даже не знаю. Мэтью такой чудак.

– А я думаю, что он прекрасный человек, – сказала Энн укоризненно. – Он очень приветливый. И не возражал, что я так много говорила – ему, казалось, даже нравилось это. Я поняла, что мы с ним родственные души, как только увидела его.

– Вы оба достаточно странные, если это то, что ты имела в виду, говоря о родственных душах, – ворчливо сказала Марилла. – Хорошо, можешь помыть посуду. Возьми много горячей воды, и убедись затем, что ты хорошо высушила её. У меня и так достаточно работы с утра, а потом мне придется съездить в Уайт-Сэндс во второй половине дня и навестить миссис Спенсер. Ты поедешь со мной, и мы решим, что с тобой делать. После того, как закончишь мыть посуду, поднимись в свою комнату и застели кровать.

Энн вымыла посуду достаточно ловко, что не осталось незамеченным Мариллой. Позже она застелила кровать, правда, менее успешно, потому что никогда не училась искусству борьбы с периной. Но это тоже было сделано; а затем Марилла, чтобы избавиться от девочки, сказала ей, что она может выйти на улицу и поиграть до обеда.

Энн бросилась к двери, с радостным лицом и горящими глазами. На самом пороге она остановилась, резко повернулась и села у стола, радостное выражение исчезло с её лица, как будто кто-то стёр его ластиком.

– Что еще? – спросила Марилла.

– Я не смею выйти, – сказала Энн тоном мученика, отказавшегося от всех земных радостей. – Если я не могу остаться здесь, мне нет смысла привязываться к Зеленым крышам. А если я пойду туда и познакомлюсь со всеми этими деревьями, цветами, садом и ручьём – я не смогу не полюбить это место. Мне и так тяжело, поэтому я не буду делать ещё тяжелее. Мне так хочется выйти – все, кажется, зовет меня: «Энн, приходи к нам, Энн, мы хотим подружиться с тобой!» – но лучше не надо. Какой смысл влюбляться в то, что должны быть оторвано навсегда? И это так трудно – удержаться от любви к чему-либо, правда? Вот почему я была так рада, когда думала, что буду жить здесь. Я думала, здесь так много всего, что можно любить и ничто не помешает мне. Но эта сказка быстро закончилась. Я примирилась со своей судьбой, поэтому не хочу выходить, а то боюсь, что мне опять не хватит смирения. Как называется это растение в горшке на подоконнике, скажите, пожалуйста?

– Это герань.

– О, я не имею в виду название, я имею в виду имя, которое вы ему дали. Разве вы не дали ему имя? Тогда могу ли я сделать это? Можно назвать его… дайте мне подумать – Симпатяшка подходит – можно, я буду называть его Симпатяшкой, пока я здесь? Вы мне разрешите?!

– Ради Бога, называй, как хочешь. Но где ты видела, чтобы придумывали имя для герани?

– О, я люблю, чтобы вещи имели имена, даже если это просто герань. Это делает их похожими на людей. Откуда вы знаете, что не причиняете боль герани, когда просто называете её герань и никак иначе? Вы бы ведь не хотели, чтобы вас называли женщиной все время. Да, я буду называть её Симпатяшкой. Я дала имя также этой вишне, которая растёт под окном моей спальни. Я назвала её Снежная королева, потому что она такая белая. Конечно, она не будет всегда в цвету, но можно ведь это представить, правда?

– Я никогда в своей жизни не видела и не слышала ничего подобного, – пробормотала Марилла, спускаясь в подвал за картошкой. – Она действительно интересная, как Мэтью говорит. Я чувствую, что уже задаюсь вопросом, что она скажет дальше. Она и меня тоже околдовала. Как уже сделала это с Мэтью. Этот взгляд, который он бросил на меня, когда выходил, выражал все, что он сказал или на что намекнул вчера вечером. Я хочу, чтобы он был похож на других мужчин, и прямо говорил всё, что думает. Тогда может ответить ему и поспорить с ним. Но что можно сделать с человеком, который просто смотрит?

Энн сидела в задумчивости, положив подбородок на руки и устремив глаза в небо, когда Марилла вернулась из своего путешествия в подвал. Так Марилла и оставила ее до тех пор, пока не пришло время обеда.

– Могу я взять кобылу и кабриолет во второй половине дня, Мэтью? – спросила Марилла.

Мэтью кивнул и задумчиво посмотрел на Энн. Марилла перехватила взгляд и мрачно сказала:

– Я собираюсь съездить в Уайт-Сэндс и уладить это дело. Я возьму Энн с собой и миссис Спенсер, вероятно, примет меры, чтобы сразу отправить ее обратно в Новую Шотландию. Я оставлю тебе чай и вернусь домой к вечерней дойке коров.

Мэтью ничего не сказал и у Мариллы было чувство, что она зря тратит слова. Нет ничего более раздражающего, чем мужчина, который не отвечает – кроме женщины, которая не отвечает.

Когда пришло время, Мэтью запряг гнедую кобылу и Марилла с Энн сели в коляску. Мэтью открыл ворота двора для них, и когда они медленно проезжали мимо, он сказал, ни к кому, кажется, конкретно не обращаясь:

– Маленький Джерри Бут из Крика был здесь сегодня утром, и я сказал ему, что найму его на лето.

Марилла не ответила, но так ударила кнутом бедную гнедую, что толстая кобыла, не привыкшая к такому обращению, негодующе поскакала галопом. Марилла обернулась, когда кабриолет уже отъехал довольно далеко, и увидела, что невыносимый Мэтью прислонился к воротам, задумчиво глядя им вслед.

Глава 5. История Энн

– Знаете, – сказала Энн доверительно, – я хочу получить удовольствие от этой поездки. Я знаю по своему опыту, что можно получить удовольствие от чего угодно, если твердо на это настроиться. Конечно, нужно сделать это решительно. Я не собираюсь думать о возвращении в детский дом, пока мы едем. Я просто буду думать о нашей поездке. Ой, смотрите, там есть уже один маленький цветок на кусте дикой розы! Разве это не прекрасно? Как вы думаете, наверное, радостно быть розой? И было бы хорошо, если бы розы могли говорить. Я уверена, что они могли бы рассказать нам много интересных историй. И правда ведь, розовый – самый чарующий цвет в мире? Я люблю его, но не могу носить этот цвет. Рыжие люди не могут носить розовый, даже в воображении. Вы когда-нибудь знали девочку, у которой волосы были рыжими, когда она была маленькой, но поменяли цвет, когда она выросла?

– Нет, я не слышала ни о чём таком, – сказала Марилла беспощадно, – и я не думаю, что это может произойти с тобой.

Энн вздохнула.

– Ну вот, ещё одна надежда разбита. Моя жизнь – настоящее «кладбище разбитых надежд». Я прочитала это выражение в книге, и говорю себе это в утешение, когда разочаровываюсь в чем-нибудь.

– Я не понимаю, как это может утешить, – сказала Марилла.

– Но ведь это звучит так красиво и романтично, как будто я героиня книги, понимаете? Я так люблю всё романтическое, а кладбище разбитых надежд – самое романтическое понятие, какое только можно себе представить, не так ли? И я почти рада, что оно у меня есть. Мы будем проезжать Озеро Мерцающих Вод сегодня?

– Мы не собираемся ехать через пруд Барри, если ты это имеешь в виду, говоря об Озере Мерцающих Вод. Мы поедем по прибрежной дороге.

– Прибрежная дорога звучит красиво, – сказала Энн мечтательно. – Интересно, она так же хорошо выглядит, как и звучит? Просто, когда вы сказали «прибрежная дорога», я сразу представила себе картинку. И «Уайт Сендс» – тоже красивое название. Но мне оно не так нравится, как Эйвонли. Эйвонли звучит прекрасно, как музыка. Как далеко находится Уайт Сендс?

– Это в пяти милях отсюда, и, раз ты, очевидно, собираешься много говорить, то хотя бы говори по делу. Расскажи мне всё, что знаешь о себе.

– О, то, что я знаю о себе – не стоит рассказывать, – нетерпеливо сказала Энн. – Если бы вы только позволили мне рассказать вам, что я придумываю о себе – было бы гораздо интереснее.

– Нет, я не хочу слушать твои фантазии. Просто придерживайся голых фактов. Начни с самого начала. Где ты родилась и сколько тебе лет?

– Мне исполнилось одиннадцать в марте прошлого года, – сказала Энн с легким вздохом, рассказывая только «голые факты». – И я родилась в Болингброке, Новой Шотландии. Моего отца звали Уолтер Ширли, и он работал учителем в средней школе Болингброка. Имя моей матери – Берта Ширли. Разве Вальтер и Берта не прекрасные имена? Я так рада, что у моих родителей были хорошие имена. Было бы ужасно иметь отца по имени – ну, скажем, Джедедия, правда?

– Я думаю, имя человека не имеет значения, если он хороший человек, – сказала Марилла, чувствуя себя обязанной прививать хорошие и полезные мысли.

– Ну, я не знаю. – Энн задумалась. – Я прочитала в книге, что даже если розу назвать любым другим именем, она всё равно будет сладко пахнуть, но я никогда в это не верила. Я не верю, что роза будет такой же прекрасной, если её назвать чертополохом или капустой. Я полагаю, мой отец мог бы быть хорошим человеком, даже если б его звали Джедедия; но я уверена, что это был бы для него тяжкий крест. Моя мать тоже была учительницей в школе, но, когда она вышла замуж за отца, она конечно оставила работу. Муж – это большая ответственность. Миссис Томас сказала, что они были, как пара младенцев и бедны, как церковные мыши. Они жили в крохотном желтом домике в Болингброке. Я никогда не видела этот дом, но представляла себе его тысячи раз. Я думаю, что под окном гостиной росла жимолость, а у крыльца – кусты сирени, и ландыши у ворот. Да, и муслиновые занавески висели на всех окнах, потому что муслиновые занавески придают месту воздушность. Я родилась в этом доме. Миссис Томас сказала, что я была самым невзрачным ребенком, которого она когда-либо видела, такая я была тощая и маленькая, только глаза большие, но мама считала, что я была самой красивой девочкой на свете. Я думаю, мама может оценить лучше, чем бедная женщина, которая пришла, чтобы прибраться, правда? Так или иначе я рада, что она была довольной мной, было бы так грустно, если бы я разочаровала ее, потому что она не прожила долго после родов. Она умерла от лихорадки, когда мне было всего три месяца. Я бы хотела, чтобы она прожила подольше и я бы помнила, как называла ее мамой. Я думаю, было бы так приятно говорить «мама», правда? И отец умер через четыре дня – тоже от лихорадки. Я осталась сиротой и люди «ломали голову» – так сказала миссис Томас – что со мной делать. Понимаете, никто не хотел меня брать даже тогда. Такая, наверное, у меня судьба. Отец и мать оба родом издалека, и это было хорошо всем известно, поэтому у них не было рядом никаких родственников. Наконец миссис Томас сказала, что она возьмёт меня, хотя она и была бедна, а муж у неё был пьяницей. Она выкормила меня из бутылочки. Вы не знаете, почему принято думать, что люди, которые выкормили кого-то из бутылочки, лучше, чем другие люди? Потому что всякий раз, когда я была непослушной, миссис Томас спрашивала меня, как я могу быть такой плохой девочкой, когда она выкормила меня из бутылочки. Мистер и миссис Томас переехали из Болингброка в Mэрисвиль, и я жила с ними, пока мне не исполнилось восемь лет. Я помогала присматривать за детьми Томасов – их было четверо, все младше меня, и могу сказать вам, это было непросто. Затем мистер Томас попал под поезд и погиб, а его мать предложила забрать миссис Томас и детей, но она не захотела брать меня. Миссис Томас тоже стала «ломать голову», так она говорила – что со мной делать. Тогда миссис Хэммонд из дома выше по реке сказала, что она может взять меня, потому что я могу присматривать за детьми, и я переехала в дом вверх по реке, чтобы жить с ней на маленькой полянке среди срубленных деревьев. Это было очень одинокое место. Я уверена, что никогда не смогла бы жить там, если бы у меня не было воображения. Мистер Хэммонд работал на небольшой лесопилке, а миссис Хэммонд воспитывала восьмерых детей. Она рожала близнецов три раза. Мне нравятся дети в умеренных количествах, но близнецы три раза подряд – это слишком. Я твёрдо сказала об этом миссис Хэммонд, когда последняя пара появилась на свет. Я ужасно устала смотреть за столькими детьми. Я жила с миссис Хэммонд в течение двух лет, а затем мистер Хэммонд умер и миссис Хэммонд не смогла вести хозяйство. Она раздала детей родственникам и отправилась в Америку. Я же поехала в детский дом в Хоуптоне, потому что никто не брал меня. Меня не хотели брать и в детском доме, сказали, что у них и так переполнено, но они вынуждены были взять меня, и я пробыла там четыре месяца, пока миссис Спенсер не приехала за мной.

Энн закончила свой рассказ со вздохом облегчения на этот раз. Очевидно, она не любила рассказывать о своем жизненном опыте в мире, где она никому не была нужна.

– Ты когда-нибудь ходила в школу? – спросила Марилла, направляя гнедую кобылу на прибрежную дорогу.

– Не очень долго. Только один год, когда я жила с миссис Томас. Когда я переехала в дом возле реки, мы были так далеко от школы, что я не могла туда ходить зимой, а летом были каникулы, так что я могла ходить туда только весной и осенью. Но, конечно, я ходила в школу, когда была в детском доме. Я довольно хорошо читаю, и знаю много стихов наизусть: «Битву под Хохенлинденом», «Эдинбург после наводнения», и «Бинген на Рейне», а также отрывки из «Леди Озера», и большую часть из «Времен года» Джеймса Томпсона. Вы любите стихи, от которых у вас мурашки по коже? Есть такие стихи в учебнике для пятого класса – называются «Падение Польши» – они пронизывают до костей. Конечно, я не ходила в пятый класс, только в четвертый, но старшие девочки давали мне их читать.

– А те женщины, миссис Томас и миссис Хэммонд, хорошо относились к тебе? – спросила Марилла, искоса взглянув на Энн.

– Ну-у… – протянула Энн. Ее чувствительное личико вдруг покраснело. Она явно была смущена.

– Ну, они точно намеревались, я знаю, они хотели быть хорошими и добрыми ко мне, насколько это возможно. И когда люди хотят быть хорошими для вас, вы не очень обижаетесь, если у них это не совсем получается. У них было много невзгод в жизни. Это очень тяжело – иметь пьяницу– мужа, и рожать близнецов три раза подряд, тоже, наверное, нелегко. Но я чувствую, что они хотели быть добрыми ко мне.

Марилла не задавала больше вопросов. Энн сидела тихо, с восхищением глядя на прибрежную дорогу, а Марилла рассеянно управляла кобылой, глубоко задумавшись. Жалость к этому ребёнку возникла вдруг в ее сердце. Какая тяжёлая жизнь у неё была – жизнь без любви, полная лишений, бедности и безнадзорности! Марилла была достаточно проницательна, чтобы читать между строк в истории Энн и догадаться о правде. Неудивительно, что девочка была в таком восторге от перспективы обрести настоящий дом. Жаль, что её придётся отправить обратно. Что, если она, Марилла, не будет противиться необъяснимому капризу Мэтью, и позволит девочке остаться? Мэтью был бы рад этому и ребенок, кажется, хороший, способный к обучению.

«Она, конечно, много говорит, – думала Марилла, – но можно её перевоспитать. И нет ничего грубого или вульгарного в том, что она рассказывает. Она довольно воспитана. Скорее всего, её родители были приличными людьми».

Прибрежная дорога была одновременно «и лесной, и дикой, и пустынной». По правой стороне её росли ели, выстоявшие за долгие годы схватки с морскими ветрами. По левой – высились крутые скалы красного песчаника, подходившие в некоторых местах так близко к дороге, что кобыла, менее спокойная, чем гнедая, могла бы не раз напугать людей, едущих в коляске. Внизу, у основания скалы лежали кучи отшлифованных волнами камней и маленькие песчаные бухты, украшенные океанской галькой, как драгоценными камнями; за ними простиралось море, мерцающее синим, а над ним взлетали чайки, и их крылья серебрились в солнечном свете.

– Разве море не чудесно? – сказала Энн, пробуждаясь от долгого молчания. – Однажды, когда я жила в Mэрисвиле, мистер Томас нанял фургон и повёз нас всех за десять миль, чтобы провести день на берегу моря. Я наслаждалась каждым моментом этого дня, хотя мне и пришлось присматривать за детьми все время. В течение многих лет мне снился этот день в счастливых снах. Но этот берег лучше, чем в Мэрисвиле. Какие чудесные чайки, правда? Вы бы хотели быть чайкой? Я бы хотела…ну если бы я не могла быть человеком. Вам не кажется, что было бы здорово проснуться на рассвете и парить весь день в голубом небе над водой? А затем на ночь улетать обратно в своё гнездо. Я могу только представить, как это прекрасно. Что за большой дом, там впереди?

– Это отель Уайт Сэндс. Его хозяин– мистер Кирк. Сейчас сезон ещё не начался. Много американцев приезжает сюда на лето. Им нравится это побережье.

– Я боялась, что это дом миссис Спенсер, – сказала Энн грустно. – Я не хочу, чтобы это был он. Кажется, что это конец всего.