Текст книги "Красный цветок (сборник)"

Мадина Маликова
Красный цветок: роман, рассказы

Жизнь во всех красках

Имя Мадины Маликовой стало известным в татарской литературе ещё полвека назад. Читателям полюбились её лирические рассказы, полные искренности и жизнелюбия, остросюжетные повести, ставящие перед читателями нравственные проблемы. Рассказы «Снеговица – талая вода», «Жёлтые тюльпаны», «Соперницы», «Когда луна на ущербе», «Не проходи, жизнь!» и другие являются тому ярким примером.

Будучи уже известным писателем, Мадина Маликова взялась за крупные литературные формы – стала писать романы. И первый же из них – «Милосердие» – вызвал широкий интерес читателей, получил высокую оценку литературных критиков, по нему был поставлен многосерийный телеспектакль.

К настоящему времени опубликовано девять её романов. Они нашли свою аудиторию, полюбились многим и запомнились.

Одним из лучших произведений Мадины Маликовой является роман «Красный цветок». С первых минут он берёт читателя за душу и не отпускает до последней страницы, заставляет с неослабевающим интересом следить за сложными судьбами персонажей, размышлять о своей судьбе. И не только. Читая роман, мы задумываемся о проблемах всего общества, страны, в которой живём и будут жить дети наши.

Описанные в романе события охватывают жизнь двух поколений: отцов-матерей, молодость которых пришлась на так называемые «застойные» годы, и их детей, повзрослевших в «лихие 90-е». Трагические события, произошедшие со старшим поколением, наложили печальный отпечаток на характеры и судьбы их детей. В связи с этим со всей остротой поставлена проблема взаимоотношений человеческой личности и общества. Можем ли мы, каждый из нас, внести свою лепту в создание такого общественного строя, чтобы личность была защищена от несправедливости, дышала свободно и имела возможность развивать данные ей природой способности? Что нам взять на вооружение из опыта прошлого и от чего отказаться? И как жить достойно, чтобы по прошествии лет детям нашим не пришлось краснеть за нас? Мы должны оставить им в наследство не только дом, сад, сбережения, но прежде всего справедливо устроенную, настроенную на заботу о человеке общественную систему. В силах ли отдельный человек влиять на неё? «Общество создают сами люди, правила совместного проживания устанавливают они. Только от них самих зависит, какова будет система». Так отвечает на этот вопрос один из персонажей.

В романе со всей остротой поднимаются проблемы гражданственности. Но всё же это прежде всего поразительная история любви, рассказанная с тонким лиризмом и проникновенностью. Именно этим прежде всего отличается творчество Мадины Маликовой: широким кругозором и умением писать словно акварелью, обрисовывая тончайшие движения человеческой души. Порой поражаешься, как могла деревенская девушка, детство и юность которой пришлись на военное и трудные послевоенные годы, получить такое хорошее образование и развить данные ей природой способности.

Родилась она 5 августа 1935 года в деревне Муртыш-Тамак Сармановского района Татарской АССР. После окончания семилетней школы в родной деревне, училась в Мензелинском педагогическом училище. В этом учебном заведении деревенских ребят, часто одетых в заштопанные телогрейки и лапти, старались воспитать истинными интеллигентами: учили не только общеобразовательным наукам, но и нотной грамоте, умению играть на музыкальных инструментах, пониманию живописи. Годы учёбы на историко-филологическом факультете Казанского педагогического института вооружили её глубокими познаниями по истории, законам развития общества.

Ещё в студенческие годы М. Маликова активно сотрудничала с республиканскими молодёжными газетами, затем более двадцати лет работала в редакции журнала «Азат хатын». Много ездила по стране, общалась с представителями разных профессий. Она писатель, остро чувствующий пульс времени, его тенденции, нравственные ориентиры.

В произведениях Мадины Маликовой перед нами разворачивается широкая панорама современной жизни.

Главные герои её произведений – люди активные, увлечённые, творческие. Они убеждены, что человек приходит в этот мир, чтобы сделать его лучше и светлее.

Лилия Хисматова,

кандидат филологических наук

Красный цветок

Был ясный, тихий день раннего лета. На закате солнце заливало ласковым светом многоэтажные дома, прямые улицы. Одна из них протянулась вдоль низкого, пологого склона так, что дома на одной стороне кажутся ниже, с противоположной же стороны от высоких зданий к тротуару спускается подстриженный газон, который пересекает широкая лестница. Она ведёт к дверям магазина, расположенного на первом этаже девятиэтажки. Место людное – в выходной день после полудня и стар и млад толкутся во дворах и на улице.

В дверях магазина показался невзрачный старичок. Судя по облику, жизнь изрядно его потрепала: узкие плечи опущены, распахнутый на пузе коричневый в полоску пиджачок изношен и помят, криво посаженная некогда белая бейсболка грязно-серого цвета. А на лице – морщины от довольной улыбки. Чёрный пластиковый пакет в правой руке топорщится от покупок, из него выглядывает горлышко коричневой пивной бутылки. По всему видать: сегодня дедуле принесли пенсию. И карман не пустой, и в магазине сегодня есть что купить – как не быть довольным старичку! Живи и радуйся!

Выйдя из стеклянных дверей, он обвёл взглядом стоящие на бетонной площадочке красные пластиковые столики и стулья. Они были пусты, лишь за одним ворковала молодая парочка. Деду тоже хотелось встретить какого-нибудь знакомого, чтобы не спеша, за разговорами про жизнь, опустошить торчащую из чёрного пакета бутылку. Не повезло. Как говорят, не всё коту масленица. Старик с сожалением вздохнул и, прищурив глаза, наступил на верхнюю ступеньку согретой на солнце бетонной лестницы.

– Фирдус Садиров? – раздался голос снизу, с тротуара. Там, задрав голову, стоял черноволосый крепыш в синем спортивном костюме «Адидас» и белых кроссовках. Чёрные глаза, впившиеся в лицо старика, недобро искрились.

– Да… – промямлил дед. – Садиров… Фирдус… А сам-то ты…

Старик не успел закончить, как парень в два прыжка взлетел на лестницу и схватил дедулю за грудки. Остановившиеся при виде этого зрелища прохожие не успели опомниться, как дед, подброшенный словно мешок, перелетел через железные перила и с глухим звуком ударился о травянистую землю. Парень прыгнул за ним и, брызжа злобой, хрипло шепча проклятия, начал пинать его белой кроссовкой.

– Что ты делаешь? Кто ты? В чём я виноват? – запричитал старик, до крайности растерявшийся от удивления и всхлипывая от боли.

– Помнишь Загиду? Помнишь?!

– Кого?.. Какую Загиду??

– Сокурсницу свою! Кадерметову! Или забыл давно?! – с силой пнул его по голове парень. – Не ты ли сунул её в тюрьму? Или это был не ты?! Я напомню тебе! Всё ты вспомнишь!

– Откуда? За что? Перестань…

Слова старика слабо просачивались через окровавленные губы.

Парень, всё больше свирепея, с шипением повторял вопросы о Загиде, тюрьме и с остервенением катал пинками по траве обмякшее тело старика. Он же, обессилев, не сопротивлялся, лишь обхватил голову руками.

На тротуаре собралась кучка зевак. Среди старух и женщин с детьми было и несколько мужчин, но никто не сделал попытки остановить хулигана и защитить старика. Стояли молча, как на представлении. Наконец раздался тонкий, вырвавшийся из самого нутра голос:

– Мужчины! Что же вы стоите? Убьёт ведь!

Это крикнула молодая женщина с ребёнком на руках.

Парень повернул горову, сверкающим взглядом обвёл толпу, ещё раз пнул валяшееся у его ног тело и, наклонившись, злобно прошипел:

– Запомни, стукач долбаный! Больше не ходить тебе по земле спокойно! Подохнешь от рук Муртазы или других таких же, как я! Ответишь сполна за страдания невинных! За всё отомстим!

Затем выпрямился и, не оглядываясь, крупными, неровными шагами пошёл по наклонному газону и скрылся за углом дома.

Толпа зашевелилась.

– Разве можно в таком разе открывать рот раньше всех! – стала укорять одна из старух молодую мать. – И тебе достанется, мало не покажется… Вон мужиков сколько! Пускай разбираются меж собой!

По всему видно, это была её мать.

– Все из одной шайки, небось! – ворчливо поддержала её пожилая толстая женщина. – Они нынче ведь как: ограбят, сговорившись, кого, а потом при дележе чужого добра меж собой грызутся. Добро б только дрались, а ведь и убивают! Своих же! Такими кладбища полны!

По лицам зевак было видно, что она выразила мнение многих. Время было такое – страна, называемая СССР, раскололась на части, прежние порядки исчезли, новые не окрепли. Почувствовав слабину власти, всякая нечисть вылезла наружу.

– Да какой шайке нужна такая развалина… – тихо возразил один парень сквозь зубы.

– И стар и млад нынче одним миром мазаны. Как раз матёрые бандиты шайки и сколачивают. Ты не смотри на его благостную рожу. Нарочно притворяется тихим голубем. Если копнуть поглубже, наверняка, тюремная птичка!

– Никого нельзя избивать посреди улицы! – возразила на это женщина с ребёнком. – Если в чём виноват, пусть милиция всё выяснит и отдаст под суд! Кто позволил творить самосуд?

Видя, что хулиган исчез, она совсем осмелела и, вырвав из рук матери рукав кофты, шагнула к лестнице:

– «Скорую» надо вызвать! И милицию! Где тут телефон?

И с ребёнком на руках исчезла за дверями магазина.

А старик лежал на траве, на спине с откинутой головой. Вероятно, он был без сознания. С тротуара поднялся поджарый мужчина в рабочей одежде и начал тихонько трепать его по щеке, другой стал собирать рассыпавшееся содержимое чёрного пакета: булку, порванный и наполовину опустевший треугольный пакет молока, пачку папирос «Беломорканал», скатившуюся на асфальт бутылку пива. Поднял истоптанную бейсболку, стряхнул и сунул туда же. Тут и дедуля зашевелился, с помощью двух мужчин, поддерживавших его за плечи, сел и, обхватив руками голову, стал качаться из стороны в сторону.

– Подняться сможешь? – спросили его.

– Сейчас, сейчас… Чуть посижу, потом…

– «Скорую» уже вызывают. Сейчас приедут.

Дед пощупал щёки, из кармана брюк вынул скомканный, грязный носовой платок и потёр окровавленные уголки опухших губ.

– Зачем «скорую»… Сам пойду к врачу… Если понадобится…

Сказавши это, он ухватился за локоть стоявшего рядом мужчины и, шатаясь, поднялся на ноги.

Народ разошёлся, осталась стоять одна толстая ворчливая женщина. Ни «скорой помощи», ни милиции не было видно. Дед поблагодарил мужчин за помощь и, взяв злополучный пакет, неровным шагом двинулся в сторону двора, туда, где исчез его мучитель.

– Постойте, куда же вы? – крикнула ему появившаяся в дверях магазина женщина с ребёнком. – Дождитесь хотя бы милиции! Как же это можно! Средь бела дня посреди улицы, ни с того ни с сего избивать человека! Ведь он в отцы ему годится!

– Вот видели? – воскликнула упитанная женщина. – Говорила же я: не хотят они связываться с милицией!

И, словно бы ставши выше ростом от гордости за собственную правоту, высоко задрав голову с коротко стриженными седыми волосами, пошла прочь, твёрдо ступая, будто скрепляя печатью свои слова.

* * *

Муртаза быстрым шагом прошёл через двор и вышел на соседнюю улицу. Не дожидаясь зелёного сигнала светофора, чуть не угодив под колёса серых «Жигулей», по-спортивному легко перебежал через дорогу и вскочил на подножку автобуса, уже трогавшегося с остановки.

Набитый битком автобус повёз Муртазу вместе с другими в Старый город, находящийся в двадцати километрах. Сюда, в Новый город, если сказать вернее, в построенную после Второй мировой войны большую слободу, приехал он сегодня в поисках некоего Садирова. И нашёл… Но встреча получилась совсем не такой, как он предполагал.

Муртаза протиснулся к заднему окну.

Вот остались позади ряды опрятных кирпичных многоэтажек, окружённых высокими тополями и берёзами, и за окном стала проплывать, как на большом киноэкране, широкая панорама торжествующей природы. По краям дороги выстроились недавно окутавшиеся в пышный зелёный наряд берёзы и липы, в просветах между ними выглядывали аккуратные сельские дома, блестя на солнце окнами. Замечательные виды, для души услада!

Однако широко открытые ясные глаза парня совсем не видели этих красот. Перед ними маячила сгорбленная фигура растерявшегося старика. Как же он, бедняга, ничтожен и противен! Руки поднять не мог, чтоб отвести удар…

А ведь Муртаза представлял его могучим, на вид даже страшным человеком. Если и не внешностью, то злой силой, рвущейся из глаз, выражением лица… Если не внешне, то внутренне он должен был быть похожим на волка, как этот зверь быть по-своему красивым. Движения точны, цельны, сильны.

Но это существо… Кто он? Человеческого в нём вряд ли найдёшь, но и звериного порыва, точности в движениях тоже нет…

И как же он смог разрушить судьбы многих умных, прекрасных людей, испортить жизнь совсем ему незнакомого Муртазы? Какая сила, злой дух прячется в его жалком теле?

Встречу с ним Муртаза представлял себе совсем иначе. Как пристально посмотрит ему в глаза, как задаст ему жестокие вопросы, как скажет, через что пришлось пройти Загиде из-за его подлости… Только потом, прижав его к стене и выслушав его жалкие оправдания, наказать. Причинить нестерпимую боль, не телесную, а душевную. Напугать так, чтоб от страха он места себе не находил, чтоб совесть его покоя не знала.

Но при виде жалкого, бесцветного старика разум его будто помутнел. И вот из-за этого жалкого существа перенесено столько страданий?..

Теперь вроде как отомстил. Можно бы почувствовать удовлетворение, облегчение. Но вместо этого сердце жгла горечь сожаления. Зло было причинено великое, отмщение же казалось ничтожно малым. Мысли путались, горло пересохло, будто от удушливого едкого дыма. Такое бывало с ним в детстве, в Средней Азии, где прошло его детство и юность: на лето бабушка увозила его из городка в деревню, и там, возле костра из кизяка, едкий дым щемил ему горло, и слезились глаза.

От своих мыслей очнулся он только на конечной остановке. Надо было пересесть на троллейбус и ехать на другой конец Старого города. Он жил там в одном из двухэтажных дощатых бараков, спешно сколоченных полвека назад. В начале Второй мировой войны туда поселили рабочих эвакуированного военного завода.

Родился же он далеко отсюда, в Средней Азии. Отец – татарин крымский, мать – казанская. Загида умерла рано, когда сыну едва исполнилось девять лет. Через год в доме появилась мачеха. После окончания школы парня забрали в армию. Демобилизовавшись, он приехал в Казань и поступил в институт. Жил в этом бараке у родного дяди по материнской линии.

Пока он учился пять лет, а затем работал два года на заводе, умерла жена дяди, спустя недолго слёг и он сам. Болел тяжело, семь месяцев не вставал… После его кончины хозяином комнаты остался Муртаза.

Многие смотрят на него с завистью: иметь в городе своё жильё – большое счастье. Но парень не может считать себя счастливчиком. Сколоченные когда-то наспех, с расчётом едва на десять-пятнадцать лет, бараки давно обветшали, но переселить людей в другое жильё и сносить эти трущобы никто не планирует. Даже совсем наоборот, считают, что у этих бедолаг есть крыша над головой, а сколько горожан не знают, куда приткнуться! Двенадцать квадратных метров жилья на человека гораздо больше установленной социалистическим государством нормы, поэтому заводской профком не поставил Муртазу в очередь на квартиру. Таким образом, хотя и можно было какое-то время ютиться в этой конуре, на лучшее жильё в обозримом будущем рассчитывать не приходилось: квартиры распределялись только по решению вышестоящих органов по утверждённой очереди. Некоторые обитатели барака ждали своего счастья по сорок лет…

Казалось, после ухода в иной мир тяжелобольного родственника должно было стать легче. Однако, хотя и пришло избавление от удручающих хлопот по уходу за лежачим больным, душу стала давить иная тяжесть – тоска от одиночества, будто в углах комнаты притаилась тихая, неизбывная безнадёга.

Чувство это усиливалось и от ветхости, шаткости, бесцветности убранства комнаты. Едва перегшагнув за порог, спотыкаешься об угол старого холодильника «Саратов», стоящего слева. За ним на обшарпанной тумбочке тоскливо светится мертвенно-серый глаз чёрно-белого телевизора «Рубин». Справа от двери – вешалка, за ней диван, уже при приближении как бы издающий стон. За ним в углу – полки для посуды. У окна стол, покрытый потёртой клеёнкой. На спинках стульев, стоящих там и сям, висит одежда.

При виде всего этого глаз ищет хоть какое-то светлое пятно, что-нибудь приятное для души. И взгляд невольно устремляется в окно и натыкается на решётку из толстой арматуры, приколоченной к раме со стороны улицы. Подобной решёткой обнесены все окна на первом этаже – боится народ грабителей, потому что в последние годы участилось воровство. Хотя, по мнению Муртазы, что уж тут украсть? Но дядя не хотел отставать от других. И понять его можно: ведь это добро он накопил за сорок лет усердной работы на станке, да не один, а вместе с женой. И воры навещают жилища именно простых работяг, потому как состоятельных просто так не ограбишь – они умеют защищать своё добро.

Глядя на решётку, Муртаза часто думает: «Не такие ли на тюремных камерах?» При виде, хотя и окрашенных в белый цвет, но изнутри кажущихся чёрными, грубых, витых толстых прутьев, он и в этот раз помрачнел и сжал зубы. Не такие ли прутья перерезали когда-то белый свет перед ясными очами его матери?

Муртаза кинул курточку на спинку стула, вышел в грязный коридор, прошёл мимо двери общей для шести семей кухни и вошёл в общую же умывальню. Наклонился над одной из прикреплённых к стене ржавых раковин, подставил разгорячённую шею и голову под казавшуюся липкой, пахнущую илом тепловатую воду, вытерся руками. Подняв голову, вгляделся в висевшее на стене маленькое зеркало, пёстрое от пятен от мух и ржавчины. Под чёрными глазами краснота, ноздри аккуратного носа расширены. Округлые щёки, крепкий подбородок кажутся темнее обычного: утром он поленился побриться.

Он пошёл на кухню, на грязной газовой плите вскипятил воду и с чайником вернулся в свою комнату. Хорошо, что коридор был пуст, мимо него проскочил только шестилетний сын соседки Флёры – Муртазе не хотелось видеть никого.

Чай казался мутным, намазанный маслом пряник – прогорклым. Поморщившись, он поставил полупустую чашку на стол и встал. Возле дивана, в углу под полками с посудой стояла низкая тумба, покрытая молитвенным ковриком с вышитым на нём рисунком мечети с четырьмя минаретами. Муртаза поднял коврик, под ним показался небольшой красный сундучок, кованный блестящими медными полосками.

Сундучок этот был наследством, доставшимся ему от родителей. Точнее, от матери. В последнюю поездку к родным в Среднюю Азию отец уговорил Муртазу взять эту памятную вещь с собой. «Подумываем мы, сынок, переехать в Крым, на землю предков, – сказал он. – Сам знаешь, при переездах вещи ломаются, теряются. Да и неведомо, что там ждёт нас самих. Здесь сложено всё, что хранит память о твоей матери. Береги их».

Сундучок был подарен Загиде родственниками, когда она приезжала в гости в родную деревню близ Казани. Жили там потомственные мастера, создавали, можно сказать, настоящие шедевры. На медных полосках, обвивших узором бока и крышку сундука, выкованы вьющиеся, цветущие веточки, изящный замочек запирается на миниатюрный ключ. Изнутри сундук покрыт красным атласом, словно благородная шкатулка для жемчугов и алмазов.

У матери Муртазы не водилось золотых украшений с бриллиантами. В сундучок были сложены старые фотографии, письма, несколько исписанных разноцветными чернилами и карандашом тонких тетрадок.

Приехав в Казань, Муртаза наскоро перебрал их, аккуратно сложил, потом же долгое время не прикасался. Видно, ещё не настало время ему глубоко заинтересоваться прошлым, не появилась настойчивая потребность в этом. У молодости много других забот.

Только вот теперь, когда на заводе дела шли ни шатко ни валко, а дома ждало одиночество, он почувствовал, что некуда девать себя. Раньше было чем заняться: кипел весёлыми хлопотами, многолюдными представлениями Дворец культуры завода, клокотали страсти на стадионе. Заводской футбольный клуб «Крылья» был частым участником российских турниров. И Муртаза, ещё будучи студентом, числился одним из надёжных игроков.

В отличие от обделённого вниманием быта граждан, их досуг и моральный облик пользовались неустанной заботой коммунистической партии и советского государства (что, впрочем, было одно и то же).

Теперь же Дворец культуры погрузился в тишину и темноту, а на изумрудной траве стадиона хозяйничают лишь воробьи, галки да вороны. Куда деть себя молодому парню?

Бывают часы, когда «думаю думу свою», как сказал поэт. Думы же часто уводили в прошлое, туда, где жили, страдали, любили и позвали Муртазу в этот мир родители…

К тому же по телевизору часто стали говорить о несправедливостях правившего в стране в течение семидесяти лет коммунистического режима, о его преступлениях против собственного народа. И в газетах много пишут о том же, и у читавшего и слышавшего всё это Муртазы словно вновь и вновь открывалась старая сердечная рана. Ведь это его мать испытала на себе вопиющую несправедливость властей и от пережитого ушла из жизни так рано…

…В детстве Муртаза и сам горько страдал: быть сыном бывшей заключённой, а потом ссыльной, было стыдно. Если мать когда-то была осуждена, а отец – потомок сосланных, не можешь ты гордиться своим родом-племенем, как, например, узбеки или русские подростки. Нет у тебя внутренней опоры, чтоб держать голову высоко, грудь колесом. И теперь, хотя и говорят, что при коммунистическом режиме многие были безвинно осуждены на долгие сроки и даже расстреляны, всё же тень сомнения не исчезает: действительно ли именно этот человек был осуждён безвинно? А вдруг за ним водились кое-какие грешки? А не преступил ли он где-то закон? О бывших арестантах разные ходят слухи: «Вряд ли совсем уж без вины были… Стоит копнуть поглубже, такое выясняется! Тогда ведь все доносили друг на друга! А в тюрьмах что творилось! Сами арестованные почём зря топили бывших друзей-приятелей и даже родственников!»

Слова такие отравленной стрелой впивались в сердце Муртазы. Он боялся узнать не о вине, нет! Его мать была святая женщина, не могла она совершить дурного поступка! Боялся он узнать о невольной ошибке матери, о её пусть мгновенной, но слабости. А не заставили ли её, замучив до беспамятства, подписать какие-то бумаги? И они, сшитые в папке, хранятся где-то? Пишут же теперь бывшие узники о подобных случаях…

Такие сомнения и опасения до сих пор как-то удерживали Муртазу от поисков. Он боялся появления тёмного пятнышка на светлой памяти о матери.

А ведь то и дело слышны голоса потомков репрессированных: требуют, чтоб им дали возможность ознакомиться с «Делами» осуждённых, хлопочут о реабилитации. И многие добиваются своего – восстанавливают доброе имя отцов, матерей!

Не пора ли и ему, Муртазе, сделать первые шаги?

Благо и времени хоть отбавляй: на заводе снова остановили конвейер, опять всех рабочих отпустили по домам в неоплачиваемый отпуск. Завод этот выпускал сложнейшие и точнейшие приборы для подводных лодок. По всему видно, нынешнее правительство не интересуется подводными лодками, за готовые приборы платить не желает. И они, сложенные в железные коробки, копятся штабелями на заводском дворе. Если и дальше так пойдёт, руки тысяч работяг останутся совсем без дела, а их семьи – без хлеба.

Досуга много, а вот душа не желает веселья. К тому же близкий к сердцу человек по имени Илюса уехала по делам в сельский район. Встретиться бы с ней, рассказать о сегодняшних передрягах. Но приедет она только послезавтра.

Именно после её отъезда в одном из тоскливых вечеров Муртаза снял молитвенный коврик с крышки красного сундучка, сверкающего медными полосками. И, не торопясь, с трепетным усердием стал перебирать его содержимое. При внимательном рассмотрении это оказался ларец с секретами. И с приворотом. Иначе как объяснить сегодняшнюю из ряда вон выходящую выходку Муртазы? Ведь не драчун же он, не псих какой… А такое натворил!..

Мог ли он знать, что едва уловимый щелчок золотого ключика положит начало таким событиям…

Вначале вынул из сундучка всё содержимое и разложил на диване. С великим вниманием подолгу рассматривал каждую фотографию. Детские, школьные, студенческие… Затем взялся за тетрадки. Из них первая же открывалась стихами:

 
На вершине Карадага облако висит ажурно,
У подножья Карадага грудью бьётся о скалы море…
Коль стрелою Газраиля трудный путь мой прервётся,
О Аллах, в края родные пусть душа моя вернётся.
На вершине Карадага отдохну я в белой ложе,
У подножья Карадага над пучиною покружусь…
 

Знакомая песня. Муртаза всегда считал, что она сложена крымскими татарами, сосланными во время войны в Среднюю Азию.

Но в этой тетради под стихами бросились в глаза слова, начертанные другими, чёрными чернилами: «Как могло мне прийти в голову, что из этих строк выстрогают дубину и ударят меня по голове?»

Как?! Значит, эти стихи были сложены будущей матерью Муртазы?! А он об этом не знал до сих пор? А что означают слова «выстрогать из стихотворных строк дубину»?

Хотя над последним вопросом голову долго ломать не приходится: отец как-то говорил Муртазе, что его мать была обвинена в попытке создать организацию для защиты прав крымских татар. Но в тетрадках об этом ничего больше не нашлось. Семья, состоявшая из сосланной девушки и переселённого с родной земли парня, была, конечно же, под постоянным наблюдением милиции. Тут уж и в дневниках не пооткровенничаешь…

Но разве дело только в словах? В шелесте пожелтевших страниц словно слышался тоненький, тихий, ласковый голосок матери:

 
Расчесала я волосы, начернила чёрны брови,
Погубил меня навеки, тот кто клялся в любви вечной.
 

Внизу начертано «Ф. С.»

Что означают эти буквы? На что намекают? Не на то ли обвинение? На то, как попала в тюремную камеру, из-за кого это случилось?..

Муртаза торопливо перебрал страницы тетрадей. Но таких букв больше не было. Просмотрел письма. Все они были из родной деревни, от родных. Между ними затесался тетрадный листочек в клеточку. Там слова из народной песни: «Живи счастливо, мой милый, и в разлуке со мной…» Над словом «милый» приписка «Вилен»… В последней тетради стихи, полные тоски и боли. Начертаны неровными буквами, разными чернилами. По всей видимости, в конце жизни, страдая от неизлечимой болезни, писала их мать Муртазы. Вот среди них бросились в глаза слова: «Все мои несчастья начались с Садирова Фирдуса…» И по краешку страницы: «Постигнет ли тебя наказание? Буду ли я отомщена когда-нибудь?»

Садиров Фирдус – С. Ф. Или «Ф. С.»…

«Вот с кого надо начинать», – подумал Муртаза. И наутро же взялся за дело.

* * *

Найти его оказалось делом не таким уж и сложным. В отделе кадров института сохранились сведения, кто когда учился и куда был направлен после получения диплома. Когда Муртаза сказал, что очень хотел бы найти сокурсников покойной матери, вошли в положение, разрешили переписать список группы, в которой училась Кадерметова Загида. Точнее, было два списка: поступивших и окончивших. Числился в них и Садиров Фирдус. Только вот сама Кадерметова во втором списке отсутствовала. Не доучилась…

По прошествии многих лет некоторые, оказывается, не порывали связи с альма-матер, участливые женщины из отдела кадров нашли даже телефон одной. Звали её Фарида. Муртаза тут же ей и позвонил. Узнав кто и зачем её разыскивает, она тут же пригласила его к себе домой. Ехать было недалеко – жила она в центре города.

…Как только открылась входная дверь, он протянул хозяйке букет красных тюльпанов. Увядающее тонкое лицо Фариды слегка порозовело. Ей шли тюльпаны, она сама была сродни цветку, точнее одуванчику: когда-то, видимо, русые, теперь уже серебристые, коротко стриженные, завитые мягкие волосы, нежные черты лица, несколько суховатая фигура в платье с неброскими узорами. И голос тонкий, ласковый.

– Вот за это спасибо от всей души! – сказала она, подняв цветы к лицу и откинув голову, поверх них пристально вгляделась в лицо гостя. – Да ты весь в мать пошёл! Говорят, сыновья, похожие на матерей, бывают счастливы. Слыхал, наверное? Милости прошу, проходи. Снимай кроссовки. Сядем рядком, побалуемся чайком. Как бывало когда-то с твоей мамой. Дома я одна. Муж и дети на работе. А у меня сегодня свободный день, уроков в школе нет. Проходи в зал.

Муртаза окинул комнату взглядом. Правую стену занимают в ряд поставленные высокие шкафы, так называемая «стенка», на одной из полок которой телевизор «Фунай». Один шкаф занимают книги с позолоченными и посеребренными корешками, на полках другого за стеклом блестят хрустальные бокалы, чашки, фарфоровые статуэтки. У стены напротив – диван, кресла, покрытые золотистой тканью, такой же, как занавеска на окне. Обычное убранство жилища интеллигентной семьи.

В центре комнаты на круглом столе, покрытом белой скатертью, приготовлено аристократическое угощение: тонко нарезанные и красиво уложенные колбаса и сыр украшены веточками петрушки и укропа, коробка дорогих конфет открыта, чайники и чашки блестят позолотой. И, конечно же, тюльпаны в хрустальной вазе нашли своё место в середине. У Муртазы, давно не видевшего таких изысков, зарябило в глазах.

Да, стол был праздничным. А вот разговор получился тернистым, царапал душу.

До Фариды, оказалось, дошёл слух о смерти Загиды. Она выразила соболезнование и стала расспрашивать о нём самом: где учился, кем работает, с кем живёт… Прихлёбывая ароматный чай и покусывая шоколадную конфету, Муртаза коротко ответил на вопросы и поспешил перевести разговор на мать.

– Учились мы вместе всего два курса, но всегда считали её своей и часто вспоминали, – сказала Фарида, опустив взгляд в чашку. – Она всегда в моём сердце. И кровати наши в общежитии были рядом. И питались вместе. Всё, что присылали из деревни, считали общим. После лекций возвращались такие голодные, что не хватало терпения дождаться, когда сварится картошка. Нарежем лук, заправим растительным маслом, уксусом, солью посыпем и наворачиваем с ломтём ржаного хлеба. И, казалось, нет на свете ничего вкуснее.

Она улыбнулась.

– Вам, нынешней молодёжи, наверное, трудно представить. И хлеба ведь ели вдоволь не всегда. Но всё же мы не унывали. Вот перед твоим приездом достала фотографии. И снова поразилась: какие счастливые мы были!

Она лёгким движением поднялась, достала с полки шкафа толстый альбом и, отодвинув тарелки, положила нас стол. На обложке красовался большой, видимо, нарисованный кем-то акварельной краской красный тюльпан. Внутри к розоватым картонным страницам приклеены фотографии. Фарида придвинула свой стул поближе к гостю.