Текст книги "Учебник рисования"

Леонид Голенищев серьезно отнесся к дискуссии на тему авангарда, он попросил искусствоведов, мнение которых ценил и в ораторские способности которых верил, а именно – Розу Кранц и Голду Стерн, специально навестить и поговорить на сей предмет с Павлом.

VII

Однажды такой разговор и состоялся. Подобных бесед об авангарде состоялось ровно четыре, Павел каждой из них дал название. Первая называлась: «Авангард – и есть фашизм».

– Разве фашизм – не есть авангард? – спросил Павел. – И наоборот тоже верно. Фашисты – это авангардисты.

– Что за спекулятивная такая посылка? – сказала Роза Кранц, а Павел запальчиво отвечал:

– Но ценности фашизма – авангардные, разве не так?

– Дикость! – Роза Кранц пучила глаза. – Западная мысль решила этот вопрос раз и навсегда! Да, идеи авангардистов использовались другими – и недобросовестно. Да, их слова извращали. Но поглядите на факты! Кто первые жертвы диктатуры? Кого убивали в первую очередь? Именно авангардистов.

– Да, – сказала Голда Стерн, – главными врагами режима были новаторы.

– Подождите, – сказал Павел, – какие такие идеи авангарда извратили? Ну назовите мне идею, которую фашизм извратил, хоть одну! Покажите мне эту идею – была, мол, такая – а стала иная?

– Свобода! – крикнула Голда Стерн, правозащитница. – Идея свободы!

Недавно ей пришлось выступать на «круглом столе» в поддержку автономии Калмыцкой Республики, вопрос был непростой: надо было и соблюсти интересы офшорной зоны и сохранить кое-какие привилегии от связей с метрополией. Дебаты длились два дня – там Голда отточила некоторые формулировки.

– А фашизм что, не за свободу?

– Опомнись, – сказал Леонид Голенищев, – ты сошел с ума.

– Фашизм борется за свою собственную свободу. А что, бывают партии, которые за чью-то еще свободу борются, кроме своей? Авангард разве за чью-то еще свободу боролся, не за свою собственную? Покажите мне людей, которые хотят свободы для всех.

– Коммунисты, – сказала было Голда Стерн, но Роза Кранц наступила ей на ногу и сказала:

– Христиане.

– Разве христиане за свободу?

– А за что же?

– За то, что свобода – не главное.

– Факты, – говорила Роза Кранц, – поглядите на факты.

– Глядеть мало, – отвечал Павел, – надо толковать.

А Роза Кранц продолжала:

– Мейерхольда убили. Расстреляли Лорку. Замучили Мандельштама. Жгли книги.

– А выставка дегенеративного искусства? – подхватила Голда Стерн. – Лучших художников публично унизили, их картины сожгли.

– Изгнание Брехта.

– Эмиграция Манна.

– Травля Пастернака.

– А постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград»? Судьба Ахматовой и Зощенко – это, что ли, не пример?

– Шостаковича забыли?

– А то, что все полотна Малевича и Родченко десятилетия запрещали показывать?

Павел только головой крутил из стороны в сторону, так быстро говорили искусствоведки.

– Подождите, – сказал он наконец, – но разве все они – авангардисты? Тут какая-то путаница. Я не понимаю тогда, что – авангард, а что – нет. Ну, допустим, Мейерхольд, и Родченко, и Малевич – авангардисты, но разве Пастернак с Шостаковичем – тоже авангардисты? Зачем все судьбы валить в одну яму?

– Не я, во всяком случае, свалила их в яму, – с достоинством ответила Кранц, – сделал это наш вождь и учитель.

– В котлован! В братскую могилу! – воскликнула Голда Стерн и припомнила участь Платонова.

– И все же есть разница, – сказал Павел, – Малевич и Родченко сами олицетворяли ту силу, которая их потом преследовала. Просто сила эта разрослась.

– Ошибаетесь, – сказала Роза Кранц, – сила, сгубившая авангардистов, и сила авангарда – разные.

– В чем же разница? Квадраты олицетворяют волю и порядок, разве нет? Разве есть иная идея? Они – символ силы вещей, они выражают практические и несентиментальные элементы бытия. Они обозначают силу – как основу жизни. Разве нет? И разве фашизм хотел чего-то еще?

– Сравните пошлейшую скульптуру Третьего рейха и квадраты Малевича.

– Подросла сила, вот и все. Квадрат – проект, из проекта возникает здание. Это как яйцо – а из яйца вылезает змея. Супрематизм – это просто обозначение первичного хаоса бытия. Из хаоса рождаются титаны. А вы чего хотели?

– Это кощунство, – сказала Голда Стерн, правозащитница, – считать, что призыв к свободе и подавление свободы одно и то же, – кощунство.

– Малевич разве к свободе призывал? К свободе от образа? Ну вот и освободили. Он нарисовал казарму. Ну и построили. Все по плану.

Спор не разрешился ничем; закончился он, как все умственные беседы нашего времени, дружеским застольем: принципы отстаивать надо, но не до ссоры же? За столом гости пели хором. Так повелось в хороших московских домах: к вечеру находится гитара, и голос у хозяйки обнаруживается недурной, и вообще – чем спорить до полночи, лучше спеть. Особой популярностью в те буржуйские годы пользовалась военная и революционная тематика: спели «По военной дороге», «Вставай, страна огромная». Елена Михайловна чудно аккомпанировала, голос у Розы Кранц был звонок, Леонид подтягивал басом припев, и хотя Голда Стерн порой сбивалась с такта, и она пела неплохо. Никого не шокировало, что пели революционные песни – идеология идеологией, а мотив красивый. Леонид предложил спеть «Интернационал», и гости грянули «Вставай, проклятьем заклейменный». Порой пение прерывалось дружным смехом, особенно на строчке «а паразиты никогда» вышла заминка, так сделалось всем смешно, но в целом получилось хорошо и выразительно. Леонид настаивал на знаменитой «Bandera Rossa» – песне партизан, но слов, разумеется, никто не знал. Только Роза Кранц, женщина образованная, учившая языки, припомнила пару куплетов.

– Вы спойте, а мы послушаем, – предложил Павел, но Роза отказалась, объяснив, что петь одной слишком претенциозно. Иное дело – петь в хоре.

– На что же это будет похоже, – сказала Роза Кранц, – если я одна затяну «Интернационал». Или «Бандера Росса». Я же не коммунистка. Не подпольщица, право слово. К чему вы меня склоняете. Меня в дурдом отвезут.

– Я вас очень прошу.

– Невозможно.

– Я вас умоляю.

– Исключено.

– Вот видите, – сказал Павел, – когда поешь хором, можно петь что угодно.

– Мой сын, – сказала Елена Михайловна, щурясь, – дает нам понять, что его позиция сугубо индивидуальна и к хоровому пению отношения не имеет.

– Нет-нет, я хотел сказать другое: что бы ни пели хором, выйдет однородный продукт. Так получилось с авангардом и фашизмом. Мы говорим о художнике не как об отдельном человеке, а непременно как об участнике компании. Но если художников нельзя рассматривать поодиночке, то их и нет вовсе. Если призывать к абстрактной свободе – то всякая сгодится.

– Позвольте, – сказала Роза Кранц.

– Ах, не будем начинать все сначала!

Они расходились за полночь, не договорившись ни до чего. И мудрено было бы им, думал Павел, взять вдруг и согласиться, что авангарда и радикальности – в привычной трактовке этих слов – в природе не существует. Радикализм радикален лишь до определенной черты; радикалу не придет в голову сказать, что никакого радикализма в его поступках нет. В этом пункте радикалы проявляют консерватизм, достойный партии тори, – и продолжают называть себя радикалами, ничего радикального не совершая.

И вот странная вещь. Прежде слово «авангард» обозначало небольшую группу лиц. Ну в самом деле, сколько же человек может идти в передовом отряде – не вся же армия? Чудно было бы, если бы огромные батальоны вышли вперед, называя себя авангардом, а за ними плелся маленький отряд, претендующий быть собственно армией. Ведь и самый смысл понятий так утрачивается. И однако произошло именно это. Теперь понятие «авангард» уже не обозначает небольшую группу непризнанных, но образ мысли большинства. Огромный отряд авангардистов – не протолкнешься – браво марширует впереди усталого общества домохозяек и работяг и рассуждает: а на хрена нам сдался этот бесполезный обоз? Не столкнуть ли эту досадную помеху – в канаву? Ведь как бодро идем, а эти уроды цепляются за ноги, верещат. Проку от них нет, одна докука.

Чем очевиднее торжество авангарда, тем безответнее вопросы: какая концепция свободы лежит в основе этого движения? Какой общественный строй представляет авангард? Какой идеал человеческих отношений воплощает? Авангард замышлялся как апология коммунизма, а прижился в капиталистическом обществе. Авангард как система взглядов сделался выражением либерально-демократического Запада, то есть того буржуазного общества, против которого собирался бунтовать. Значит ли это, что авангард лишь метод, а не содержание? Почему капиталистическое общество приняло авангард, надо ли считать, что мы получили адаптированный авангард, а есть еще какой-то иной? Авангард старое искусство отвергал, как далекое от реальности, но сам сделался крайне условен. Авангард восставал против коммерческого искусства, но стал высокооплачиваемой деятельностью. Искусство доавангардное различается по культурным и историческим реалиям, а искусство авангардное – сплошь похоже, где бы ни было произведено. Сравните авангардиста из Японии и из Америки, из России и из Франции – ни за что не угадаете, кто откуда. Значит ли это, что авангард слил разные культурные традиции воедино? Зачем он это сделал? Потому ли, что выражает общие надмирные чаянья? Или потому, что выражает страсти толпы, которые одинаковы в любой культуре?

VIII

Прошло несколько дней, и снова спорили в той же компании. Роза Кранц и Голда Стерн, Леонид Голенищев и Елена Михайловна постарались убедить Павла в том, что авангардисты – люди уникальные и по своим задаткам, и по своей миссии. Этот спор Павел назвал так: «Авангард – массовое явление или элитарное?»

– Лучшие люди становились авангардистами, – сказала Роза Кранц.

– Избранные, – сказала Елена Михайловна и посмотрела на Леонида.

– Малевич, Родченко, Ворхол, Бойс и прочие гении, – сказала Голда Стерн.

– Разве они так хороши?

– Безусловно.

– Мне кажется, что хорошие люди – это те, кто помогает другим, воспитывают, лечат, защищают. Что же такого хорошего, воспитательного сделал авангард?

– Спроси, хорош ли ураган, сметающий все на пути? Спроси, хорош ли скорый поезд, который оглушает свистом патриархальные деревни? – так сказал ему Леонид Голенищев. – Авангард уже тем хорош, что открывает путь.

– Значит, дело авангарда – не быть хорошим в прежнем, ранее употребимом смысле, а являть силу, которая расчищает путь другому хорошему?

– Можно сказать так.

– И в дальнейшем по этому пути придет обыкновенное хорошее начало, спокойное и деловое, которое уже не будет сметать и оглушать свистом? Или отныне сметать и огушать надо всегда?

– Сила, содержащаяся в авангарде, формирует новый мир. Когда такой появится, он будет жизнеспособнее старых образов.

– Значит, новое хорошее, которое придет на смену прежнему хорошему, будет хорошим в старом смысле слова: будет помогать, защищать и лечить, правильно? И противоречий с прежним хорошим не возникнет? Ведь и то и другое – занято одними вещами, противоречий быть не должно. Или то, прежнее хорошее, уже не будет считаться таковым, и надо будет пересматривать понятия хорошего и плохого в принципе?

– Прежде всего надо понять, – сказала на это Роза Кранц, – что эстетика авангарда не может быть общеупотребимой. Она – мотор машины, но не сама машина. Все не могут стать авангардистами, вся машина не может состоять из мотора. Поэтому речь не идет о пересматривании понятийной базы общества. Речь о немногих избранных.

– Правильно ли я понял, – спросил Павел, – что немногие избранные – они живут как бы несколько впереди прочих и несколько по другим законам?

– В будущее возьмут не всех, – пояснила Голда Стерн, правозащитница.

– Понимаю, только лучших, наиболее свободных, и все такое. Интересно, кем будет проводиться отбор кандидатов в будущее?

– Историей, – сказал Леонид.

– Вот, должно быть, бессердечная вещь. Наверное, всем в будущее хочется, а всех не берут.

– Не берут.

– Обидно.

– А ты думал! Объективность не может быть приятной.

– А Стремовского возьмут в будущее?

– Безусловно.

– А Гузкина?

– Еще бы.

– Хорошо ему. А Снустикова-Гарбо?

– Спорный вопрос.

– Все-таки интересно. Возьмут Снустикова-Гарбо в будущее или нет?

– Скорее всего, возьмут.

– А те немногие избранные, что попадут в будущее, они там, в будущем, будут совсем одни – или окружены другими людьми?

– Они будут окружены теми, кого они воспитали.

– Я представляю себе, как это будет прекрасно для Снустикова: оказаться в кругу единомышленников. Интересно вот что: в будущем, в кругу единомышлеников, они будут пользоваться понятиями хорошего и плохого, теми понятиями, что остались в прошлом? То есть будут помогать, лечить, заботиться друг о друге? Или они в этом не будут нуждаться?

– Утилитарный подход к искусству, – сказала Роза Кранц. – Мы забыли, что говорим о художниках, а не о колбасниках, генералах и банкирах.

– Так что ж – они не люди разве?

– Люди, но живущие другим: не материальным.

– Я потому так спросил, что в будущее возьмут не всех. Генералов и колбасников, наверное, брать не собираются. Значит, в будущем придется сызнова устраивать общество, налаживать отношения.

– Будем надеяться, что прогресс и цивилизация сделают этот процесс легким. Например, труд колбасника будет механизирован.

– Даже усомниться в этом трудно. Тем более что обслужить немногих избранных прогрессу легче, чем нелепую толпу. Прежде в будущее собирались взять всех, хотя иных и должны были в этом будущем судить. Мне кажется, раньше «будущим» являлось Царство Божие – и туда, хочешь не хочешь, а приглашали буквально всех. То есть предполагали воспроизвести ту же толчею, что и на земле. Теперь, когда Бога нет, дело упростилось. Теперь история решила в расходы не входить: попросту не брать большую часть народонаселения в будущее.

– Вы утрируете. Только тот, кто чувствует шум времени и его выражает, достоин быть художником – и в качестве такового быть опознанным временем.

– Значит, избраные (т. е. те, кто слышит шум времени) имеют перед временем больше прав, чем большинство, которое шума не слышит?

– Очевидно, так.

– Однако эти избранные непременно хотят быть понятыми обществом – то есть толпой неизбранных. Более того, они хотят остаться в музеях наряду с теми произведениями, что понятны косной публике. И даже того более: произведения авангарда год от года (я хочу сказать, по мере все большей экспансии авангарда) стали куда более понятны публике, чем старое искусство.

– Разве так? – колко сказала Голда Стерн. – Неужели так уж понятны? Что поняла толпа в Родченко, Сэме Френсисе и Джаспере Джонсе? Поглядите на Ле Жикизду, наконец! Это вам не старое морализаторство.

– Безусловно, в этом их не упрекнешь.

– Вот видите.

– Мне кажется, – сказал Павел, – не существует более доступной для масс идеи, чем идея элитарности. Эта идея выражается так: ограниченное количество мест. Скажите у кассы, что осталось три билета (хоть в будущее, хоть в Париж) и поезд уже отходит, – и все ринутся! раздавят друг друга! И что поражает: продадут не три билета, но триста. По-моему, это специальный торговый прием. На витринах пишут: берите, осталось последнее; а потом пишут то же самое опять и опять. И всегда осталось только три билета. И продают, и продают – без конца.

– И что же?

– Ошибка вышла. Количество обладателей билетов в будущее превысило количество оставшихся на перроне. Поехала в будущее как раз толпа. Сначала собирались послать в будущее только творцов, вроде Микеланджело и Снустикова-Гарбо. Но потом началась давка у кассы, многие купили билеты по блату, кого-то пустили зайцем, кто-то дал взятку, да и напечатали дополнительно еще кучу билетов. И главное, демократические институты не позволили ущемлять в правах избирателей. А начальство – президенты и банкиры, – те вне очереди как меценаты. Так что в поезд набилось столько народу – не продохнуть. Однако слух такой – что едешь среди избранных.

– Что ж, – так сказал на это Леонид Голенищев, – тут возможны, конечно, накладки. Всего не учтешь. И тем не менее история ничего другого не предлагает. Есть поезд в будущее – и он один. Если хочешь вернуть билет, как Иван Карамазов, то, – Леонид посмеялся в тициановскую бороду, – имей в виду: ты его не Богу теперь возвращать будешь, а истории. И останешься на перроне среди такой сволочи, что тошно станет. Захочешь в последний вагон вскочить – да поздно будет.

– Неужели выхода нет? – спросил Павел.

– Есть: взорвать рельсы – и пустить поезд под откос, как делают тобой любимые партизаны и революционеры. Только имей в виду, партизаны не только искусство взорвут, они всю цивилизацию угробят.

Так происходило в каждом разговоре: стоило Павлу усомниться в достоинствах авангардистов, как оппоненты приписывали ему революционные (то есть варварские) настроения. «Какой я варвар? Если я варвар, кто же цивилизованный гражданин? Неужели на Снустикове-Гарбо и Осипе Стремовском держится цивилизация?» – «Да, представь себе – они воплощают свободное высказывание в открытом обществе». – «Позвольте, – говорил Павел, – ведь вы сами – революционеры. Роза, вы выступали против соцреализма. Разве не ты, Леонид, поддерживал подпольные выставки? Так почему же теперь, когда так называемое авангардное искусство стало официальным, вы перестали быть революционерами?» И, едва произнеся эти слова, он понимал, что сказал неверно. Основным противоречием современного мира является оппозиция авангарда и революции. И если не видеть этого, если это не произнести отчетливо – то ничего не понятно.

Главным парадоксом современного мира является то, что мир страшится революции, но приветствует авангард. И наивному наблюдателю эти интриги современного сознания не вполне понятны. Малевича, значит, хвалим, а Фиделя Кастро числим в монстрах? С чего бы так? Какая разница – революция или авангард? Всю свою историю человечество связывало эти понятия, едва ли не ставило знак равенства между ними. Всякий авангардист в душе своей был революционером и к революции звал. Революционное мышление не есть ли мышление радикальное, т. е. авангардное, так привыкли считать и полагать, что одно – естественное продолжение другого. И только век двадцатый, далеко зашедший в практике как революций, так и авангардизма, резко оба понятия развел. И непримиримая вражда этих понятий, антагонизм этих феноменов сделались движущей силой истории. Вероятно, так и было всегда, просто отчего-то пребывало не вполне ясным, однако новое время обнажило этот принцип совершенно. Ничто не вселяет в людей интеллигентных, мыслящих, воспитанных больше ужаса и ненависти, нежели слово «революция», но ровно те же самые люди с почтением относятся к понятию «авангард». И напротив, подлинные революционеры, люди отчаянных и непримиримых убеждений, к авангарду относятся пренебрежительно.

Вряд ли кто усомнится в том, что Ленин был революционером, кто же еще тогда революционер, если не он? И однако авангарда он не выносил, смеялся над опусами авангардистов. Или, скажем, Эдик Пинкисевич. Кто перед лицом художественной общественности посмеет отрицать тот очевидный факт, что Эдик Пинкисевич – авангардист? Он есть воплощение авангарда, скажут иные, и будут правы. И однако именно авангардист Пинкисевич в своем негативном отношении к революции зашел столь далеко, что испытывал прямо-таки личную ненависть к ее вождям, считал себя вечным узником коммунистического ГУЛАГа и даже в одежде своей декорировал себя под заключенного в революционный застенок. Этот простой пример – сопоставление личностей Ленина и Пинкисевича, т. е. столпа Революции и столпа Авангарда, – как нельзя яснее показывает крайнюю степень различия между двумя понятиями.

И меж этими личностями, как между двумя противоположными энергетическими зарядами, гудело напряженное поле. И не мог мыслящий человек не обратить внимание на это символическое противостояние, не мог не задавать себе вопросов. Вот возьмем современную Россию. Ясно, что теперешние политики строят общество авангардное, исходя из самоновейших прогрессивных рецептов. На любом уровне общественного сознания, будь то организация процессов производства или персональные вкусы, все ориентировано на авангард. Спросили тут как-то журналисты спикера нижней палаты парламента, какое искусство он предпочитает, – и тот аж удивился, и руками аж всплеснул, и сказал, как отрезал: разумеется, авангард! Спросили лидера демократической фракции – тот же ответ! А как же иначе? А вы что думали? И однако авангардное это общество ничего не имеет общего с революционным, напротив того, оно прямой своей задачей ставит контрреволюцию, искоренение революционных принципов. Или, допустим, посмотрим на Америку; вот воистину Мекка авангарда – а ведь нет другой такой страны в мире, где революция была бы менее желанной. Посмотрите, пожалуйста, на сенаторов и конгрессменов, какие картины они вешают в гостиной? Ну ведь не Репина же, в самом деле. Ворхола, Раушенберга, Малевича – а иначе стыдно будет. Но в книжном шкафу у них вы не сыщете ни Троцкого, ни Маркса. Или, допустим, новейшее социальное изобретение – политтехнология. Специалисты в этой области давно уразумели, что требуется привлечь к созданию правильного образа вождей современного общества – авангард. Ведущие галеристы и пропагандисты авангарда вошли в специальные штабы и комитеты, обслуживающие выборы и связи с общественностью лидеров свободного общества. Скажем, Слава Поставец – обойдется ли без него демократический штаб Димы Кротова? Ни за что не обойдется. Какими принципами питают прогрессивные эстетики означенные штабы, какой эстетикой их насыщают? Авангардной, а как же иначе? Значит ли это, что авангардисты склоняют лидеров общества к революции? Ни в коей мере. Как можно?

IX

Авангард отличается от революции так же, как Малевич от Маяковского. А отличаются они вот чем: искусство Малевича оказалось приемлемой формой для революционного сознания, т. е. его воплощением, – а искусство Маяковского было его содержанием. И, как показало время, содержание и воплощение – вещи далеко не тождественные.

Развитие искусства авангарда совпало по времени с новой экономической стратегией современного мира, когда золотое обеспечение валюты перестало существовать и для нового экономического рывка потребовалось ввести тотальное кредитование всех всеми. Авангард разделил новую экономическую концепцию мира – он, подобно современной бирже, раздает векселя и акции – т. е. просто настриженную бумагу (в некоторых произведениях авангардного искусства этот образ буквально воплощен в реальность), каковую нарезанную бумагу объявляет непреходящей ценностью. Как же так, помилуйте! – кричат иные консерваторы. – Ведь ценность – это Рафаэль. Нет, – возражают им люди нового мышления, – Рафаэль существовал как единственно возможная ценнось, когда рубль (или фунт) был эквивалентен определенному количеству золота. Сегодня мы выписываем векселя под будущее – мы продаем кредиты. Находясь вне культурной иерархии, эти векселя ничем подтверждены быть не могут, никто их ценность удостоверить не в состоянии. Обыватель, боящийся, что его околпачат – как не раз бывает с векселями в банках, увы, – стоит перед ничего не выражающей стряпней, и он озадачен: брать бумажку – или не брать? Добро бы ему дали продукт, употребление которого понятно. А в современном творчестве ценность товара не очевидна: автор не нарисовал портрет обывателя, как в доброе старое время, и не создана такая картина, в коей обыватель бы опознал доступные ему реалии. Так ведь и на бирже теперь такое же точно неудобство – не кусок золота покупаешь, но акции невесть какого алюминиевого карьера, которого, может быть, и в природе-то никогда не существовало. Разумеется, некоторые векселя и акции себя оправдывают – вот некогда везучие люди накупили акций Суэцкого канала и разбогатели, это – дело! А с другой стороны: акции предприятия «Рудник Голубого Крота», холдинга «Мешочник» – оказались липовыми. Вот набрали некоторые смельчаки Пикассо – живут нынче и радуются. А другие нахапали Пупкина – и сидят теперь в углу, слезу точат. Как угадаешь? И стоит обыватель в музее перед не известной ему – и еще не опознанной цивилизацией в качестве шедевра – стряпней и прикидывает: это что – «Рудник Голубого Крота» или Суэцкий канал? Он жалуется, что не понимает, какая такая ценность в трех линиях, проведенных поперек холста. И как же ему, бедолаге, помочь? Ведь перед ним просто бумага – нарезанная бумага! Она сама за себя не говорит! Так ведь и не должна говорить! Не нужны ни образ, ни содержание, ни сюжет – важен штамп компании, удостоверяющей: это вексель стоящий, платить по нему будут. Роль художественного объекта сегодня – представлять культуру, но ни в коем случае культуру не воплощать. Никто не просит от культурного проекта явиться художественным образом.

Роль акции – представлять рудник, но никто не просит бумажку быть одновременно и килограммом алюминия. Задачи воплощения в современном искусстве и в современной экономике – нет. Бумажка – акция, вексель, ваучер – лишь удостоверяет, что вы купили кусочек будущего, частичку прогресса. А уж обманет или нет вас этот прогресс – дело другое. Затем в сегодняшней экономике и существуют брокер и галерист, чтобы втюхивать непонятливым обывателям нарезанную бумагу. Эти люди должны своевременно объяснить покупателю, что вкладываться в акции «Голубого Крота» и Пупкина – нецелесообразно, но вот как раз в акции «Розового Крота» и Гузкина – весьма уместно и своевременно. Да, говорят в один голос культурный брокер и экономический галерист, пока эти явления неизвестны: и рудник «Розового Крота» в стадии разработки, и художник Гузкин в процессе узнавания цивилизацией. Но – дело это исключительно верное, вложение себя непременно оправдает.

Экономическая и культурная политика проделывает один и тот же, необходимый в теперешнем мире, трюк: только продав много акций несуществующего предприятия, есть некий шанс означенное предприятие построить. Мало того, после продажи акций его уже необязательно и строить – эти акции непостроенного предприятия можно вложить в акции другого, тоже непостроенного предприятия – так еще надежнее и перспективнее. Когда-нибудь строить, конечно, придется – так уж лучше подождать и построить в будущем что-нибудь черезвычайно большое, непомерно значительное. Вот накопим акций, проведем ряд эмиссий и слияний – и такое отгрохаем, что чертям тошно станет. И в точности таким же образом формируется современное искусство. Только продав много произведений в качестве акций будущего великого художника, можно этого будущего художника создать – он возникнет сам собой из количества проданных акций. Теперь нет необходимости в обратном процессе (привычном для минувших эпох), когда художник, состоявшись, продавал картины, или когда завод, будучи построен, издавал свои акции. Художественный и экономический авангард говорит: эти векселя воплощают будущее культуры, и культура (основные войсковые соединения) идет за векелями по пятам. Вот подождите, культура догонит бумажки, они приобретут культурную ценность, и тогда вексель станет алюминием, а три полоски сделаются картиной. Это воплощение в продукт непременно когда-нибудь да случится. Но поскольку основное значение акций на алюминий и картины состоит в том, чтобы воплотиться в деньги, а это воплощение как раз попутно уже произошло, то в промежуточном воплощении (т. е. собственно в продукте) нужда не слишком велика. И рядовой потребитель это отчетливо понимает. В конце концов, вы купили акции не для того, чтобы у вас дома был кусок алюминия – а для того, чтобы получать дивиденды. Вы их получаете? И отлично – какие еще вопросы? Вы купили культурные акции не для того, чтобы смотреть на квадраты и полоски, а для того, чтобы быть высококультурным человеком и иметь от этого доход. Это произошло – не так ли? А что еще надо? И все это звучит убедительно, но все-таки и сомнение гложет. А ну как не подтвердятся акции? А ну как культура и история пойдут не совсем в указаном направлении?

Революция – в отличие от авангарда – векселей и гарантий под будущее не раздает. Крайне наивное и абсолютно ложное представление о революции заключается в том, что она, дескать, раздает обещания и сулит перспективы. Напротив, она ничего не обещает, она требует обещанное исполнить. Революция вменяет счет миру сегодняшнему и расчета требует тоже сегодня же, прямо сейчас, не отходя от кассы. В отличие от авангарда, существующего в рамках экономики кредитов и долгов, революция имеет дело с наличными. Революция затем и приходит в мир, чтобы предъявить выданные векселя к оплате. И случается это тогда, когда финансовая (и культурная) пирамида достигает критической высоты и дальнейшее кредитование невозможно. И тогда нарезанные бумажки приходится обналичивать, а коли не сыщется под них золотого запаса, взаимные расчеты производятся свинцом.

Революция – это сведение счетов. Платить по счетам всегда неприятно, особенно когда жизнь в кредит стала нормой, но ведь иногда приходится. Во все времена и во всякой истории жестокость, в которой обвиняют революцию, объясняется простой непреклонностью заимодавца. В некий момент терпению его наступает предел, и тогда – пусть хоть и полезет запоздало кредитор за кошельком – форму оплаты уже будет диктовать он. Иногда революционеров называют варварами – и это, бесспорно, справедливо, ибо именно цивилизация устанавливает бесконечную систему взаимных кредитов, и варваром будет тот, кто потребует с культуры и цивилизации – наличные. Сказанное некогда римлянином Камиллом: «Рим выкупается не золотом, но железом», – звучало с тех пор из уст многих варваров – и с трибун Конвента, и в Смольном.

Авангард раздавал обещания и выписывал векселя и не предполагая, что это к чему-то обязывает. Однако революция обещания исполнила и векселя погасила. Малевич обещал идеальные казарменные города, полагал, что эти прямоугольники и квадратики – идеал социальной организации? Извольте: вот казарменные города. Родченко хотел парадов физкультурников? Пожалуйста: вот настоящие парады физкультурников и певцы этих парадов еще более громкоголосые, нежели Родченко.

X

Так или примерно так думал Павел, и эти аргументы он и привел в третьем разговоре с Розой Кранц и Голдой Стерн, когда им довелось увидеться снова. Этот разговор он назвал «Революция и авангард». Вновь сидели они в гостях у Елены Михайловны и Леонида Голенищева, в их новом доме, и Павел ревниво смотрел по сторонам – куда подевались книги отца, где его любимые предметы? Книги отца, занимавшие все стены в прежней квартире, исчезли, то ли их выкинули при переезде, то ли спрятали. Теперь на полках стояли красивые фолианты в кожаных переплетах, они заполнили квартиру, и вместо репродукции Домье Леонид повесил красиво выполненную копию черного квадрата, а картину «Толедо в грозу» заменил старинный дагеротип, являющий седоусого генерала в эполетах, мужчину тициановской наружности.