Текст книги "Красный цветок (сборник)"

…Сотрудничество началось для него неожиданно. Можно сказать, странным образом. В один из декабрьских вечеров его позвали из общежития на улицу. На крыльце его ждал незнакомый парень. «Завтра во время обеда тебя будут ждать в гостинице «Совет», – сказал он. – Двадцать вторая комната. Смотри, не забудь. И никому ни слова об этом!» И как-то подняв брови, выпятив губы, состроил странную гримасу и, увидев входивших во двор двух парней, поспешно удалился. Фирдус остался в растерянности. Кто может ждать его в гостинице? Неужели кто-то из односельчан? Но когда же встреча земляков была секретным делом? Или это девушка какая-нибудь надумала пошутить? А если шутку затеяла… Загида? Это была, конечно, глупая мысль. Совсем сумасшедшая. Ведь её глаза как бы в упор его не видят, взгляд проскальзывает мимо. И на приветы отвечает нехотя, просто ради приличия.

Хотя, кто знает этих девушек! Никогда не угадаешь, что у них на уме. Сегодня одно, завтра другое, меняются на глазах. Может, собрались отметить праздник какой, например чей-то день рождения. В такие компании лучше ходить с другом, с подругой. Ах, как было бы хорошо, если б хоть один вечер почувствовать себя парнем Загиды!

Но в комнате на втором этаже ожидал его совсем даже не компания какая-нибудь, а плотного сложения мужчина средних лет, по виду похожий на жителя Средней Азии. Странно это было, как-то таинственно даже. И комната погружена в полутьму – на окнах задёрнуты шторы. Что надо этому типу от Фирдуса?

– Проходи присаживайся, браток, – сказал он, поздоровавшись за руку. – Я Сает Токтогулов, можешь звать просто дядей Саетом. – Его густой голос был мягок, приятен для уха, глаза смотрели приветливо. – Посоветоваться нам с тобой надо.

– О чём это? – спросил Фирдус, сев на кожаное кресло напротив него.

– О будущем, – сказал Сает как бы размышляя. – О судьбе… И не только твоей, но и моей, многих людей. Всей страны. Ты не будешь против, если мы пофилософствуем немного? У тебя есть время? Никуда не торопишься?

Фирдус был совсем растерян. Кто таков этот дядя? Чего он хочет?

«Дядя» как будто читал его мысли, пояснил.

– Мы ищем кадры для особо важной для страны работы.

Тут в голове Фирдуса словно щёлкнуло: «особо важный вопрос», «особо опасные преступники»… Такие словосочетания были на слуху. Да и эта таинственность, задёрнутые шторы… Сразу вспомнились слухи, что среди студентов есть стукачи, которые доносят куда надо обо всех неосторожно высказанных словах против коммунистической партии и советского государства. Некоторые шёпотом предупреждали Фирдуса, что надо держать язык за зубами, о политике особо не распространяться, даже с близкими друзьями не откровенничать. Кто знает, что у них на уме, чужая душа – потёмки… Часто предают именно те, кому ты больше всех доверяешь.

Фирдус был не дурак, быстро смекнул, на какой крючок его собираются цеплять. Хорошо зная, с каким презрением и страхом относятся все к стукачам, им овладело непреодолимое желание скорее убраться оттуда подобру-поздорову.

Дяденька же, сидящий напротив, будто видел его насквозь, всё понимал, но никак не осуждал, наоборот, становился ещё более приятным, даже ласковым. Смотрел на собеседника, как на неразумного, неопытного мальца. И всем видом показывал, что желает только добра. Он стал расспрашивать о том, не тяжело ли учиться, какие науки даются легко, какие трудно, из какого он района, как там родители. Ответы слушал с великим вниманием, хотя, можно догадаться, обо всём он уже был хорошо осведомлён.

– Да, тяжело пришлось старшему поколению. Война, восстановление разрушенного хозяйства – всё легло на их плечи, – печально вздохнул он. – Отец твой успел воевать?

Знал ведь наверняка, что отец парня Максут оставил на поле боя левую ногу. Но всё же расспросы эти, искреннее, казалось, сочувствие не могли не смягчить сердце Фирдуса. Постепенно разговор перешёл на общие темы, на то, что в мире неспокойно, войны вспыхивают то там, то тут. Что опасность грозит и нашей родине, что империалисты всё откровеннее точат зубы на Советский Союз. Враг силён, хитёр. Окружил нас военными базами с запада и с юга. В такой ситуации крайне необходимо знать о его планах и намерениях. И очень важно сохранить и ещё более укрепить единство народа. Каждый честный гражданин обязан сделать всё возможное для предотвращения ядерной войны, а в случае её возникновения быть готовым к бою, чтоб в кратчайшие сроки разбить врага. Да, мы живём в мирное время, но продолжается тайная война. И есть люди, которые на переднем крае. Это наши разведчики и контрразведчики. Успешно работающий один разведчик иногда стоит целой армии.

Как и все мальчишки, Фирдус прочитал много книг про разведчиков, поражался их самоотверженности, восхищался их прозорливостью, стойкостью, хитростью. Кому не захочется быть таким?

Токтогулов ясно читал мысли, видел чувства, волнами окатывающие Фирдуса. Он ловко настроил беседу в тон этим волнам.

В настоящее время, когда идёт «холодная война», когда существует опасность превращения этой войны империалистами в «горячую», значение разведки всё больше увеличивается. Нам крайне необходимо привлекать в неё надёжную, самоотверженную, умеющую зорко наблюдать и тонко анализировать, хорошо владеющую собой, сильную духом молодёжь.

…И вот теперь, через тридцать с лишним лет, состоявшийся в той полутёмной комнате разговор вспомнился со всеми подробностями, нюансами, с противоречивыми чувствами, терзавшими душу. Правду говорил Токтогулов. И поныне Фирдус готов поднять обе руки за его слова. И не только он один, большинство думало так же. И молодёжь была готова за защиту Отечества, за сохранение мира во всём мире отдать все силы, а если понадобится – и саму жизнь. Кто скажет, что это было не так?

Токтогулов как бы вскочил на вздыбившуюся в душе юноши высокую волну и понёсся дальше. Чтоб предотвратить войну, мало знать планы коварных врагов, которые угрожают нам из-за рубежей. Они прилагают неимоверные усилия, чтоб развалить нас изнутри. Для расшатывания идеалов, уверенности в будущем, морали, самого духа советского народа тратятся громаднейшие деньги.

– Ты знаешь, что написал прежний глава американской разведки Аллен Даллес?

Фирдус мало интересовался большой политикой. Что толку забивать голову тем, на что влиять никак не можешь? Про самого страшного заморского врага Даллеса слышал, конечно, краем уха, но что он там написал, не интересовался. Оказывается, этот подлец придумал самые грязные методы развала Советского Союза. «Главная наша цель – разрушение морали советских людей. Для этого нам необходимо посылать им такие кинофильмы, завалить их книжные магазины такими произведениями, увлечь их молодёжь такими песенками, чтоб подрастающее поколение научилось думать только о наслаждениях, чтоб отвыкло от забот о родителях и родине, чтоб поклонялось лишь жёлтому дьяволу – золоту и деньгам. Если нам удастся таким образом лишить советский народ нравственности, СССР развалится сам, не надо будет и атомной бомбы». Так писал этот Иуда.

– Понял теперь, какой тип оружия выбрал международный империализм, чтоб уничтожить нас? Идёт нападение на наши души! Если будем в неведении о том, о чём думает молодёжь, к чему стремится, в чём видит смысл жизни, мы проиграем. Нам необходимо знать, чем дышит народ. Это делается не для того, чтоб усложнить кому-то жизнь или причинить зло. Давно прошли времена большого террора, Ежова, Берии, кончилась сталинская эпоха. Но не одно государство не может существовать без постоянной заботы о своём внутреннем здоровье, оно должно быть осведомлённым о духе и чаяниях народа.

Что можно было возразить против этого? Короче говоря, к концу этого долгого разговора глаза Фирдуса посветлели, плечи развернулись, спина выпрямилась.

При всём том, конечно же, где-то в глубине души что-то щемило, тревожило. Казалось, что в рассуждениях дяденьки Саета есть какая-то кривда, что тут не всё чисто. Но осознание того, что есть возможность в чём-то отличаться от других, владеть недоступной простым смертным тайной, погасило это слабое чувство.

Да и о чём тут тревожиться? Во дворе не тридцать седьмой год, и даже не сорок третий. Никого не сажают просто так, огульно обвинив в контрреволюционном заговоре. А разведка и контрразведка были, есть и будут в каждой стране. И ниточка, связывающая с ней, очень может пригодиться в будущем! Хотя Токтогулов и не говорил об этом прямо, но намекнул же. Значит, дальнейшее всецело зависит от Фирдуса самого, от его умения хранить тайну, аккуратности и тонкого чутья.

Вышел он из полутёмной комнаты на улицу совсем другим человеком, внутренне окрепшим, как-будто окрылённым.

Время от времени они стали тайно встречаться. Позже выяснилось, что за служение родине полагается вознаграждение. Небольшое, но для четвёртого сына-студента одноногого калеки совсем не лишнее.

Кто посмеет бросить в него камень? Родина призвала, и он пошёл.

* * *

Аллах свидетель: ни на кого он не клеветал. Всё, что писал тайком в углу или сидя за столом напротив Токтогулова, было истинной правдой: в горячих спорах невольно вырвавшиеся слова осуждения власти, анекдоты о престарелых вождях, со смешком рассказанные за кружкой пива или в курилке, байки о сытой и красивой жизни за бугром… Что и говорить, грешен человек, завистлив и зубоскалить горазд.

Вот, например, анекдот, рассказанный Тауфиком, когда курили в углу коридора в общежитии. Он привёз его из турпохода. Собрались жениться три молодых парня: француз, американец, русский. Невесте француза восемнадцать, американца – сорок, русского – семьдесят. Спрашивают у них: «Почему ты выбрал именно её?» Француз отвечает: «Она молода, красива, весела. Люблю, жить без неё не могу». Американец говорит: «Она богатая вдова, покойный муж оставил ей миллионы. Буду жить не тужить, всю жизнь как сыр в масле кататься». «Ну а ты почему?..» – удивляются выбору русского. «Она видела родного Ильича!» – говорит он с гордостью.

Очень смешно. Но и горько. Надо себе представить рожу этого замороченного коммунистической пропагандой тупицы. А ведь она, эта пропаганда, отупляет весь народ.

Сердце Фирдуса – не заросший мхом камень; когда он, сидя перед Токтогуловым, писал о россказнях Тауфика, испытывал некое мстительное чувство удовлетворения: коммунисты похожи на того бедолагу из анекдота, и вот я пишу об этом на бумаге и суну в руки одного из них. Пусть хотя бы он один глянет на себя со стороны.

К тому же Токтогулов, хотя и держал узду крепко, но отпустил поводья довольно далеко: всем и при всех говори что хочешь, сколько угодно можешь ругать советскую власть, только пусть другие откроют своё нутро. И Фирдус писал о тех, кто возмущался тем, что страной правят дряхлые старики, стоящие одной ногой в могиле, кто осуждал подавление народных восстаний в Венгрии и Чехословакии. При этом без упоминания имени Тауфика не обходилось: ведь именно он горячился больше всех и выражался резче всех.

Но не клеветал Фирдус, нет! Он писал только о том, что видел своими глазами и слышал своими ушами.

Правда, один раз – но только лишь раз! – пришлось чуточку прибавить…

Но ведь для этого была очень серьёзная причина. Умопромрачительные переживания вывели на бумаге роковые слова помимо его воли.

Это произошло после того, как он получил удар, словно бы погрузивший его в пучину. Он был тем более чувствительней, что был нанесён в то время, когда Фирдус чувствовал себя как никогда уверенно. Теперь у него была тайна, была цель – стать в будущем разведчиком, защитником Родины, по возможностям, могуществу равным целой армии. И этот внутренний стержень укреплял его дух, словно поднимал его над простыми смертными.

Сознание этого, естественно, прибавило смелости в его отношениях с Загидой.

* * *

…Теперь, когда вспоминаешь всё это, кажется, что излишне погорячился он тогда. Но правильно ли будет измерять порывы молодой души ссохшимся аршином старости?

Да, он любил Загиду! Кто там сказал, что невозможно любить жарче, чем Тахир Зухру? Что нет чувств выше, чем у Меджнуна к Лейле? Попробовали бы вы измерить жар огня, бурлящего в сердце Фирдуса!

Разница между ним и Тахиром или Меджнуном была не в том, что он горел меньше, а в том, что желанная относилась к нему совсем не так, как Зухра или Лейла к своим возлюбленным.

Но приходилось терпеть. И он терпел, изо всех сил старался не выдать своих чувств. Но правду говорят, что любовь лишает человека разума, ломает его волю. К тому же есть ещё такое же сильное чувство – ревность называется. Фирдус – не единственный в группе, есть такие шустрые типы, что только откроют рот, все головы поворачиваются к ним. Когда на комсомольском собрании начали обсуждать того же Тауфика, как выскочила Загида! Как звенел её голос, горели глаза! Только ли из-за любви к справедливости? А может ещё к кое-чему, то есть к кое-кому?

Да, тут была причина испугаться потерять то, что ещё найти не успел. Временами Фирдус совсем терял способность владеть собой: на лекциях его голова невольно поворачивалась в сторону Загиды, по дороге в общежитие ноги сами шагали за ней. Помнится, однажды до уха дошёл издевательский смешок одной из девушек; ткнувши сумкой в бок Загиды, она сказала: «Да ты посмотри хоть разок в его сторону, от этого тебя не убудет! Ведь совсем осунулся парень. Неужели не жалко?» Узнала бы шутница, какой огонь жжёт нутро Фирдуса, язык её припёкся б к зубам!

В конце концов терпение Фирдуса иссякло. Он должен был расположить к себе девушку. Любым способом.

Полученные в очередную встречу с Токтогуловым деньги он не стал тратить на себя, на все купил духи «Красная Москва». Было это перед майскими праздниками, подходящий повод для поздравлений и подарков. В комнате Загиды девушки собрали праздничный стол. Двое из них пригласили своих парней. Фирдуса не позвали.

На следующий день в актовом зале института был большой вечер: сначала торжественная часть с докладом и концертом, потом танцы.

Вот зазвучал вальс, и Фирдус по краешку, стараясь не очень бросаться в глаза, пошёл через зал. Многие из ребят не умеют кужиться в вальсе, поэтому и часть девушек остаются вне круга, у стены. А вот он научился шагать и крутиться на «раз-два-три». Специально, чтоб танцевать с Загидой. Но всё же надо было ему ещё раз подумать головой, прежде чем сделать первый шаг к девушке на глазах у всех. Ведь Загида очень редко соглашалась с ним танцевать, да и то, по всему было видно, только из жалости… Но опять же эти непослушные ноги. Они понесли парня, можно сказать, против его воли… К тому же он был возбуждён ещё и оттого, что перед вечером они с парнями по-своему отметили праздник: распили бутылку. Она окрылила душу, будто вселила туда бабочку.

Глаза же Загиды смотрели сурово. Она не взглянула на протянутую руку Фирдуса и отрезала:

– Я отдохну!

Тряхнула головой так, что под завитками чёрных кудрей показалось розовое, изящное ушко, блеснул камешек на серёжке и как будто ослепил глаза. Именно в такие вот минуты, когда стояла, гордо подняв кругленький подбородок, полная достоинства, она особенно дорога Фирдусу.

Хотелось ухватить её за локоть, с силой прижать к сердцу… Но не драться же при всех. Не осталось ничего другого, чем повернуться и побрести обратно.

Пошёл он не туда, откуда пришёл, а прямо ко входной двери. Во дворе, в волнующей тишине весеннего вечера, долго стоял, слушая музыку, лившуюся из освещённых окон. И всё курил и курил. А курил он «Беломорканал». Он привык именно к этим папиросам, потому что вычитал из книг и видел в кинофильмах, что именно их любили настоящие мужчины, прошедшие огни, воды и самую страшную войну.

Наконец вечер закончился, народ начал расходиться. Весело галдя и смеясь, вышли девушки, возбуждённые молодым задором и танцами. Некоторые парни-счастливчики, подхватив любезных сердцу милашек, повели их в душистый сумрак весенней ночи. Фирдусу же осталось только плестись за группой девушек на некотором расстоянии.

Но, войдя во двор общежития, он рванулся вперёд, преградил Загиде дорогу.

– Можно тебя на минутку?

– Чего ещё?

Фирдус сунул руку в карман пиджака и потеребил квадратный флакончик.

– На одно слово…

– Вы идите, я сейчас, – сказала Загида обернувшимся к ним девушкам.

Фирдус взял её под локоть и потянул в сторону от света электрической лампы над входной дверью под высокий тополь. Повеяло лёгким, тёплым дуновением, исходящим от ствола дерева, полного жизненными соками, запахло горьковато-сладким запахом набухших почек.

Дрожащей рукой Фирдус вынул из кармана квадратный флакончик.

– Хочу тебя поздравить с праздником… – Его шёпот прерывался от волнения, слова путались. – Вот подарок… Хотел ещё вчера… Но ведь не поздно ещё… Весна продолжается…

Он сунул флакончик в опущенную ладонь девушки и, чтоб он не выпал, левой рукой сжал её пальцы, а правой обнял за плечи. Навалившись грудью, всей тяжестью тела прижал к шершавому стволу дерева и горячим ртом потянулся к её губам. Загида стала вырываться. Но чем больше она трепыхалась, тем крепче прижимался к ней Фирдус.

– Отпусти… Слышишь? Отпусти сейчас же! – шептала она задыхаясь.

Фирдус же был не в состоянии слышать, как будто голову его опутал горячий туман. Всем существом впитывал он тепло тугих девичьих грудей, прикрытых лишь тонким ситцем белого с мелкими узорами платья, сладко упивался неровным биением её сердца. Жажда наслаждения затмила его разум.

– Отстань от меня, видеть тебя не хочу! – почти крикнула Загида. Она задыхалась от запаха водки и табака из его рта, руки, обхватившие её плечи, и тело, прижавшее её к дереву, привели в ужас. Такого унижения и отчаяния до этого она не испытывала. Так чувствует, наверное, себя лебедь, попавший в клетку. Вольная и свободная духом, как птица, Загида не могла выдержать такого: чтоб кто-то лишил её воли и тискал тело.

…Теперь, когда вглядываешься в эти события сквозь прошедшие годы, они видятся будто сквозь бесчувственные, холодные линзы телескопа, и Фирдус понимает тогдашнее состояние Загиды. Она ещё не загорелась, не была готова ответить на его чувства. Даже танцевать с ним не захотела. Свидания же сладки, когда сердца близки… Не надо было тащиться за ней, останавливать её. И потом… Зачем же он пил и курил так много? Надушился бы лучше тройным одеколоном…

Но тогда он не понимал этого. Девушки горазды притворяться недотрогами. Он ещё мальчишкой много раз наблюдал, как за околицей деревни парни пристают к девчатам, а те отнекиваются, отбиваются. Так было принято. Зная это, он прижимал Загиду к дереву всё сильней.

– Пусти, говорят тебе, гад вонючий!

И Загида, изловчившись, чуток отвернула голову от дерева и плюнула. Плевок пришёлся прямо в глаз Фирдусу. Он выпрямился и закрыл руками лицо. Под ногами звонко треснуло: это упал и разбился заветный флакончик. В нос ударил сладкий, но от обилия слишком приторный запах. Он как масло прилипал к лицу, шее, подавил нежный аромат набухших почек.

– Не смей больше прикасаться ко мне! Близко не подходи! – говорила Загида с яростью, еле сдерживаясь от крика: она не хотела привлекать внимание прохожих. – Слов не понимаешь. Неужели не ясно, что я брезгую тобой!

– Что? Что ты сказала?

– Ведёшь себя как грязный развратник! – Загида старалась овладеть собой. – Умел бы вести себя прилично, не таким бы, может, отвратительным был.

И сказано было это уже не в дикой ярости, а с твёрдой внутренней убеждённостью, как бы обосновывая и оправдывая свой поступок.

И этими словами она словно бросила его себе под ноги и втоптала в грязь. «Мерзкий, вонючий, грязный, отвратительный…» От тяжести этих слов внутри у него словно лопнула пружина и вытолкнула наверх другое чувство, такое сильное, что способно затмить даже саму любовь – чувство оскорблённого достоинства. Он был готов упасть перед ней на колени, целовать ей ноги, но быть втоптанным в грязь, казаться таким мерзким, чтоб кто-то брезговал им? Это уж слишком. Такого позволить нельзя никому. Даже самой Загиде…

Не бывать этому!

Девушка в белом платье с короткими пышными рукавами, подобная большой белой бабочке, впорхнула через освещённую верхней лампочкой дверь общежития. Фирдус остался стоять на источающих головокружительный запах осколках стекла. И тут он понял, что возникло в нём некое чувство, прежде не испытанное. Это чувство уменьшало горечь унижения, придавало силы поднять гордо голову. Это чувство мести было тем более сильное, что была возможность реализовать его. Это было желание отомстить за унижение.

Да, он хотел, чтобы согнулась тонкая шея гордой красавицы, опустилась её кудрявая головка. Щемило её сердце от сожаления за необдуманно высказанные в этот чудесный вечер слова под тополем с набухшими почками, за оскорбительное поведение. Чтоб, испытывая муки раскаяния, извинилась она перед ним. Только и всего. О том, чтобы сломать ей судьбу, погубить – этого и в голове не было! Аллах свидетель, не желал он Загиде зла!

Хотелось только ухватить эту белую бабочку за крылышко и притянуть к земле. Пусть испытает унижение при Фирдусе, и не только перед ним, а перед всеми стоит с виновато поникшей головой. Будет маленькой, жалкой, с затуманенными от слёз глазами. Пусть ищет защиты хоть у кого-нибудь. Тогда-то и поднимется с места Фирдус, и единственный из всех защитит её, спасёт. Вот тогда-то она и узнает настоящую цену ему!

Да-да, надо поставить её на место, как Тауфика. Он ведь тоже как парил над всеми, словно расправив крылья, как вольно рассуждал обо всём. Как он разглагольствовал осенью на колхозном поле, что они не должны тратить драгоценное время на собирание картошки, не за тем поступили в институт. А зимой ворчал, что это не их обязанность перебирать на овощной базе ту же картошку, но уже полусгнившую. Тоже мне нашёлся философ! Студент, не студент, но ты советский человек, куда пошлют, туда и пойдёшь. После того собрания это наконец дошло и до него. Встал как всегда первый: что на поле, что на базе.

Почему и Загиду не образумить таким образом? Сделать так, чтобы от благодарности сама кинулась ему в объятия? Надо только сделать так, чтобы было собрание и была нужная повестка дня. Пока не обсудят сокурсники и пока не исключат из комсомола, органы её не тронут. А Фирдус не допустит её исключения.

Надо было только дать правильный сигнал, а органы сами запустят процесс. И он взялся за дело… Как всегда старался быть по-своему честным: небылицу не писал, напраслину не возводил. Только вот погорячился чуток, краски немножечко сгустил. Кто горел в огне безответной любви, тот поймёт… Писал, что Кадерметова откровенно защищает нарушителей комсомольской дисциплины. Что агитирует написать коллективное письмо за возвращение крымских татар на свою родину. Призывает объединиться, бороться за права народов сообща, создать для этого инициативную группу…

Крамольное слово «создать группу» капнуло с пера на бумагу помимо воли пишущего, жирной кляксой чёрной мести. Он сам не заметил, как это получилось.

…После того как он вручил бумагу Токтогулову, прошло несколько дней. Всё было спокойно. Загида как всегда была весела и беззаботна, и Фирдус несколько остыл, успокоился. Был даже доволен, что его не совсем обдуманная писанина как в воду канула, всё осталось по-прежнему, никаких тебе проишествий и переживаний.

Но вот в одно утро Загида не пришла на лекцию. И девушки из её комнаты не знали, где она. Накануне пошла встречаться с кем-то и не вернулась. Может, из деревни пришло какое-нибудь дурное известие, и Загида поспешно поехала туда, не успев никого предупредить?

Но когда прошло ещё три дня и Загида не явилась на зачёт, группа заволновалась. Из деканата позвонили в деревню, оказалось, Загида туда не приезжала.

У Фирдуса сердце ёкнуло. «Надо бежать к Токтогулову», – подумал он. Надо выпросить у него ту бумагу обратно. Объяснить, что был зол на Кадерметову, поэтому погорячился, допустил неточность. Что она ни в чём таком не повинна. Попросить прощения. Покаяться. Любым способом вернуть проклятую бумагу! Или хотя бы вычеркнуть из неё несколько слов…

Но как найти этого азиата? Они же договорились встретиться только через месяц, перед каникулами. А тут разве можно ждать целый месяц?

И Фирдус пошёл прямо в КГБ. Открыл тяжёлую, старинную, дубовую дверь и с трепетом вошёл. Внутри, под широкой, покрытой красной дорожкой лестницей у маленького стола, стоял по стойке смирно стройный сержант. Фирдус показал ему студенческий билет и спросил Токтогулова. Сержант, ничего не говоря, поднял чёрную телефонную трубку со стола. «Явился студент Садиров, спрашивает Токтогулова», – сказал в трубку. Выслушав ответ, велел Фирдусу подождать.

Ждать долго не пришлось. Наверху, на лестнице показался – нет, не Токтогулов, а белолицый мужчина лет тридцати в сером костюме. Не торопясь спустился, попросил у Фирдуса документ, внимательно обозрел его студенческий билет, спросил, что ему надо, и, услышав фамилию Токтогулова, искренне удивился: «Почему вы решили, что его надо искать именно здесь? Тут же не справочное бюро, – сказал он любезно сочувствующим мягким голосом. – Может, стоит поискать там, где вы его раньше видели». – «Но мы договорились встретиться с ним только через месяц. А тут нужно срочно. Нельзя откладывать». – «Но раз такое дело, загляните туда сегодня. На всякий случай. А вдруг повезёт. До свиданья!»

И правда, Фирдусу повезло – Токтогулов сидел в затемнённой гостиничной комнате.

– Что скажешь? – рыкнул он, не отвечая на приветствие. Чем больше он слушал бормотанье Фирдуса, тем сильнее суровел. Сначала на его лице отразилось непонимание, удивление, затем гнев. Глаза стали угрожающими, словно дуло пистолета.

– Что тебе надо? – словно снял он предохранитель с затвора.

– Да пропала она вдруг… Нигде не найдём…

– А ты что, милиция, искать пропавших?

В комнате с задёрнутыми шторами установилась угрожающая тишина. Фирдуса охватил страх, как будто он встретился в незнакомом месте с опасным зверем.

– Заруби себе на носу, ты должен делать только то, что велено. Понял? И никогда больше не смей искать меня. Ни под каким видом.

– Я хотел только сказать… Последнее моё сообщение… Может, я не совсем точно выразился… Может, допустил возможность разночтения…

– Это уж не твоя забота. Где надо уточнят. Если раведчик допустит такую неосторожность, погибнет вся агентура. Ты соображаешь это?

…Эта встреча вымотала Фирдусу всю душу. А Загида так и не появилась. Был человек и нет его. Однокурсники не знали что и думать. А ведь такое случается, говорили они. Каждый год в стране пропадают десятки тысяч человек, и многие из них не находятся вовсе. Как жаль, что это случилось с Загидой! Какая прекрасная девушка была!

Но утопать в горе не приходилось, ведь жизнь шла своим чередом. У каждого забот полон рот: шли зачёты, предстояли экзамены. И надежда не исчезла, даст Аллах, найдётся Загида.

В сентябре, в начале нового учебного года, стало известно, что Кадерметова вычеркнута из списка группы. Сказали, что она попросила прислать документы в Среднюю Азию. Значит, жива-здорова?! Радость-то какая! Все вздохнули с облегчением. Но и задались вопросом: почему в Среднюю Азию? С какой это стати? Из уха в ухо дошло: она там в ссылке. Как в ссылке? Значит, был арест, был суд. А за что судили? Ясно, что не за воровство какое-то. Не такой человек Загида…

Дальше вопросы не задавались, все прикусили языки.

Они больше никогда не встречались. Когда же собрались отметить десятилетие окончания института, стало известно, что Загида умерла. Якобы кто-то от кого-то слышал, но отчего она умерла, так и не сказали.

Что же тут скрывать, после этого известия Фирдус вздохнул с облегчением. Надеялся, что покойная унесла его страшную тайну с собой в могилу… Но нет, она, оказалось, передала опасное – для Фирдуса! – наследство сыну своему. «Всё тайное становится явным». Не зря говорят: кривда и через сорок лет раскроется! Или, как верёвочке ни виться, а конец будет… И вот этот конец наступил…

Теперь остаётся утешиться тем, что хорошо хоть тогда однокурсники остались в неведении о том, что пришлось пережить Загиде. Тем не менее судьба Фирдуса была изуродована. Токтогулов стал относиться к нему откровенно грубо. Сокурсники сторонились, при его приближении у них странно блестели глаза и кривились губы. Якобы кто-то видел, как он вошёл или вышел из КГБ, и пустили слух: «Будьте осторожны с этим стукачом!» Слава эта прилипла к нему как хвост, да такой, который не отдерёшь, не отрежешь. Не будешь же кричать на каждом углу, что на тебя наводят напраслину, что никакой ты не стукач! Да к тому же никто об этом тебя прямо и не спрашивает!

Прошедшие затем месяцы и годы сделали своё дело: буря в душе Фирдуса постепенно утихла. Да и не было же, думалось ему, причины для терзаний совести! Свидания с Токтогуловым стали редкими, а потом прекратились совсем. Партия, державшая в кулаке всю страну, стала слабеть. И органы устрашения потеряли прежнюю силу. Многие, подобные Токтогуловым, остались без работы.

Фирдусу так и не было суждено стать разведчиком, который в случае опасности родине заменил бы целую армию. Но органы не забыли о нём, пригласили работать в колонии воспитателем.

Можно было бы сказать, что было, то быльём поросло. Ан нет!

Какой чёрт принёс этого мстителя? Как будто тронутого умом от ярости? Убьёт ведь, не пощадит. Может, в милицию заявить?

Но что-то сдерживало Фирдуса от этого шага. Он продолжал сидеть, не отрывая рук от окровавленной головы.

* * *

Погода была переменчивой, ветреной. То обдаст лёгким дождичком, то разведрится. Так же беспокойно было и на душе у Муртазы, с утра крутившегося возле железнодорожного вокзала.

Сошедшая с поезда Илюса уже направилась было к остановке трамвая, увидев шедшего к ней Муртазу, удивлённо остановилась.

– Ты как тут? Едешь, что ли, куда?

В её голосе звучала неподдельная радость, лицо осветилось улыбкой, на щёчках появились милые ямочки.

– Сначала надо поздороваться, – сказал Муртаза. – С приездом.

– Ну, здравствуй!..

– Никуда я не еду. Вот встречаю тебя. Дай-ка сюда сумку. Чем же ты её так набила? Вяленого гуся в гостинцы, что ли, дали?

– Ты что, забыл? Какую сумку увезла, такую и привезла. Приборы да папки. – Илюса думала о другом. – Откуда ты узнал, что я приеду именно этим поездом?

– Сама же говорила, что приедешь тринадцатого. Третий поезд уже встречаю. Целый день, можно сказать, караулю.

– Делать, что ли, тебе нечего?

Девушка ужасно не любит бездельников, но на этот раз говорит это не в упрёк, а одобряя.

– Забот у меня полон рот, хлопот выше крыши, – сказал Муртаза. – И дум столько, что в одной голове не вмещается.