Текст книги "Красный цветок (сборник)"

– На еду не хватало, а вот фотографироваться деньги всегда находились. Видишь свою маму? Как она красуется перед зеркалом! Тут вот сидит на своей кровати. А это мы снимались в парке после летних каникул.

Муртаза молча смотрел на родное, всегда улыбчивое лицо. На одном даже хохочущее: полузакрытые глаза, ровные крепкие зубы… Многие из фотографий были ему знакомы, такие же хранились в красном сундучке.

– А вот мы в деревне. Тогда ведь каждый год в сентябре студентов всех вузов посылали на уборку картошки. Вашему поколению исполнять такую трудовую повинность не пришлось… Там нас снимал сокурсник. У Фирдуса был фотоаппарат «Зенит».

Муртаза вздрогнул.

– Фирдус?.. Садиров?

– Да, Фирдус Садиров. Вот видишь, как хорошо снимал. У Загиды тоже были такие… Не сохранились?

– Не все… – прошептал Муртаза через запёкшиеся губы. И правда, в сундуке были снимки, сделанные в комнате общежития, в парке, на улице, но не было деревенских.

– Вот наша группа на первом курсе. Это я, а это Загида. Посмотри, как изящно обернула она белый шарф вокруг шеи. Обладала врождённым вкусом. Ей были к лицу яркие цвета: снежно-белый, красный, ярко-бирюзовый. Мне же приятны спокойные тона: серый, сиреневый, бежевый. Разные мы были по натуре, можно сказать, противоположные. Твоя мама была как ртуть, не знала покоя ни минуты. На вечерах была запевалой и в танцах начинала первая. Всех растормошит, развеселит. Открытая, отзывчивая, справедливая. Секретарь комсомольской организации в группе.

Фарида погладила тонкими пальцами страницу альбома.

– Вам, молодым, наверное, трудно представить студентов тех лет – конца шестидесятых. Культ личности давно уже разоблачён, репрессии осуждены, но полной свободы так и не наступило. Нет и нет! Если скажешь хоть слово против комммунистической партии и советского правительства, не видать тебе счастья. А то и воли.

– Неужели арестовывали? Как у нас в Средней Азии?

– Об арестах не было слышно, нет… Но власть нашла другие приёмы держать языки на замке. Появилась угроза ядерной войны, началась холодная война. Повседневно пугали тем, что в любую минуту на наши головы может обрушиться атомная бомба.

Фарида печально вздохнула. Потом выпрямила плечи и сказала окрепшим голосом:

– Но были среди нас люди, которые дышали свободней. Редко встречались, но были!

На лице женщины засветилась улыбка, словно она любовалась на храбрецов.

– Твоя будущая мать, Загида, была одной из них. Её дед, твой прадед, оказывается, был репрессирован в годы так называемого большого террора. Всё нажитое у него отобрали, самого отправили в лагерь, строить Беломорканал. Загида этого не скрывала. Лишь годы спустя мы узнали, что потомков репрессированных в нашей группе было, оказывается, ещё несколько. Но они крепко держали языки за зубами. Ни слова об этом. Потому что было ясно как день: если слух об этом дойдёт до ушей руководства, дороги перед тобой закрыты.

На несколько мгновений воцарилась тишина. Потом Муртаза почти шёпотом, как бы про себя сказал:

– И здесь у вас было так же…

– Загида же не знала страха. О многом крепко думала и делилась своими мыслями с другими. Например, о своих односельчанах. «Люди в деревне были как крепостные, на всю жизнь прикреплённые к колхозам. Не то что уехать, но даже и отлучиться надолго не могли. Им не выдавали паспорта. И это называется справедливость? Получается, родное государство не признавало наших дедов и отцов своими гражданами. И мне стало так жалко их, когда я поняла это!»

– Неужели она одна была такая – размышляющая, рассуждающая? – с удивлением спросил Муртаза.

– Почему же, были. Выражали недовольство установленными в стране порядками. Правда, больше шепотком, только среди самых близких. Не у всех голова набита паклей и сердце каменное… Ходили и политические анекдоты… Однако грозиться кулаком из кармана – одно, броситься с поднятыми кулаками вперёд против несправедливости – совсем другое. Здесь в провинции даже воздух казался затхлым. Если вся страна была за железным занавесом, то провинции были как бы в закрытом котле… Правда, парень один как-то осмелел было. Тауфиком зовут. Со школьной скамьи пристрастился ходить в турпоходы, общался с молодёжью из разных концов страны. А у них мысль кипела. Например, у прибалтийцев или украинцев глаза были не так зашорены, как у нас. Они имели возможность слушать радио «Голос Америки» или «Свободу». Помню, после летних каникул Тауфик приехал совсем повзрослевшим, можно сказать возмужавшим. Говорил, что СССР держит в оккупации Чехословакию, Венгрию, другие страны Восточной Европы, читал стихи Евгения Евтушенко. Но ведь что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. Москвичи и жители приграничных городов могли позволить себе многое. Но не мы, провинциалы. Там были одни карающие органы, а тут ещё и местные. Им надо было постоянно разоблачать заговоры, доказывать свою нужность. В общем, не удержалась бы голова Тауфика на плечах – Загида спасла.

– Как же это она сделала?

– Я же говорила, что мы избрали её комсоргом группы. К своему несчастью, Тауфик потерял комсомольский билет. Это было ужасно. «Как можно потерять такой важный документ? Значит, не берёг, относился наплевательски. А с чего это такое пренебрежительное отношение? Не дорожишь комсомолом? А как ты относишься к коммунистической партии?» В таком вот духе оценивался этот проступок. И на комсомольском собрании ставился вопрос ребром: всесторонне обсудить поведение виновника и строго наказать. Чаще давали строгий выговор, исключали из комсомола очень редко. На этот раз наверху решили не давать никакой поблажки. На собрание прислали представителя районного комитета. Вид у него был суровый, осанка прямая, словно скалку проглотил. По всему видно, пришёл он с категорическим указанием: исключить. Благо бы только из комсомола, а ведь после такого исключат и из института. А там заинтересуются антисоветским элементом и соответствующие органы. В действительности решение принималось наверху, но оформлялось это так, как будто всё делается по настоянию сокурсников, друзей-приятелей. Вот куда дело шло! Ну собрались мы, стали обсуждать. Против райкома не попрёшь, не то самому несдобровать. Нахмурив брови, варили во рту кашу, так, мол, нельзя, подобные разговоры ставят, дескать, подножку строителям коммунизма. Слушала-слушала Загида, опустив голову, и вдруг вскочила: «А я вот считаю, что студент должен думать головой. Размышлять. Сопоставлять разные точки зрения. И спорить должен, и сомневаться. Если кто не согласен с его мнением, пусть докажет обратное. Разве не этому нас учат в институте?» До сих пор, как вспомню, оживает перед глазами: тёмные кудри упали на лоб, щёки порозовели, глаза искрятся. Да, она была настоящим оратором. На роду написано было ей стать большим руководителем.

Муртаза слушал, широко раскрыв глаза. Ему не довелось видеть мать, выступающей на собраниях перед народом. А ведь вон какой смелой, горячей она, оказывается, была! Все струхнули, одна она сказала правду.

Об этом событии он до сих пор не знал. Да и кто мог рассказать? Он был совсем мал, когда она умерла, отец же и сам, возможно, не знает.

– И какое же решение приняли тогда?

– Сказано же, крону древа клонит ветер, мысли человека – слово. Тем более, если оно высказано с такой пламенной страстью! Все выпрямились, подняли головы, посветлели лицами. Вряд ли кто в душе хотел зла Тауфику.

– А вы сами выступали?

Фарида виновато усмехнулась.

– Нет… Я так не умею. Во многом уступала я Загиде. И голос не так звонок. Руку, конечно же, подняла за её предложение: ограничиться строгим выговором. Сколько ни усердствовал парень со скалкой внутри, не смог добиться своего. Так и отстояли мы своего сокурсника.

Фарида открыла последние страницы альбома.

– А вот наша группа на последнем курсе. Вот он, Тауфик, в переднем ряду с преподавателями. Как-никак красный диплом получил.

Муртаза пристально вгляделся в лицо: под непослушной чёлкой круглое лицо, чуть выступающий, угловатый подбородок свидетельствует об упрямом характере. Взгляд твёрдый, требовательный. Крепкий, видать, орешек, парень что надо. Гляди-ка, и такие, значит, молодцы иногда нуждаются в поддержке девушки!

– И вот он же здесь.

Фарида перевернула страницу. Там был прикреплён групповой снимок располневших тётушек и дядюшек с брюшком.

– Это мы отмечали двадцатилетие окончания института. Дружим до сих пор, связи друг с другом не порываем. Собираемся через каждые пять лет.

– А был у вас студент по имени Вилен? – неожиданно спросил Муртаза.

– Кто-кто?

– Вилен. В тетрадях мамы есть такое имя.

– Не было никакого Вилена ни в нашей, ни в параллельных группах… Может, из её деревни?.. У нас лучшим парнем был Тауфик. На последнюю встречу группы прилетел прямо из Сочи. С охапкой цветов, с бутылками вина и коробками конфет. Всех потряс.

– Он там живёт?

– Москвичом стал. Поднялся высоко, улетел далеко. И не удивительно: такие люди не выносят душного климата провинции… Окончил в Москве аспирантуру, ездит по стране – преподаёт в филиалах солидного столичного института… А вот и наш Фирдус. В самой середине.

У Фариды едва изменился, как бы потускнел голос. Глаз Муртазы с жадностью впился в фотографию. Жидкие волосы зачёсаны набок. На несколько удлинённом лице всё вроде на месте, только вот портит вид маленький, впалый подбородок. И ещё взгляд кругленьких глаз. Смотрят не прямо, а как бы вбок, будто скрывают что-то. Муртазе он показался отвратительным.

– Мама написала о нём тоже…

– Да-а? Если можно… У неё не было секретов от меня… Можно узнать, что она написала?

– Всего одно предложение: «Все мои насчастья начались из-за Садирова Фирдуса».

– И Тауфик говорил мне о том же. Правда, не тогда, когда случились с ним те передряги, а уже после окончания института. Сказал, что на него донёс Садиров. Но слухи о том, что Фирдус – стукач, ходили всегда. Что он сексот, то бишь секретный сотрудник КГБ[1]1
  КГБ – Комитет государственной безопасности в советское время, ныне ФСБ.


[Закрыть].

– И что искал КГБ среди студентов? Шпионов?

– Известно же, во всех странах первыми против власти поднимаются студенты. Возмутители общества, зачинщики беспорядков, уличных бунтов – везде они. Власти необходимо видеть это в зародыше. И убить. Ничего странного, что КГБ имел своих людей среди студентов. Иначе грош ему цена.

– И много было таких среди вас?

– Кто знает? После случая с Тауфиком, конечно же, мы крепко задумались над этим. Один подозревает того, другой этого… Но открыто об этом не говорил никто. Только шептались по углам. Всё же теперь я могу сказать с полной уверенностью…

– Про Садирова?

Вопрос прозвучал резковато, и Муртаза почувствовал неловкость. Однако Фарида не обратила на это внимания.

– Да, – как-то печально подтвердила она. – На последней нашей встрече Тауфик ещё раз сказал, что теперь уже нет никаких сомнений в том, что Загиду оклеветал Садиров. Имено он донёс, что она потомок репрессированных, что хлопочет о реабилитации крымских татар, хочет поднять этот вопрос на собрании группы, и слагает жалостливые стихи об их печальной судьбе.

– Но разве что-то могли изменить её попытки?

– Знаешь же, наверно, после пятьдесят шестого года большинству депортировнных во время войны народов было разрешено возвращаться на свою родину. Но крымским татарам такого разрешения не дали.

– Как не знать, я сам крымский татарин, – сказал Муртаза с внутренней гордостью. – Я Асанин!

Фарида прикусила губу.

– Когда до меня дошли слухи о замужестве Загиды, я решила, что её жених наш земляк. Видишь, ошиблась. Не пришло в голову спросить, за какого татарина она вышла. Может, она предвидела это задолго до того? Иначе как объяснить её стихи? Такие душевные, словно о собственной родине: «На вершине Карадага отдохну я в белой ложе…» До сих пор в ушах звучит её голос… Сначала нам показалось странным то, что она так близко к сердцу принимает судьбу чужого народа. Мало ли таких трагедий на земле? Но потом я поняла её. Оказывается, ещё школьницей она была в Крыму. Группу лучших учащихся из их района отправили туда на турбазу отдыхать. Конечно же, Загида была в их числе. Ездили они на экскурсии, в том числе и в Алупку, увидели памятник дважды Герою Советского Союза Аметхану Султану. Там-то и услышала она рассказы о том, как выселяли с родной земли целый народ. Мало сказать, что Загида была потрясена. Это ошеломило её. Нас же с малолетства воспитывали в том духе, что Советский Союз – самая лучшая страна в мире, что в ней всё делается ради счастья народа. А тут такое… С первого раза поверить в это было невозможно. Но сквозь её душу словно прошёл электрический ток, потому что соединились два конца: судьба репрессированного народа и судьба репрессированного деда. Для родного дедушки она уже ничего не могла сделать. Но вот в защиту крымских татар можно было что-то сделать. Хоть слово своё положить на весы, на которых определялось их будущее… Так она считала. Не надо было ей так горячиться! Да разве её удержишь? Задумала отправить коллективное письмо в Центральный комитет коммунистической партии в защиту крымских татар. Уговаривала нас обсудить этот вопрос на собрании, принять постановление и каждому поставить подпись под ним. Мечтательница была наша Загида! Романтик!

Фарида удивлённо покачала головой, словно узнала об этом только что.

– И какое же решение приняло ваше собрание?

– Да не было никакого собрания. Как только преподаватель завершил последнюю лекцию и прозвучал звонок, все встали и ушли. У каждого нашлась своя причина: к кому-то приехали земляки, у кого-то заболел родственник. Одному надо спешить на спортивную секцию, другому – в драмкружок. А то и голова заболела. Остались мы сидеть в аудитории с Загидой вдвоём. Да заглянул в дверь Фирдус. Это мне запомнилось.

– А Тауфик? Он-то где был?

– Как раз ему-то пуще других надо было опасаться быть замеченным в таких мероприятиях. И сам, наверно, понимаешь. После того собрания возникать никак было нельзя. Он заранее сказал мне: «Передай Загиде, пусть не обижается, я не могу подписываться под таким письмом…»

– Вот вы же не испугались, не оставили её одну.

– Говоря по правде, и я боялась. Уговаривала Загиду не затевать такие дела. Всё равно же письмо не уйдёт дальше городского почтамта, будет переправлено в надлежащие органы на месте. И подписантам достанется куда похлеще, чем Тауфику.

– А она что же?

– «Если все честные люди будут бояться, то мир утонет в зле», – вот что она говорила. Хотела очистить от грязи весь мир. Но разве это возможно? Ведь ещё великий Габдулла Тукай написал: «В битве с грязью сам погряз, мир очистить я не смог». «Не к добру это твоё безрассудство», – говорила я ей. Не слушала. Шальная была, взбалмошная!

– И письмо всё же ушло? От вас двоих?

В глазах Фариды мелькнуло удивление.

– Ты, может, меня осудишь, но я не подписалась. Не ушла со всеми вместе только потому, что не хотела оставить её одну. Только и всего.

– Спасибо и за это. Значит, само собрание не состоялось, однако сведения о намерениях организатора дошли до органов. И вы знаете, кто именно их сообщил. Все знали.

Муртаза устремил взгляд на фотографию: лица дебелых тётенек и плешивых дяденек излучают радость. А как же иначе! Ведь наверняка пришли они на этот праздник не с пустыми руками: кое-чего достигли, много чего накопили. Видно по фигурам, что живут сытно, а по рожам – что довольны собой. И давно забыта та, что потерялась в начале жизненного пути… А вот и узнаваемые лица: в переднем ряду – Тауфик, за ним – в самой середине толпы – Фирдус. Рядом с Фаридой.

Женщина словно прочитала невысказанные мысли парня.

– Загида исчезла вдруг, – сказала она понуря голову, как бы через силу. – После лекций я пошла в общежитие, она же сказала, что едет на встречу с кем-то. Села в трамвай, который шёл в центр города. К вечеру в общежитие не вернулась. Мы утешили себя тем, что она, возможно, заночевала у кого-нибудь из родственников или знакомых. Хотя до этого такого с ней не случалось. Но когда ни в то утро, ни на следующий день она на лекцию не явилась, я пошла в деканат. Декан наш Васил Кабирович обещал позвонить в деревню, сказал, что если, не дай Бог, Загиды не будет и там, то придётся сообщить в милицию. С кем говорил и что выяснил – об этом мы остались в неведении. А там лекции закончились, началась сессия… Что Загида была арестована, мы узнали много позже. Слух этот дошёл до нас шёпотом, из уха в ухо и дал повод разным догадкам и сплетням. Мелькало имя Фирдуса. Но я не поверила тогда. Ведь он же любил Загиду!

– Как… любил?!

– Влюблён был до беспамятства! С первого семестра!

Перед глазами Муртазы промелькнули строки из тетради матери: «Погубил меня навеки, тот кто клялся в любви вечной».

– Но… а мама моя? – спросил он, будто опасаясь услышать что-то ужасное.

– На дух не переносила. Да и вообще, запрещала себе и думать о парнях. Ведь впереди стояли годы учёбы. Фирдус же ходил за ней по пятам. Жутко надоедал.

Фарида в раздумье наклонилась к столу так, что стали видны только седые кудри.

– И так думала я, и сяк, но так и не поняла. И впрямь, чужая душа – потёмки. Он и сам ходил в те дни, как в воду опущенный, видно, раскаяние грызло его душу. Однажды с глазу на глаз я завела было с ним речь о непонятном исчезновении Загиды, но он прикинулся ничего не ведающим. Сказал, как отрезал: «Нынче никого просто так в кутузку не сажают, если и случилось какое-нибудь недоразумение, выяснят…» Осенью, когда мы вернулись с летних каникул, пришло известие, что Кадерметова уехала в Среднюю Азию и перевелась в тамошний институт. Все вздохнули с облегчением. Я написала было письмо в её родную деревню с просьбой прислать её адрес, но ответа не получила.

– А Садиров теперь где? С ним-то связь поддерживаете?

В вопросе Муртазы прозвучали и тонкий намёк, и горький упрёк. Редкие светлые реснички Фариды задрожали. Чуткая у неё была душа.

– Нет, мы не общаемся.

Она как будто считала себя виноватой за то, что сохранила хорошие отношения с человеком, предавшим её любимую подругу.

– Но при встречах с однокурсниками речь о нём заводится. Говорили, что он постоянно работал воспитателем в колонии.

– В тюрьме, значит?

– Если сказать по-простому. Один выпускник нашего факультета совершил аварию, был осуждён и попал в ту колонию. Так вот он был бесконечно благодарен Садирову за то, что помог ему освободиться досрочно. Фирдус – человек совсем неплохой. Причинить кому-нибудь зло ни с того ни с сего или бить лежачего не способен. Наоборот, при случае всегда поможет.

Фарида сказала это так, словно оправдывалась в чём-то.

Муртаза, поблагодарив за угощение, встал.

– Значит, его можно найти в колонии. А в какой?

– Он уже на пенсии. В таких местах стаж работы начисляется по-особому, не так, как у всех. Я слышала, что год назад он похоронил жену. И дети вроде разъехались. У меня есть его адрес. В последнюю встречу всех записала. Сейчас найду.

Она достала из ящика шкафа записную книжку.

– Вот – Садиров. Сейчас запишу.

И, достав ручку, лист бумаги, наклонилась над столом. Глядя на её седые кудряшки, узкие плечи, тонкие руки, Муртаза испытывал противоречивые чувства. Хранившая светлую память о его матери, когда-то евшая из одной тарелки с ней луковый салат, эта женщина была ему очень близка. В то же время к чувству нежности примешивались неудовольствие, глухое непонимание, даже горькая обида. Он, как бы боясь обжечь её розовый затылок дыханием и с трудом проглотив подступивший к горлу горячий ком, отвернулся и ещё раз осмотрел комнату. Как всё здесь аккуратно, чисто, даже красиво! Нигде ни пятнышка, ни пылинки. Но почему-то душе не радостно, не спокойно, как будто тут есть невидимый глазу изъян, нечистоплотность какая-то.

Уже попрощавшись и открыв дверь, Муртаза вдруг обернулся и, прищурив глаза, посмотрел хозяйке в лицо:

– И всё же… Не могу не спросить… Как же вы так можете?

На лице женщины отразилось недоумение. Правда, она уже почувствовала, что парень ощетинился, готов уколоть, но объясняла это себе тем, что он молод, а молодым трудно понять старших. Поэтому говорила как можно мягче, стараясь погасить его раздражение. Но этот последний вопрос поставил её в тупик.

– Как можем? Что мы такого сделали?

– Как вы могли жить так? Зная, что один из вас стукач, что по его навету сломлена судьба вашей близкой подруги, делать вид, как будто ничего не случилось? И сидеть на лекциях рядом с этой тварью? Праздновать с ним за одним столом? Фотографироваться рядом! Да ещё улыбаться! Как это можно?

Женщина опустила голову. На мгновение воцарилась тишина. Потом она, глядя в угол, сказала.

– Жизнь – она сложная штука, молодой человек. Но понимаешь это только с годами…

– Да вы были тогда гораздо моложе меня!

Это прозвучало как тяжёлое обвинение.

– Но в чём же мы могли его обвинять? – прямо в лицо посмотрела женщина. – Это были одни слухи, сплетни. Шепотком да втихомолку кто чего не скажет. Как можно, ничего толком не зная, бросить в лицо человеку, что он доносчик? Да и времена были совсем не такие, как теперь. Вы, молодые, даже не представляете.

– Боялись, значит…

– Да, боялись! Мы ведь дети своего времени. Напуганные ещё в утробе матери.

– А последняя фотография? Она ведь сделана совсем недавно. Чего ж было уже бояться? Вполне могли сказать прямо всё, что думали!

– Да разве можно такие споры заводить через двадцать лет? Какая от этого польза?

Муртаза отвернулся от неё и шагнул через порог.

– Постой!

Фарида вышла за ним на лестничную площадку.

– Не таи обиду. Позвони в случае чего. Телефон знаешь.

…Чем дальше шагал по улице Муртаза, тем больше закипала в нём злость. Значит, те, кто жили в одной комнате с его матерью, спали на соседних кроватях, ели из одной тарелки, палец о палец не ударили для её спасения! Мало того, ни слова не сказали, даже криво не посмотрели на подлеца, оговорившего её. Наоборот, улыбались ему, привечали его, дружили с ним! Почти четверть века!

Как это возможно?! Как это понимать?!

Ведь известно же давно: всё зло зарождается именно с таких подонков, действующих исподтишка! Неужели зло, причинённое им, останется безнаказанным? И как можно после этого говорить о справедливости?

Такие вопросы словно жгли сердце Муртазы горящей головешкой. Он тут же направился по адресу, написанному рукой Фариды.

…Поднялся на седьмой этаж девятиэтажного дома. Нажал на кнопку звонка около окрашенной в бурый цвет двери. Внутри стояла тишина. Поднимавшаяся по лестнице старушка с пластиковым пакетом в руке, запыхавшись, остановилась и спросила:

– Вы к Фирдусу Максутовичу?

И добавила:

– Да он в магазин пошёл. Как раз навстречу мне попался.

Муртаза спустился вниз и пошёл в сторону магазина. Думал прямо посмотреть в харю злодею, потребовать ответа на вопрос: что он написал в своём доносе на свою сокурсницу?

Но при виде неопрятного старика, его морщинистой, довольной собой ухмылки, разум парня словно помутился. Вне себя от ярости он прыгнул на лестницу.

…И вот теперь сидит в полной растерянности возле красного сундучка. С фотографии ему улыбается молодая красавица. Весёлая, рот до ушей, и улыбка её белозубая отражается в зеркале. Ангел во плоти!..

Кто прервал её парение над грешной землёй, кто обрезал крылья? Кто отнял счастье, причинил страдания, сократил её жизнь?

Зло было причинено громадное, а вот отмщение ничтожное. Что значат эти тумаки да пинки, доставшиеся ничтожному старикашке, по сравнению с израненной судьбой, с отнятыми годами жизни прекрасной женщины!

Теперь вот, немного остывший, Муртаза понимал, что не один Садиров был в этом виноват. Доносчик он ведь только орудие в чужих руках. Что ни взболтнёт сдуру да что ни намарает на бумаге от злости на кого-нибудь! Всё дело в тех, кто слушает его наветы и читает доносы. В тех, кто заключил в тюрьму его будущую мать и, оклеветав её, сколотил «Дело». В тех, кто вершил неправедный суд, кто расшатал её здоровье в тюремной камере. Ведь говорит же отец: «Только тюрьма сократила жизнь твоей матери».

Вот этих мучителей и губителей невинных душ должен был найти Муртаза. Найти, узнать, что они сделали с его матерью. И отомстить!

* * *

Встав на ноги на газонной траве возле магазина, Фирдус шатаясь пошёл, завернул за угол дома, пересёк двор, затенённый высокими тополями и берёзами, подошёл к двери девятиэтажного дома. Вынул из кармана брюк ключи. Дрожащая рука не слушалась, ключ не попадал в щель замка. Старику пришлось повозиться. Он с трудом открыл окрашенную суриком тяжёлую несуразную дверь. На лифте поднялся на седьмой этаж, а там тоже железная дверь, такой же непослушный замок.

Вот наконец он у себя дома. Машинально прошёл на кухню, переложил содержимое чёрного пакета на стол, открыл бутылку. Послышалось лёгкое шипение. Раньше этот звук приятно щекотал его слух. Но в этот раз он не дошёл до его ушей. Он придвинул к себе стоявшую на столе толстую стеклянную кружку с рисунком кукарекающего петуха, налил из бутылки желтоватую, мутную, пенящуюся жидкость и жадно стал пить.

Пиво показалось прогорклым, драло горло. Фирдус сел на шаткую табуретку, со стуком отставил кружку, поставил локти на стол, обхватил голову руками. Пальцы нащупали липкую влагу. Голова гудела, на носу и губах была кровь, живот болел.

Но больше всего страданий причиняла огненная стрела, вонзившаяся в сердце. Она была выпущена из горящих глаз черноволосого парня. Фирдус никогда его прежде не видел, но узнал. Это сын Загиды. Он должен был явиться когда-нибудь и вот наконец пришёл. Пришёл, чтоб отомстить за тебя, Загида!

Или это ты сама приняла облик взбешённого юноши? Но ведь совсем другая была. С пухлых алых губ не сходила ясная улыбка, под чёрными кудрями и раскидистыми, как бы задиристыми бровями искрились жгучие глаза. От твоего звонкого смеха, раздавшегося в коридоре общежития, словно от звука струнного оркестра, светлели озабоченные лица. От тебя исходили невидимые глазу, но греющие сердца лучи, таинственная притягательная сила.

Пишут же в книгах о роковых женщинах. Прекрасные создания, возбуждающие непоборимое, сводившее с ума чувство любви к себе… И колдуньи, приносящие влюблённым в них гибель. Такова была, например, Кармен, воспетая в веках. Храни Аллах от встречи с такой!

Но не стал Всевышний оберегать Фирдуса от чар прекрасного и опасного создания. Позволил богине любви, проказнице Афродите, выставить на его жизненном пути Загиду.

А теперь, спустя много лет, позволил ей восстать из небытия. Да, это она ожила, но не весёлая, звонко смеющаяся, какой её знали все, а гневная, яростная, опасная как молния. Обожгла так и не зажившую за долгие годы сердечную рану огненным взором. В нём было всё: отторжение, омерзение, ненависть. Никто не мог и представить себе, что глаза этой доброй, улыбчивой девушки могут полыхнуть таким пламенем.

Да, однажды этот жар уже обжёг было всё нутро Фирдуса. И оставил рану на всю жизнь. Не только в сердце, но и в судьбе. Разрушил его мечты, закрыл все дороги перед ним.

…Жёлтыми, неопрятными ногтями он разорвал пачку «Беломорканала», вынул папиросу, сунул в щель опухших губ, зажёг спичкой. Потом встал и пошёл в комнату. Облезлый диван, замызганный круглый стол, обшарпанный книжный шкафчик и телевизор «Рубин» на полке – такова была обстановка его последнего пристанища. После смерти жены трёхкомнатную квартиру пришлось разменять: невестка не пожелала жить со свёкром под одной крышей.

Вот с чем он остался после многолетних трудов. А ведь служил своей родине вдвойне усерднее других!

И вот награда. Пенсия, с которой еле сводишь концы с концами, да это неуютное, лишённое душевного тепла жилище…

Но ведь в молодости он и в мыслях не допускал, что окажется хуже других. Наоборот, стремился быть выше всех на голову, пусть не во всём, но в чём-то своём. И считал, что достоин этого. Но подняться особо не удавалось. Науки давались ему трудно, где уж там до Загиды с её повышенной стипендией! Всегда первая, всегда на «отлично». Перед экзаменами одногруппники подшучивали: «Вперёд, к новым победам под знаменем Кадерметовой!» И в шуточных соревнованиях в силе и ловкости между парнями Фирдус тоже не выскакивал в середину. Страдал от зависти, видя как один подкидывает тяжёлые гири, другой гнёт железные прутья. Если уж кто шутя валил его на пол, пиши пропало: аж серел лицом. А что внутри у него творилось, один Бог знает.

Конечно, никому не приятно оказаться хуже других. Поэтому каждый создаёт внутри себя своеобразный духовный щит, защищающий чуткую душу от подобных ран. У одного – это сильные мускулы, у другого – острый ум, у третьего – неотразимая красота. А у кого – просто весёлый нрав или мягкое обаяние. Как говорится, у каждого есть свой конёк.

Среди этой яркой пестроты Фирдус казался унылым серым пятном. Как жаль, что Создатель не наделил его ничем особо примечательным.

Но человеку необходим внутренний щит. Такой, который, пусть неявно, внутренне, перед собственными глазами поднимал бы его над толпой. А при случае мог бы служить и орудием мести.

И такой щит нашёлся. Вернее, попался ему в руки. Правда, нельзя было открыто выставлять его перед грудью. Он был подобен подносу, привязанному под камзолом к спине мальчишки-проказника из стихотворения Габдуллы Тукая «Таз малай». Снаружи не виден, но хорошо защищает от ударов прута.

Фирдуса же он защищал от неудачных шуток сокурсников и приятелей, от их щелчков в нос и тычков под ребро, от колких насмешек шаловливых девиц. Он терпел, в ответ лишь улыбался. Но поскольку особого интереса к нему никто не проявлял, то не замечали и яда, примешанного к этой улыбке. «Смейтесь, смейтесь! – думал он про себя. – Придёт время, будете слёзы горькие лить. Уж покажу я вам кузькину мать!»

Он заранее внутренне торжествовал, потому что был уверен, что именно так и будет. И не надо было ему, чтобы достичь желаемого, целыми днями сидеть над книгами в библиотеке или, обливаясь потом, крутить гантели, или гонять мяч по стадиону. Даже не надо было, как некоторые делают, спать на голой сетке железной кровати.

Его сила была на острие пера.

Да, именно так. Просто надо найти укромный угол, написать на бумаге что нужно, потом отнести эту бумагу в назначенное место и вручить сидящему за столом человеку средних лет по фамилии Токтогулов.

Именно этот тип, лицом похожий на узбека, строго наказал Фирдусу ни с кем не соперничать, не затевать ссор и драк, а наоборот, дружить и ладить со всеми.

Почему именно на него пал выбор для этого деликатного дела, Фирдус не спросил, понимал, что прямого ответа не получит. Но про себя заключил, что удостоился такого высокого доверия за свою надёжность, честность и правдивость. Такие люди не будут сотрудничать с кем попало.