Электронная библиотека » Максим Кантор » » онлайн чтение - страница 36

Текст книги "Учебник рисования"


  • Текст добавлен: 18 мая 2014, 14:52


Автор книги: Максим Кантор


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 36 (всего у книги 128 страниц) [доступный отрывок для чтения: 36 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Тридцать седьмой год (год, печально известный в российской истории репрессиями и уничтожением революционной интеллигенции и ленинской партийной номенклатуры) был переломным годом именно в том отношении, что авангард наконец впрямую распрощался с революцией и свел с ней счеты. Российский террор и испанская война – вещи одной природы.

Российские коммунисты сделали все для того, чтобы дискредитировать ПОУМ, развалить союз анархистов и коммунистов, объявить марксистов – троцкистами и перевести революционную Испанию в статус демократической республики либерального толка. А упомянутая республика либерального толка объективно оказалась и нежизнеспособной, и никчемной. В короткое время оборона республики, все эти храбрецы интербригадовцы, запутались – кого они, собственно говоря, представляют, против кого они сражаются и, главное, за что. Какие принципы отстаивают? Авангардные? Революционные? Национальные? Никаких общих убеждений не осталось. Асаньо заменили на левого социалиста Кабальеро, того общими стараниями заменили на правого Негрина, анархистов, удерживающих арагонский фронт, перестали снабжать русским оружием, рабочую марксистскую партию обвинили в империалистических грехах – словом, делали все что угодно, лишь бы именно революции не произошло. Уж, казалось бы, разве не революцию так ждал весь авангардный мир? Не этим ли бременем собирался авангард разрешиться? А вот и не этим. Совсем даже другим. А с революционерами-то как быть? С ними быть-то как? А просто, без церемоний: обойтись с ними так же, как с главой ПОУМа Андреа Нином, с которого энкавэдэшники в Мадриде содрали кожу. В святые их определить, в святые Варфоломеи, – и хорошо. В самый раз.

Как известно, на Мадрид шло четыре колонны франкистов, пятой колонной назвали диверсантов, наносивших республике удар в спину, и однако Мадрид бы не пал, если бы не шестая колонна; шестой колонной был авангард.

Впрочем, невеселые соображения эти не должны отвлекать от живой жизни. История остается историей, а события, ежечасно происходящие (подтверждают они теорию или нет), имеют собственное значение – гораздо более насущное для живых героев, чем общие вопросы.

XVII

То, что авангард тянется к власть имущим, косвенным образом подтверждает творческая биография Сыча, – но разве одним теоретическим положением опишешь весь комплекс чувств художника? Перформансы его, сделавшись непременным событием всякого столичного собрания, приобрели статус даже не культурный, но больше – общественный. И не чувствовать ответственность за то место, что занял в обществе, Сыч не мог. Скажем, звали его и сомнительные компании – приглашали, например, представители чеченской диаспоры или какие-то темные закрытые акционерные общества, мол, приезжай, повесели своим представлением, – и сулили, кстати сказать, немалые гонорары. Что стоило поехать, да и подзаработать. Был соблазн, но Сыч отказывался. Напротив того, перформансы в Переделкине особых барышей не приносили, но зато приближали к элите – культурной и политической. Одни имена гостей перечислить – и то волнение душит. Тут тебе и поэт Вознесенский, и семья Пастернаков, и префект городской Думы, а то зайдет и сам Иван Михайлович Луговой с женой Алиной – вот так, и не меньше. И не только с перформансами звали теперь Сыча, но и просто в гости, так, зайти, посидеть на переделкинской веранде, послушать шум дерев, попить пахучего чайку из самовара. Да и хорька своего непременно приводите, он-то чем не член коллектива? Берите его, не стесняйтесь, у нас, Пастернаков (Луговых, Вознесенских, Басмановых и т. п.), всегда все просто, без затей. И Сыч брал хорька, и шел, волнуясь, в гости, чтобы вот так, запросто, посидеть среди избранных, услышать, как между прочим произносят имена великих поэтов, подержаться за руки тех, кто строил культуру в этой несчастной стране. Не есть ли это то самое отличие, к которому он стремился, выдумывая свой отчаянный перформанс? Да, он радикал и авангардист, он эпатировал все и вся, он противопоставил себя официозу, но ведь и те, у кого он сидит теперь на веранде, тоже в свое время все и вся эпатировали. А нынче остепенились, чай с вареньем пьют. И варенье-то неплохое! Значит, культура так и устроена, что, когда страсти откипят, прежние бунтари могут спокойно посидеть с власть имущими, чайку похлебать. Как мудро придумано! Ведь и политики точно так же: на людях они, энтузиасты, глотку друг другу рвут, а потом мирно идут вместе в ресторанчик и отдыхают. Что же, в самом деле, удавиться теперь из-за этой Чечни (Афганистана, Ирака, Сербии, Палестины, Руанды)? Есть же цивилизованный подход к вопросам? Да, Иван (Роджер, Кристофер, Пьер) – мой оппонент, и наши взгляды на проблему Ближнего Востока расходятся диаметрально, но про фрикасе из барашка мы думаем совершенно то же самое. И в культуре – в культуре так же обстоит. Да, этот дяденька поставил статую Ленину, а этот написал про Ленина насмешливые стишки, – но их обоих принимает британский посол. Это ведь и есть подлинная культура общества, говорил себе Сыч, она много из чего состоит, она все в себя вмещает. Вот, говорил он себе, смотри и учись: пришел Луговой, с самых верхов человек, он с президентом на ты, а рядом – родня некогда опального поэта. И ничего, никаких противоречий. А вот зашел известнейший диссидент Виктор Маркин с супругой. Седой, в лагерях сидевший, в тюрьмах ломаный, гэбэшниками тасканный, а теперь болтает запросто с Луговым. Переделкинские веранды – они всех равняют, потому что здесь – культура. И я – я тоже такой же. Мало ли чего я на сцене вытворяю, но здесь я сижу тихо и воспитанно, поскольку искусство – искусством, а культура – культурой. Правды ради надо отметить, что Сыч сидел на таких сборищах излишне тихо: потерянный, он забивался в угол. Знаменитости разговаривали через его голову, даже тарелку ему не всегда ставили. Раз попробовал Сыч заговорить со стриженой красавицей, женой Маркина, но та столь презрительно поглядела на него, так шевельнула бровью, что у художника все заготовленные фразы пропали. Что же, я вовсе никто для нее? Сыч с удивлением отметил, что хорьку пододвигали стул раньше, чем ему самому, ставили прибор вперед прочих и вообще оказывают внимания больше, нежели ему, Сычу. А хорек, бестия, избалованный вниманием, выгибал спинку, поводил глазами, тянул шейку. Они не на меня вовсе смотрят, думал в растерянности художник, им хорек куда как интереснее. Но ведь это дико, нелепо. Кто он без меня? Животное. Бездушное создание, зверь тупой и бессловесный. Это я же, я, искусством своим сделал его существование осмысленным. Позвольте, как же так? Это я – автор! Так думал Сыч, сидя в углу веранды переделкинской дачи. Однако его мысли не останавливались на этом, но шли дальше. Ведь бывает же так, говорил он себе, что картины художника привлекают больше внимания, чем сам творец, это даже, как говорят, закон творчества. Вот, допустим, Малевич. Все смотрят на его квадраты, а мастера-то за ними и не видят. А справедливо ли это? Ведь если разобраться, всякий квадрат похож на другой, чего там разглядывать. Между ними и разницы никакой нет, и красоты там – кот наплакал, и смысла в них нет никакого: ну, квадраты – и квадраты. Это человек, автор, наполнил их смыслом. Автор сказал, что они значат вот это и вот это. А человеком-то и не интересуются. Но ведь это он вдохнул в квадраты душу, вроде как я – в хорька. Без человека квадраты так и остались бы квадратами, а хорек – хорьком. Но вот проходит время, и квадраты уже ценны сами по себе, а эта шерстяная развратная бестия сидит, шейку тянет, глазками поводит – и ценность представляет уже самостоятельную. И что же, выходит, что теперь квадраты – уже не квадраты, а хорек – не хорек? Так получается? Но ведь квадрат навсегда останется квадратом, а хорек – хорьком. Вот если бы бог не вдохнул душу в Адама, кем бы был человек? Здесь Сыч запнулся в своих рассуждениях. Всякое рассуждение об искусстве – уравнение с неизвестным, и неизвестным является душа творца. Здесь же получился явный перебор неизвестных в уравнении – тут непонятен и человек, и хорек, и квадрат. И какой из этих иксов значим, а какой нет, – уразуметь было невозможно.

Я привожу здесь этот эпизод биографии известного художника лишь как иллюстрацию врастания авангарда в тело официальной культуры – процесса непростого, но естественного. Выражаясь экономическими терминами, акции авангарда оказались подтверждены банком культуры: официальная культура удостоверила их стоимость.

Биография же гомельского мастера дефекаций являла прямую противоположность описанному выше – и, если задаться вопросом, в чем же именно состояло это кардинальное отличие, – ответ будет прост: в обреченной революционности. Тот, кто решается на подлинную революцию, не мнимую, а поистине безоглядную, неизбежно остается один. В гости не позовут и чаем не угостят. Безумный Дон Кихот, бродящий по дорогам Кастилии, нелюдимый Сезанн, идущий по дорогам Экса, – не являют ли они нам пример гордого, но поистине безотрадного в своем одиночестве духа? Тот, кто отважился сказать всем наперекор, должен быть готов к такой судьбе. Мастера дефекаций давно забыли. Люся Свистоплясова встретила его на улице – и испугалась. Отшатнулась даже, так поразил ее облик некогда известного мастера. Обыкновенный бомж, подумала она, человек, разом состарившийся на тридцать лет, грязный и больной. Седая щетина, нечесаные пряди. – Что? Страшно? – с издевкой спросил художник. – Не узнаешь? – А ты ешь что-нибудь? Ты живешь где? – ахнула Свистоплясова. – Ишь, хватились, – отвечал художник насмешливо, – ишь, какая заботливая, а я уж три раза околеть мог. Меня три раза в морг увозили с улицы. Ну, что тебе еще интересно? Как зимой выжил? Отчего не замерз? Не бойся, замерзну еще. Он зябко повел плечами под дырявым пальто. Люся хотела спросить, работает ли он, и удержалась от вопроса. В самом деле, вопрос мог бы прозвучать цинично. Однако художник угадал вопрос. – Работаю я! Да! Работаю! И лучше прежнего работаю! Для себя работаю, не на публику – и как бы в подтверждение своих слов он расстегнул штаны и принялся мочиться на стену дома, несколько отвернувшись от Люси и прикрывая ширинку рукой. Действительно, некая застенчивость этого жеста, то, что художник при всей тяге к эксгибиционизму позиционировал этот жест как интимный, укромный, – резко отличалась от его предыдущей эстетики. Если прежние отправления мастера были сознательно и даже преувеличенно публичны, то сегодняшний акт представлялся неким апофеозом частного, приватного. Люся не могла про себя не отметить этот контраст, но отнесла его за счет общей зажатости, затравленности и бедственного положения. Лишь позже, спокойно анализируя свои впечатления, она пришла к выводу, что налицо действительно новый почерк, изменение стиля.

Она почти тайком стала подбрасывать ему заказы на работу – в небольшие, жалкие периферийные клубы, дома культуры на окраине, районные дискотеки. И звонила потом администраторам, справлялась, как прошло. И всегда слышала раздраженное: ну да, мол, прошло, спасибо, что уже прошло. Срам один, ничего не осталось от былого искусства. Драйва, мол, нет. Попытка связаться со столичными галереями – с тем же Поставцом, например, – разумеется, ничего не дала. Вежливый Слава Поставец высказался в том смысле, что у его галереи уже сформирована репутация, есть постоянные приличные клиенты; да и вообще надо держать планку в актуальном искусстве – все-таки после выставки Ле Жикизду, и так далее в том же духе. Ну куда с таким бомжом? Да и – положа руку на сердце – отвечает ли его так называемое творчество вызову времени? Да, актуально ли то, что он делает? Шум времени, говоря словами поэта, там слышен ли? А-а, то-то и оно, что шум не слышен – так себе, шорох какой-то. Но Люся, твердя про себя ахматовское «когда б вы знали, из какого сора», рук не опускала. Она продолжала работать, то есть убеждать, спорить, доказывать – иными словами, отстаивать права подлинного авангарда. И так делали все вокруг нее. Интеллигенция отстаивала свои свободолюбивые убеждения – свое право на высказывание, на самовыражение, на культурный проект. Так делал Яков Шайзенштейн, так делали Роза Кранц и Голда Стерн, так делали Леонид Голенищев и Петр Труффальдино, так делал Осип Стремовский – лучшие, умнейшие люди столицы.

Так жила Москва, и, собственно говоря, так жил весь просвещенный христианский мир – вкладывая энергию и страсть в производство и пропаганду никому не нужных, бессмысленных, пустых вещей. Некогда потраченная энергия, израсходованные в прошлом усилия обеспечили миру плотную броню, культурный набрюшник, надежно закрывающий дряблое тело. И под этой теплой, пестрой, блестящей броней мир чувствовал себя покойно – он казался себе неуязвимым. Шумели вернисажи, гремели съезды либеральных партий, сверкали фейерверками банкеты. Был проведен забавнейший футбольный матч между командой актуальных художников и парламентскими депутатами – всякий уважающий себя интеллектуал посетил это состязание. Форварды либерализма! Наряженные в эффектные костюмы, выполненные по эскизам Розановой, прыгали свободомыслящие авангардисты на стадионе, пасовали, финтили, веселя народ! Ах, как хорош был на воротах Осип Стремовский! Ах, как хохотал министр культуры А. В. Ситный! И М. З. Дупель, сидящий в его ложе, тоже посмеивался. А после матча – прямо на поле фуршет и танцы. И в прочих городах просвещенного мира не утихало прогрессивное веселье. Плясал на открытии своей выставки в Париже Гриша Гузкин, а напротив него выкидывал коленца кумир художественной общественности Гастон Ле Жикизду. А в Москве под ту же мелодию кружились пары: Осип Стремовский танцевал с Розой Кранц, Дима Кротов задорно вертелся в крепких руках Германа Басманова. И защитный слой культуры был так прочен, так уютно грел тело общества этот пестрый набрюшник, что и помыслить было трудно, что все это вдруг возьмет да и кончится. Не кончится! Никогда не кончится, уж не революцией же? Прошло то время, когда боялись революций: теперь мы сами, жирные и гладкие, теперь мы сами – революция! В конце концов, как любил повторять Леонид Голенищев, в тысяча девятьсот семнадцатом году произошло два события: одно – шумное, а другое – важное. В тот памятный год случилась Октябрьская революция, и одновременно Дюшан выставил свой писсуар. Первое событие наделало шума – и бесследно растаяло в истории; второе же – оказалось подлинной революцией духа, о нем будут помнить века. На прошедшем недавно коллоквиуме в Лондоне все прогрессивные британские критики признали писсуар – главным достижением двадцатого века. Вот что остается в памяти людской, вот что дает гарантию нашему веселью! Видите, благодаря чему живет и развивается человечество – а вы опасаетесь каких-то там ветров и вихрей. Все давно в писсуар спущено. Нас надежно хранит теплый набрюшник культуры, он и греет, и успокаивает. И лишь иногда, совсем редко, после удачного симпозиума по проблемам минимализма, после шумного коллоквиума, посвященного полоскам и квадратикам, кому-нибудь приходило в голову: а что если набрюшник этот порвется? Вдруг уколют чем-нибудь поострее, да и лопнет защита? Вдруг до мягкого живота достанут? Но не сегодня, нет. Еще не сегодня. Сегодня у нас вернисаж Джаспера Джонса. Культовый мастер, и спонсор солидный – «Бритиш Петролеум». Они всегда на вернисажах хорошее шампанское подают, Дом Периньон. Как бы нам не опоздать.

16

Есть два умения, они могут дополнять друг друга или существовать врозь: умение писать тень и умение писать свет. Те художники, что работали до Ренессанса (правильнее назвать их иконописцами), вовсе не сталкивались с проблемой писания тени. Изображенное ими всегда имеет отчетливый яркий цвет, тот цвет, что обнаруживает свои качества на свету. Даже сам Сатана не спрятан в тень, но явлен зрителям при отчетливом и ровном освещении – он просто черен. То, что отличает грешников от праведников, – это цвет лиц и физиономические черты, но никак не погруженность во тьму, где и черт их было бы не рассмотреть. Представление о мире как о предельно ясной конструкции, насквозь пронизанной светом и поддающейся суждению и пониманию в любой точке, было потеснено в эпоху географических открытий, церковной реформации и бурных страстей.

Ту живопись, где все на свету, где любой цвет имеет лишь одно выражение и одно состояние, не отменили – но такую живопись отныне стали подозревать в недостаточной сложности, называть декоративной, а затем и примитивной. Художникам потребовалось научиться прятать лица и цвета в тень – или, напротив: уметь выводить героев из тени. Собственно говоря, вслед за перспективой, удостоверившей, что есть вещи важные, а есть менее важные, введение светотени удостоверило, что отнюдь не все сущее открыто пониманию. Есть вещи спрятанные; есть отдельная природа греха и тайны; есть вторая сторона бытия – и проникнуть в нее непросто. Рисование тени предъявило новые задачи: цвета в ней неотчетливо видны, и черты лица неразличимы. Зачем художникам изображать то, что не вполне внятно – а стало быть, ускользает от изображения? Ответ прост: именно невнятица есть свидетельство сложности – не всегда хочется позволить зрителю прочесть свою судьбу до буквы. А порой и заранее хочется встать в тень – чтобы уберечься от разглядывания. Так, погрузились в тень венецианские дожи и куртизанки, храня значительное молчание, – не разберешь: хорошие они люди или не слишком. Погрузились во тьму голландские интерьеры – это частная жизнь, и нечего ее пристально разглядывать. Погрузился в тень ад, и неразличимым в темном пламени сделался Сатана – и для некоторых мастеров он стал в силу этого романтической фигурой.

Использование светотени имеет очевидную посылку: утвердить предположение, что в человеческой природе ясное переплетено с невнятным, хорошее с дурным. Проблему столкновения светлых участков картины с темными решают по-разному.

Один из методов предполагает, что природа добра и зла однородна: как светлые, так и темные части лица пишутся пастозно и ярко; впоследствии то, что находится в тени, закрывается легкой лессировкой нейтральным цветом – но зритель видит, что основа, даже под тенью, светлая и сильная. Так писал Тициан. Иной способ предполагает, что находящееся в тени имеет собственную субстанциональную природу и, соответственно, цвет в тени создается по отдельным законам, схожим с теми, что используются для изображения света, но другим. Цвет, которым Рембрандт пишет тень, – это не субститут цвета, использованного на свету, – это отдельный драгоценный сплав, он не менее важен. Третий способ утверждает, что тень не нуждается в определениях – она хозяйка. Караваджо механически закрашивал пространство и половину фигур в темный неинтересный цвет, подразумевая, что тень господствует в мире и собственно пространство – и есть тень. Четвертый способ, явленный Леонардо, показывает, что свет и тень переплелись, и ничто невозможно назвать определенно светлым или определенно темным. Цветная тень, которую бездумно употребляли импрессионисты и которую Гоген сделал героиней своей живописи, – она стала интереснее света. Постепенно знание того, что есть свет, а что есть тень, вовсе утратилось. Это совпало с размыванием предмета, а затем и с исчезновением портрета. Потребовались усилия Ван Гога, чтобы вернуть свету – цвет и отказаться от тени вообще, но это возвращение к иконе осталось практически незамеченным. Наследниками Ван Гога оказались фовисты, прочитавшие его живопись как декорацию.

Художнику остается выяснить, является ли цвет – выражением света.

Глава 16
I

– Почему он не убил Клавдия сразу, вот что интересно.

– Тебе зачем? – спросил другой мальчик.

– Чтобы научиться, как себя вести с плохими людьми.

– Сразу убивать или подождать?

– Вот именно.

– Лучше не тянуть. А то тебя убьют.

– А Гамлет ждал.

– Нет нужды копаться в характере Гамлета. Что в нем хорошего, если разобраться? У Шекспира есть герои убедительнее. Отелло храбр и простодушен. Брут честолюбив и честен. Скажи, пожалуйста, хорош Гамлет или плох?

– Он очень хороший.

– Это из чего видно? Он кого-нибудь любит?

– Всех: Офелию, друзей, мать, отца.

– Хороша любовь – всех на тот свет спровадил. Такую любовь платонической не назовешь, верно?

– Друзья его предали – получили то, что готовили ему сами; не он же их убивал? Офелия сошла с ума от горя, это верно. Но отца ее он убил случайно. А Гертруду и вовсе отравил король.

– Оправдываешь его, как плохой адвокат – хулигана в районном суде. Подзащитный ни при чем, среда виновата. Прокурор в таких случаях говорит: представьте суду доказательства, что он человек приличный. Он что-нибудь хорошее совершил?

– Безусловно.

– Пек хлеб? Опекал сирот? Водил поезда? Ничего этого, насколько известно, он не совершал. Но, возможно, он делал нечто иное, тоже положительное. В таком случае не утаите этого факта от суда.

– Ты в газете так ловко обучился говорить? Тренируют журналистов. Действительно, принц хлеб не пек. Вообще, на свете мало людей, пекущих хлеб; гораздо больше народу его ест. Ты, кстати, тоже хлеб не печешь, но я тебя считаю хорошим человеком.

– Когда зарежу дядю, так суду и скажи.

– Обязательно. Хлеб Гамлет не пек, поездов не водил и даже домов призрения не строил. Делал иную работу, более важную.

– Какую же?

– Ту, к которой призван король. Для того чтобы хлеб пекся, а сироты регулярно его получали, требуется организованное общество, в котором есть законы. Надо так отрегулировать общество, чтобы законом стала справедливость и не позволила сильному притеснять слабого, защитила бы сирот и стариков.

– Мне, репортеру демократически ориентированной газеты, отрадно слышать эти слова. Истинно говорю тебе, справедливое регулирование общества необходимо. Не далее как вчера обнаружилось, что один депутат на дотации для детских садов построил виллу на Капри. Жаль, не нашлось Гамлета помешать ему. Отметим, что принц не сделал этого и в Дании. Был озабочен борьбой за престол, а не нуждами сирот.

– Если озаботиться нуждами сирот, то не успеешь испечь хлеб. А если испечешь хлеб, не останется времени водить поезда. А главное вот что. Если законы общества устроены неверно, то непременно случится так, что хлеб, который ты испечешь и который повезут на поезде к сиротам, – хлеб этот сиротам не достанется. Когда общество пришло в негодность – все, до основания, – как быть? Пожалуй, требуется изменить законы. Законы утверждаются властью. Значит, начать требуется с устройства власти. Ты спрашиваешь, что хорошего он делает? Он судит власть – кто-то должен судить?

– Сделать простое и полезное – не дозовешься, а судить – все мастера. Мне по душе люди, которые пекут хлеб. Но сегодня больше судят, а пекут все меньше.

– Неправда. На лавочке посудачить – пожалуйста, а взять на себя ответственность – страшно. Ты бы смог судить?

– Не пишу передовиц. Что я, Дмитрий Кротов, что ли? Тихий человечек, гладкий костюмчик, а статьи почитаешь – Перун! Я на такие подвиги не способен, я новости собираю, хронику пишу. Кто же Гамлету право дал – судить?

– Он не рад, что приходится судить. Кротов рад, а Гамлет – нет. И отличие простое: когда берешься судить, зная, что отвечать за суждение придется головой, – желающих судить поубавится.

– Судьи платят чужими головами. Гамлет судить не прочь: он ждет, чтобы проверить, вдруг призрак соврал. Сомневался не зря. Разумеется, соврал.

– Король сам признается, что его гнетет преступление.

– Но не говорит – какое. Может, дачу на Капри построил? Я давно заметил, – молодой журналист знал изнанку жизни, – люди охотно наговорят на себя, чтобы значительнее казаться. Настоящие призраки – это мнения людей о самих себе и рассказы очевидцев про события. Клавдию и призраку веры нет. Гамлет-отец, судя по всему, был мужчина апоплексический. Вспылил и – бряк, инсульт. А Клавдию ничего не остается, как на себя наговорить – совесть разбередить, и значительнее показаться.

– Призрак врет, потому что он – тень? А Клавдий врет – потому что он тень тени? Так?

– Совсем как в политике, – сказал мальчик, знающий жизнь, – за каждым министром стоит депутат, за депутатом – бандит. Надо только решить, кого считать тенью – правительственных чиновников или ребят с гранатометами.

– Получилось, что у Гамлета-отца сразу две тени: призрак и Клавдий. Если тень в принципе лжива, как можно верить одной из двух?

– Это случается сплошь и рядом, – сказал мальчик, который знал жизнь, – двум теням при одном министре не ужиться. Вот доносы и пишут.

– Вопрос метафизический. Одна тень просит убить другую тень – а месть при этом должна быть явной.

– Гамлет медлит потому, что не понимает, как явное может быть следствием тени. Посидел бы в парламенте – привык бы. По отчетности все сошлось, денег нет, все истрачены на пенсионеров. А в реальности – особняк отгрохали.

– Если Гамлет-отец – подлинный, значит, все прочее – мнимость. Тогда все устроено согласно Платону: реальность есть тень идеи. Вопрос вот в чем: поступок принадлежит к миру идей или остается внутри данной реальности, то есть принадлежит теням?

II

Мальчики гуляли вокруг пруда, и закатное солнце слепило им глаза, и они глядели себе под ноги. Потом они переходили в тень под липами, поднимали взгляд и смотрели друг на друга. Они были уже и не мальчики вовсе, эти давние собеседники. Один стал студентом, другой – журналистом, и оба давно чувствовали себя взрослыми. Если что в них и оставалось от мальчиков, то желание рассуждать, как это они делали в детстве, часами гуляя вокруг пруда. Взрослые люди обсуждают взрослые дела: проценты, вклады, зарплату – а мальчикам позволено болтать о пустяках. Так болтали они и сегодня.

– Честолюбие, – процитировал один, – лишь тень тени.

– Подтверждаю и могу проиллюстрировать примером. Одному прохвосту пожаловали пост министра энергетики, и это назначение – только тень, поскольку его снимут с должности и посадят; впрочем, тенью является и сама энергетика. Света нет в половине населенных пунктов нашей Родины – и это указывает на то, что энергетика есть не что иное, как зыбкая тень. Следовательно, честолюбие министра – лишь тень тени.

– Следовательно, нищие, у которых нет света, – это тела, а герои, ответственные за освещение, – лишь тени теней.

– Однако героизм остается явным образцом в истории. Может быть, сам герой и тень, но его деяния – светлая реальность. И у принца очевидных примеров перед глазами – не счесть. Подобное случалось в истории. Сын мстит за отца – не буду приводить примеры из жизни банкиров, про это Эсхил написал пьесу.

– И Орест, и банкиры, видимо, свидетельствуют об одном и том же.

– Ветхозаветный принцип. Так образуется череда убийств под названием «история». Прервать убийства – значит прервать историю.

– Если человек изменит обычай и подставит другую щеку – история прервется?

– Гамлет щек не подставляет.

– Гамлет, если разобраться, даже и не мстит. Он сперва дает себя убить.

– Верно, закалывает Клавдия из последних сил, умирая. Вот как бывает, если долго ждешь. Сегодня этот метод не популярен. У нас сначала пристрелят, а потом приказ выпишут о задержании. Но все-таки принц успевает отомстить.

– Непонятно, за что именно. То ли мстит он за отца, то ли за себя, то ли за мать, или он убивает врага в бою. А возможно, происходит еще что-то. Он убивает – уже будучи убитым. Это – его рукой, но не он сам.

– По стопам отца пошел. Как говорится, не из родни, а в родню – сам стал призраком. С тем, что это не месть, я согласен. Он же без счета народу убил. Наши банкиры тоже, конечно, не миндальничают, но меру знают. Ну одного, ну двух конкурентов. Но не десять же. Колебался и приглядывался к теням! За каждый день отсрочки – по трупу. Еще год подождать, он бы всю Данию к нулю свел. Чем хорош метод «око за око» – так это милосердием к окружающим.

– Все беды от исторической логики. Он не хотел убивать. И не считал свидетельство призрака доказательством. Логика истории подвела. Гамлет захотел перестроить историю – всю разом.

– Политику в белых перчатках не делают, ты хочешь сказать. Если бы Володя Ульянов просто пальнул в царя, погиб бы только царь. А подготовить революцию, перерезать помещиков, построить лагеря для врагов народа, развалить империю, – вот это, понимаю, дело. Ответ, таким образом, дан: принц ждет, потому что готовит революцию. Хорош гуманист.

– А ты бы как поступил? Если тебе сделали бы зло, ты бы как ответил?

– Мне никто не делал зла.

– А если сделают? Не тебе, а тем, кого любишь? Ты бы стерпел?

– Я бы старался помочь тем, кому сделали зло. Зло сделали нашей стране, – сказал другой мальчик серьезно, – что же теперь – всех убивать? Бандиты так и делают. Нет, обиду я не стану возводить в принцип истории.

– Гамлету не обидно. Ему странно. Ему дико. Он до разговора с призраком именно думал, что ему обидно: отец умер, а мать вышла за дядю. Он думал, что ему обидно, но вдруг узнал, что ему, оказывается, не обидно – ему бесповоротно. Ему сделалось странно оттого, что он обижался на бесповоротное. Он увидел, что весь мир разложился – до того, что мать спит с убийцей отца. А это уже не обида – это конец света. То, что с ним случилось, как подмена счета: думаешь, что играешь на фантики, а выставляют счет на миллион.

– Так наши дельцы и рассуждают: множат свою обиду на миллион – а страна должна платить. Недодали дяденьке при Советской власти зарплаты, так он сейчас от бюджета отрежет с процентами. Истории мстит. Сначала Гамлет мог рассчитаться мелочью: пойти и заколоть Клавдия. Потом подумал: вот, я отдельного гада убью. И что же, это закроет мои претензии человечеству? А Гертруда? А Офелия? А Полоний? А Лаэрт? Их там много. Озрик, например.

– Озрика он не убил.

– Руки не дошли. И зачем убивать: его Фортинбрас повесит. Разберется с бумагами, покрутит дело так и сяк, зевнет – и повесит. Спросит: ты клинки ядом мазал? Просто рядом стоял и хихикал? Вот тебе, скажет, от царских щедрот – три метра хорошей веревки.

– Не в Озрике дело. Все гнилое. Туда посмотришь – дрянь, сюда посмотришь – тоже дрянь. И в будущем ничего не светит, в прошлое заглянешь – одна мерзость. Дело не в революции, и не в мести, и не в том, чтобы претензии обществу предъявить. Дело в мировом устройстве. Потянешь за ниточку – думаешь, размотаю я один клубок. А размотался весь шар земной. Дело в том, что все связано.

– Не тяни за ниточки!

– Проклятая аристотелевская логика – нет ничего отдельного. Обиделся на маму с дядей – а вышло, что на весь мир. И тогда потребовалось сойти с ума.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
  • 4 Оценок: 6

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации