Текст книги "Аниськин и сельские гангстеры"

Глава 4
Незнание местных законов не освобождает от ответственности

Ровно через час Комаров стоял перед домом Белокуровых. Еще по дороге его несколько тревожили выразительные взгляды и перешептывания за его спиной встречных но-пасаранцев. Впрочем, знаки повышенного внимания он уже привык списывать на счет привыкания к новому участковому, поэтому не особо обращал на них внимания, а новый всплеск интереса к своей персоне объяснил интересом к взбудоражившему село преступлению.

Дом был большой, добротный, красивый. Не успел Комаров поднести руку к кнопке звонка, как дверь гостеприимно распахнулась, и на крыльцо высыпала толпа разновозрастных пестро одетых ребятишек.

– К Калерии пришел, – сказал один, пристально разглядывая Костю.

– Да не, этот к мамке, по делу, я сама слыхала, как она велела папке чистые носки надеть, – опровергла его версию сестренка.

– Вы к кому? – серьезно спросила третья, самая старшая девочка.

– К Анфисе Афанасьевне по делу, – строго сказал Костя, чувствуя себя полным идиотом с этим дурацким букетом.

– Знаем мы ваши дела, – усмехнулась девочка, выразительно глядя на букет и бутылку.

«За кого они меня принимают? – злился Комаров, – знал бы Виктор Августинович!»

Наконец за неприступной границей из детей выросла крупная фигура их мамаши. Увидев цветы, она ярко и неравномерно зарделась, глаза ее подернулись влагой, а нос моментально покраснел и распух.

– Милости просим, – попыталась низко, насколько позволял живот, поклониться она.

Робея и злясь на себя за дурацкий вид и неприятно-радушный прием, Костя переступил порог дома. В большой, ярко обставленной комнате уже был накрыт стол. В больших хрустальных салатницах горками высились национальные русские винегрет и оливье, отдельно громоздились котлеты и курятина, все свободные места заняли вазочки с разнообразными закусками. В центре, как и положено в порядочном обществе, высилась антикварная бутыль самогона.

«Ого, – подумал Костя, – я такую только в кино про неуловимых мстителей видел!»

– Усаживайтесь поудобнее, – суетилась Анфиса Афанасьевна.

– Извините, – решил взять инициативу в свои руки Комаров, но я не за тем сюда пришел, мы договаривались поговорить об интересующем меня деле.

– Как не за тем? – опустила руки хозяйка, – а букет зачем, а портвейн?

«Приду, отпилю ногти у этого злодея», – решил Костя.

А пока дед был недоступен для связи, приходилось выкручиваться самому.

– Цветы и вино из уважения, а на что вы намекаете, я не понимаю, – насупил брови Комаров.

– Ой, забавник, – расхохоталась хозяйка, – люблю остроумных мужчин! Ну, о деле – так о деле. Начинать всегда надо с неприятного.

Анфиса Афанасьевна выгнала из комнаты домочадцев, и хрумкнув прихваченным со стола огурцом, начала:

– Вы понимаете, что то, что я вам скажу – чисто конфиденциально, не для протокола, только как своему. Я неплохо отношусь к Куркулевым и мне не нравится травля, которую устроили завистники возле их имени. Люди не любят, когда кто-то хочет жить по-человечески, – горько вздохнула она, – нам вот тоже завидуют. Шутка ли, столько детей, а дом – полная чаша, всегда колбаса на завтрак, три сервиза «Мадонна» прикупили. У девочек приданое как ни у кого в Но-Пасаране, одних пледов китайских по четыре штуки.

– Можно про Куркулева? – попросил Костя.

– Ах да, конечно. Так вот, не знаю, поможет ли это делу, но у Сережки, у убитого, был роман. Роман нехороший, непорядочный, с непутевой одной местной. Бабенка эта, Ленка, настоящая шалава, а мужик у нее золотой, деньги все в дом, все в дом, а из дома – ничего. Так вот Федя этот, который муж, недавно в нетрезвом состоянии божился, что обоих порешит, если еще раз застукает. Это все знают. Я ничего не имею в виду, но и молчать не могу, видя неторжество справедливости.

– Та-а-ак, – протянул Комаров, – если вы говорите, что про роман Куроедова и Елены..?

– Федорчук, – услужливо подсказала ему Белокурова.

– Федорчук, – повторил Костя, – знали все, то почему никто даже не обмолвился об этом? Ревнивый муж – первый, на кого должно было пасть подозрение, а все в один голос твердили о Куркулеве.

– Да я же разъяснила, – всплеснула руками Анфиса Афанасьевна, – Куркулева не любят, а Федорчук – золотой мужик. Зачем же людям его засаживать? Я-то и то рассказала по-родственному, как заинтересованное лицо. Мне же важно, чтобы у зятя раскрываемость преступлений была высокая.

– Какого еще зятя? – не понял Костя.

Что-то он не помнил, чтобы кроме него в Но-Пасаране был работник милиции.

– А я вам еще не сказала? – опять зарделась пятнами Белокурова, – мы согласны.

– Да на что вы согласны? – заорал от наплыва нехорошего предчувствия Комаров.

– На ваш брак с Калерией, дети мои, – всхлипнула Анфиса Афанасьевна.

Далее все было похоже на дурной сон. Костя деликатно пытался объяснить, что и не собирался делать предложения Калерии, Белокурова кричала, что букет и портвейн – признак сватовства – видело все село, и если после этого Комаров не женится на девушке, то она будет навек опозорена, ворвавшиеся в комнату Калерия и маленький, жалкого вида человечек, по-видимому, глава семьи, пытались уладить конфликт силой и уговорами. В какой-то момент Калерии удалось зажать мать в угол. Человечек, умоляюще прижав к груди руки, взмолился тихим голосом:

– Бегите, бегите, долго продержать мы ее не сможем.

Костя прорвался сквозь кольцо обступившей его ребятни и выскочил на крыльцо. Появление его было встречено неодобрительным гулом множества голосов.

– Эх, жаль, рано вырвался, – выделился из общего гула один голос.

– И без побоев, – поддержал его другой.

– А может, сговорились? – выразил надежду третий.

О том, что он неправ, во весь голос заявила Костина форменная фуражка. Она вылетела из приоткрывшейся двери и со свистом полетела в толпу, сшибая по пути головы молодых подсолнечников.

– Не сговорились, – подытожил четвертый.

– Ты меня еще не знаешь, – грохотал между тем голос Анфисы Афанасьевны, – ты труп, ты еще на коленях умолять будешь, чтобы Калерию за тебя отдали, ты попомнишь, как с сельскими авторитетами связываться!

Толпа одобрительно зажужжала.

– Стакан ставлю за Анфиску, – услышал Костя уже знакомый голос.

– Шустрый какой, – не поддержали его, – дауну ясно, что изживет она нового участкового. Вот если бы ты на него поставил, – другое дело. Я бы с тобой еще поспорил. А так – дудки.

Уже не прислушиваясь к обсуждению своего позорного бегства, Костя начал пробираться сквозь плотно сгрудившуюся толпу. Как ни опускал он глаза, как ни старался смотреть в землю, взгляды но-пасаранцев: иронические, сочувствующие, злорадные – бор-машиной сверлили ему сердце, будоражили душу, терзали совесть. Внезапно кто-то взял его за руку и вывел из казавшейся бесконечной толпы. Комаров поднял глаза и узнал начальника горохового цеха.

– Эх ты, горемыка, – посочувствовал Смирнов, – как же тебя угораздило, не посоветовавшись с людьми, явиться в дом незамужней девицы с цветами и портвейном? Да тут же слов не надо, что бы понять, что ты свататься пришел!

– Не знал я, – буркнул Костя.

– Не знал, – передразнил его Смирнов, – а на то люди в селе есть, чтобы советы спрашивать. Вот меня возьми: я к милиции – со всем уважением! Всегда, чем смогу – помогу. Да я уже и говорил вам.

– Много вас тут таких, доброжелателей, – недовольно сказал Костя. Он никак не мог примириться с предательством Деда-с-печки. – А что же вы сразу не сказали, что у убитого была связь с местной гражданкой? Почему только одна Белокурова из всей деревни рассказала мне о их романе?

– Ну, во-первых, – крякнул Иван Васильевич, – не называйте Но-Пасаран деревней. Это не деревня, а совхоз.

– Да какая разница!

– Очень большая разница. Если хотите нанести местным жителям смертельное оскорбление, то можете проигнорировать мой совет, но мне лично кажется, что еще одно оскорбление может быть роковым.

– А почему еще одно? Что вы имеете в виду?

– Оскорбление семейству Белокуровых – раз. Вы сами не понимаете, что натворили. Калерия до сих пор не замужем только потому, что все кандидаты кажутся ее мамаше недостаточно достойными ее дочери. Вы – первый за многие годы, кого она удостоила этой чести. Уж не знаю, чем вы приглянулись ей. Может, должностью вашей соблазнилась, а может, интеллигентная внешность роль сыграла. Так или иначе, если она запланировала вас в зятья, то выхода у вас два: жениться на ее дочери или тихо и добровольно сойти в могилу. И второе: кто научил вас рассылать честным людям повестки?

– В школе милиции научили, – послушно, как на семинаре, ответил юноша.

– Да вы хоть понимаете, что на человека, которому вы прислали официальную повестку, теперь ложится клеймо уголовника? Вы знаете, что в семьях Зацепиных, Афиногеновых, Буцких, Новичковых, Рябушкиных, Прудниковых и Славиных сухари сушат?

– А это кто такие? – опешил Костя, – они что, все виновны в убийстве?

– Это девушки, которые вместе со Светкой Рябушкиной трепались об убийстве и которым вы послали повестки. Почтальон разболтал на все село, девушки из домов выходить боятся, мальчишки в них тухлыми яйцами кидаются, а старухи «ужо вам, душегубицы», вслед кричат. Для маленького населенного пункта повестка равняется признанию виновности.

– Чушь какая, – фыркнул Костя, – в процессе дознания опрашиваются десятки свидетелей, и все они вызываются повестками. Так нас учили в школе милиции, да это и любой дилетант знает. Они что, детективов не читают?

– Читать-то читают и даже по телевизору смотрят. Но одно дело, когда известный артист на экране получает повестку. Люди знают, что все это неправда, и даже если этот самый артист играет преступника, все равно это только игра. А повестка в доме соседей, да еще для болтливой двадцатилетней девчонки – это просто катастрофа. Ее же теперь просто замуж не возьмут, а если возьмут, то свекровь до гробовой доски тюкать этой повесткой будет!

– Чушь! – рубанул Костя воздух. – Полная чушь! И бороться с этой чушью я буду насмерть! И традиции ваши динозавровские менять!

– Дай тебе Бог, – с сомнением покачал головой Иван Васильевич, – дай Бог.

Косте стало стыдно. Ведь знал, когда ехал в деревню, что трудности будут. И связаны они будут именно с особенностями провинциального уклада и местной морали. А теперь строит из себя этакого аристократа в белых штанах: так не должно, так не положено, нас не предупреждали! Иван Васильевич пытается ему помочь, а он…

– А вообще, спасибо, – тихо поблагодарил Комаров, – вы мне немного помогли разобраться в обстановке. Ничего, если я буду иногда забегать?

– Конечно, конечно, – довольно потер руки Смирнов, – с детства мечтал стать следователем. Да вот не получилось. Застойные годы несытные были, а я старший в семье. Надо было помогать родителям кормить сестренок. Вот и пошел в гороховый цех. Там и проработал всю жизнь. Теперь горох мне – как родной, я без него – никуда. Он меня начальником сделал. А вообще, приходите, конечно. По поводу ведения дела я помочь не смогу, а о местных особенностях и традициях порасскажу немало. И, раз уж зашла об этом речь, настоятельно рекомендую отменить вызов девиц на допрос. Умного они ничего не расскажут, только голову задурят. Я, конечно, не настаиваю, но поверьте старику: пройдите по домам и извинитесь за ложный вызов. Вам зачтется, и честь девиц восстановите. Ну, пойду я. Раз мы теперь вроде как в сговоре, негоже, чтобы нас часто вместе видели.

Костя долго смотрел вслед пожилому, но еще крепкому и статному начальнику горохового цеха. Есть же на свете добрые люди, для которых помощь ближнему – не пустой звук!

* * *

Дома Комарова ждал неприятный сюрприз. На высоком крыльце сидела группа молчаливых дам среднего возраста, ожидающая явно нового участкового.

– По какому поводу, гражданки? – строго, но доброжелательно поинтересовался Костя.

Было уже поздно. Единственное, чего он желал больше всего на свете, это перешагнуть порог дома и оказаться в своей городской квартире. Из кухни пахнет пельменями, Кирюха сидит за компом, кот Сволочь спит на Костиных джинсах, как всегда, брошенных на кресло. И меньше всего ему хотелось общаться с этими милыми женщинами с колючими, неулыбчивыми глазами.

«Я этого хотел, – повторил Комаров ставшее привычным заклинание, – я это и получил».

– Мы по поводу девочек, – ответила ему, наконец, самая строгая из гражданок. – Хотим разъяснение получить, как нам теперь людям в глазаньки смотреть и не ты ли, гражданин начальник, сироток наших в жены возьмешь.

«Начинается», – понял Костя. Прогнозы начальника горохового цеха сбывались.

Мифический аромат пельменей уходил стайкою наискосок в неведомые дали, в сумерках медленно таяли образы Кирилла и Сволочи. Хотелось плакать и грязно ругаться.

– Бабоньки, милые, – взмолился Костя, подобно хрестоматийному Давыдову из «Поднятой целины», – ну не хотел я позорить дочек ваших. Простите, если можете. Не местный я, обычаев ваших не знаю. Ну хотите, завтра же публично челом бить буду всем девицам Но-Пасарана, во главе с Калерией Белокуровой? Или замуж всех разом возьму? Ну, попал впросак. А вы в городе не разу не ошибались? И вообще родились мудрые и опытные?

В группировке женщин кто-то глубоко, прерывисто вздохнул:

– Да и то: что с него взять-то, мальчишечка совсем. Только сиську мамкину бросил, а его туда же – убивцев задерживать. Вот времена-то пошли!

– Пойдемте, бабоньки, хватит мальчонку тиранить. Ничего с нашими кобылами не сделается. Можно подумать, что агнецы они у нас безгрешные. А участковому и так несладко придется. Анфиска его живьем замумифицирует.

И, оставив огорошенного Комарова стоять посреди двора, женщины удалились.

– Или я – полный идиот, или все, чему нас учили – полная туфта, – растерянно проговорил Костя и отправился расправляться с печным дедом.

Дед, по своему обыкновению, тихо спал в своем снохоубежище.

Костя безжалостно растолкал старого шутника и стащил с печи.

– Ты, дед, давай, отвечай по-честному, – свирепо прорычал он, – я тебя снохе не выдал, а ты меня – под нож.

– Дык, – вяло оправдывался печной, потирая подслеповатые глаза, – какая разница, когда тебя эта стерва заарканит? Если уж глаз положила, значит, пропал ты, что с букетом, что без. Я просто события ускорил, чтобы поменьше страданиев на долю твою выпало. Из гуманностев. Обреченных лошадей пристреливают, не правда ли? Все равно конфликт неизбежен, лучше раньше, чем позже.

Виноватый лепет старика начинал надоедать Комарову. Да и что с него взять? Выживший из ума старец, захотел пошутить перед смертью. Что ж его теперь, снохе отдавать? А если она по характеру похлеще Анфисы Афанасьевне? Комаров устало махнул рукой. День был перенасыщен событиями и неприятностями. Он хотел спать. Даже не притронувшись к накрытому чистым полотенцем ужину, Костя свалился на кровать и уснул крепким младенческим сном.

* * *

Солнце заливало комнату. В его слепящих лучах роились легкомысленные пылинки, на нагретом полу лениво жмурился сытый Сволочь. Мама нежно погладила спящего Костю по голове.

– Вставай, сынок, завтрак простынет.

– Ну-у-у, протянул Костя, – я еще посплю.

– На работу пора, – не сдавалась мама.

– Не хочуу-у-у на работу, – монотонно тянул Костя, – не пойду-у-у на работу.

– Надо, сынок, надо, – мама не уходила.

Костя с усилием приоткрыл не желающие разлипаться веки. Его красивая городская мама зачем-то убрала свои светлые волосы под белый платок, вместо привычных старых домашних джинс на ней было темное, в мелкий белый цветочек платье.

– Мама? – не понял Комаров.

– Господи, – всплеснула руками мама, – совсем загнали мальчонку! Бредит!

Только сейчас Костя окончательно проснулся и понял, что спит он не на своими любимом продавленном диване, а на огромной кровати с никелированными шишечками, которую он прозвал «катафалк» за небывалый размер и высоту, а рядом стоит не мама, а хозяйка, Анна Васильевна.

– Простите, – вскочил Комаров, – ошибся.

– Ничего, – хорошо улыбнулась Анна Васильевна, – мне даже приятно. И то смотрю – кастрюльки на крыльце нет, ужин не тронутый, а ты спишь, как херувим. Совсем, думаю, загнали квартиранта. Вот и решила разбудить. Не серчаешь?

– Да что вы, Анн Васильн, – искренне сказал Костя, уплетая горячие, заплывшие сметаной блины, – и не знаю, что бы делал без вас. Вы и правда, как мать родная обо мне.

Хозяйка смахнула быструю слезу, еще раз, осторожно, погладила квартиранта по голове и вышла, прихватив вчерашний, несъеденный ужин.

– Блин оставь, – раздалось с печи.

– За вчерашнее тебе не блин, а дрын надо бы, – вспомнил Костя предательство Деда-с-печки.

– Ну, не злобись, не злобись, – заворчал дед, – чувство юмора у меня такое, некондиционное.

– Нетрадиционное? – не понял Комаров.

– Оно самое, – обрадовался дед.

– Да черт с вами, – махнул рукой Костя.

Злость на деда прошла, а вчерашнее казалось скорее смешным, чем неприятным. Смутно, как забытый сон, вспомнил он, что вроде бы как примирился с мамашами болтливых подружек Светки Рябушкиной.

– Вот как удобно все устроилось, – вслух порадовался он, – и не пришлось по домам ходить, извиняться за неудобство. Сами пришли и простили.

– Чего-то я не понял, – с набитым ртом спросил дед, – про какое извинение талдычишь.

– Да погорячился я вчера, – с охотой, как о давно прошедшем, начал рассказывать Комаров, – наотправлял повесток, девчонок перепугал до смерти. Добрый человек присоветовал пройти по домам, повиниться, а вышло лучше: женщины сами пришли.

– Постой, постой, это какой умник насоветовал тебе по домам с поклонами ходить? – переспросил печной, чуть не поперхнувшись блином.

– Ну с какими поклонами? – возмутился Комаров, – просто извиниться за некорректные действия. А посоветовал человек хороший, в жизни разбирающийся, начальник, хоть и горохового цеха.

– А скажи-ка, внучек, – гнул свою линию дед, – когда ты эти повестки рассылал, ты что-то незаконное делал?

– Да нет, – пожал плечами Костя, – все по закону. Просто я не учел специфику местного уклада, вот не совсем ладно все и вышло.

– Так вот что я скажу тебе, участковый, – важно поднял палец вверх печной, – если и дальше будешь оправдываться за каждый свой поступок, то жалеть тебя, конечно, будут, любить, может быть, тоже, а вот уважать – никогда! Так и передай это советчику своему, гороховому!

– Эх и надоели вы мне все, – вспылил Костя, – учите все, учите!

– И то верно, – не обиделся дед, – устал я с тобой, бестолковым, возиться. Подсади-ка на печь, да сам в следующий раз, своей головой думай!

Костя, едва сдерживая досаду, затолкал деда на печку, и, лелея кровожадную мечту сдать печного в плен к снохе, вышел на улицу. Начинался третий день расследования.

* * *

Начать его Костя решил с визита к предполагаемой подруге убитого и ее мужу. День был выходной, наверняка оба супруга были дома, поэтому Костя решил не связываться с повестками, а навестить их самому. Так, кажется, делал Аниськин из доисторического телесериала, а его, вроде бы, на селе уважали и побаивались.

Дом Комаров искал долго. Все, кого он не спрашивал, требовали отчета о том, зачем участковый идет в дом Федорчуков, когда состоится суд над Куркулевым и заставят ли того закопать ямищу, выложенную цементом и безнадежно мечтающую стать бассейном.

После туманных отговорок Комарова, обиженные недоверием но-пасаранцы не менее туманно махали рукой в направлении, где предположительно жили Федорчуки и уходили, обсуждая себе под нос нелестное впечатление о новом участковом.

После того, когда потеряв пол-утра на поиск нужного ему дома Комаров все-таки его нашел, новое разочарование не заставило себя ждать. Хозяйка была дома, а вот хозяин…

– Ну и что, что выходной, – посмотрела на него, как на умалишенного, полногрудая молодая женщина, – лето же.

– На рыбалке, что ли? – не понял Костя ее сарказма.

– На какой рыбалке? В рейсе!

– Так выходной же! – почти крикнул Костя.

– Говорили, вы городской?

– И что?

– У сельских жителей выходные только тогда, когда им позволяет это земля и скотина. У меня вот тоже всего полчаса для вас есть. На дойку дневную пора.

– Я вам справку на работу выпишу, – жалобным голосом пробормотал окончательно запутавшийся Костя.

– А я ее на мелкие кусочки аккуратненько разрежу и каждой недоенной корове выдам. Пущай читают, – развеселилась женщина.

И тут же погрустнела:

– А я ведь знаю, зачем ты пришел. Федьку моего арестовать хочешь.

– Да откуда вы все знаете! – вспылил Костя.

– Знаем, не меньше тебя знаем. Только я тебе вот что скажу: не виноват муж. Да, грешила с Сергеем, да, и драки про меж них были, и всякое другое. Но только Федя мой на убийство неспособный. Он даже скотину мне заводить не дает, резать, говорит, жалко. И мышей из мышеловки на волю выпускает, если не до смерти их защемит. «Пусть живут, – говорит, – раз судьба их пожалела, то значит так им на роду написано».

– Так кто же по-вашему, мог убить Куроедова? Вы его хорошо знали, наверное, говорил вам про врагов, друзей?

– Ничего я не знаю, – вдруг резко замкнулась женщина, – и вообще, мне на дойку пора.

– Придется вам тогда после работы в отделение прийти, – попытался остановить ее Комаров.

– Надо и приду, – почти равнодушно согласилась она.

«Ну и черт с вами, – злился Костя, выписывая повестки Елене и ее мужу, – еще церемониться с каждым».

Он с официальным видом выдал женщине повестку, и, взяв под козырек, гордо удалился.

* * *

А в Но-Пасаране тем временем назревала смута. Мало того, что все жители были в курсе африканской страсти, возникшей между Еленой Федорчук и покойным Серегой, мало того, что они единодушно встали на сторону Федора, отомстившего за измену, так народ еще и решил между делом избавиться от неприятного всем Куркулева, насолив тем самым его заносчивой жене.

Отдельные страсти кипели в семье Федорчуков. Дело в том, что Елене действительно было что скрывать от нового участкового. В ту роковую ночь она нашла удачный повод и удрала от мужа на свидание к смешливому и горячему Сереге Куроедову. У Елены и раньше случались небольшие романтические приключения с женатыми и холостыми но-пасаранцами и гостями совхоза: уж больно скучна и монотонна была местная действительность, уж больно невыразительна и тяжела была работа. А по телевизору каждые два часа показывали такую любовь! Такие страсти! Горячие усатые мачо заваливали совершенно некрасивых и недостойных мужских знаков внимания девиц охапками дорогих, наверное, роз, пели под евроокнами их коттеджей серенады, плакали от любви ночами. А Федя… Разве он был способен на сильные чувства! Даже шоколадку просто так не купит, не то, что розы.

Заприметила его Ленка еще совсем девчонкой. У нее сладко ныло в груди и екало где-то внизу живота только от одного взгляда на этого высокого, белозубого шофера. Поэтому она и не особенно сопротивлялась, когда Федя по-хозяйски положил руку ей на плечи и молча повел куда-то в райские кущи. Внешний вид кущей напоминал соседский сенник, но тогда это было неважно. Важно было то, что через пару месяцев разъяренный Ленкин отец ворвался в дом Федорчуков и потребовал, чтобы Федя скрыл позор его дочери. Федя особенно и не сопротивлялся. Ленка ему нравилась. Не по-годам развитая, веселая, красивая. Чем не жена? Где дают лучше? Через месяц играли свадьбу. Но ребеночку не суждено было родиться. Ленка поплакала немного и стала дожидаться следующей беременности, которая не наступала год, два, три…

Обычно все заботы замужней женщины поглощает хозяйство, забота о муже и детях, а Ленке заботиться было не о ком. Муж часто и надолго был в рейсах, скотину они не держали. И Ленка затосковала. С тоски же позволила проводить себя из клуба транзитному дальнобойщику, с тоски пригласила его выпить чаю с малиновым вареньем. Черту трудно преступить в первый раз. А потом можно дать себе слово, что это никогда не повторится и нечаянно повторить преступление: неважно, большое оно или совсем маленькое.

О Ленке в Но-Пасаране пошла дурная слава. Мужья запретили порядочным женам поддерживать с ней отношения, бывшие подруги, опустив глаза, быстро проходили мимо, едва бросив холодное и ни к чему не обязывающее «здрасти». И только Калерия, с которой Лена всю школу просидела за одной партой, нашла в себе мужество пойти против требований матери и осталось лучшей и единственной подругой отверженной. Впрочем, репутация Калерии была столь безукоризненной, а нрав незлобливым, что даже самые отъявленные сплетницы не могли создать о ней мало-мальски путную сплетню.

И только муж, как и положено, ничего не замечал. Радостно приходил он домой, между делом прижимал к груди непутевую свою Ленку, шумно плескался у умывальника, привычно оправдывался за лужи воды, которые из года в год создавал своим неаккуратным умыванием. Потом супруги ужинали и садились смотреть телевизор. Из года в год.

Обычно Ленка хулиганила в те дни, когда Федя на несколько дней уходил в рейсы. Но новая, неожиданно вспыхнувшая страсть заставила забыть ее осторожность.

Встретиться с Серегой они договорились около владений Куркулевых. Народу уже давно надоело дразнить Бирюка и его супругу, поэтому шанс попасться кому-нибудь на глаза был невелик. Так им казалось, по крайней мере. Сергей Куроедов после выхода из колонии так и не женился. Поэтому роман с симпатичной Еленой пришелся кстати. В разгар страстных объятий и легкомысленных обещаний, из темноты выросла высокая, казавшаяся особенно громадной для нечистой совести сластолюбцев фигура мужа.

Подобно пушкинскому Командору, одним своим появлением парализовал он волю и способность к сопротивлению неверной супруги и ее соблазнителя.

– Иди домой, – свистящим шепотом потребовал местный Отелло.

– Феденька, – робко попыталась вставить слово Лена, – это не то, что ты думаешь!

– А откуда ты знаешь, что я думаю? – медленно повернулся он к ней, – я думаю, что вы собрались здесь обсудить работу Владимира Ильича Ленина «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме». Разве это не так?

– Да брось, браток, – дружелюбно хлопнул его по плечу Серега, – мы насчет коровника. Ты все время в разъездах, а коровник протекает. Вот твоя и попросила помочь.

– У нас нет коровника, – совершенно спокойно, даже пугающе спокойно сказал Федя. И повторил:

– Иди домой, радость моя.

Обычно смелая в спорах Ленка почему-то не стала сопротивляться и, резко повернувшись, шумно побежала домой, ломая возникающие на пути кусты и распугивая всякую мелкую ночную шушеру. Через двадцать минут вернулся муж.

– Феденька, больно? – потрогала солидный синяк под глазом перепуганная Ленка.

Федя молча скинул порванную рубаху и, отвернувшись лицом к стене, громко засопел носом. Неверная Елена так и не дождалась от него ни одного слова.

Она догадывалась, что между соперниками произошло что-то серьезное, а когда на следующий день нашли труп возлюбленного, долго и беззвучно рыдала в подушку. Но рыдала она, как это не странно, не о погубленной жизни смешливого и горячего Сереги. Она проклинала собственную слепоту и глупость. Больше десяти лет завидовала она героиням мыльных опер! Больше десяти лет мечтала о страстной, захватывающей любви, ради которой не жаль отдать десятилетия мутно-серой но-пасаранской жизни. И все это время рядом с ней жил настоящий мачо, настоящий мавр, не по крови, а в душе – ее Федька.

Ленка вспоминала его белозубую улыбку, корябучие от постоянного общения с баранкой, но такие умелые в ласках руки, теплые губы, маленькую родинку на спине и лицо ее некрасиво кривилось в гримасе горя, обнаруживая появившиеся недавно морщины.

На следующее утро после конфликта Федя ушел в трехдневный рейс и не знал, что творится в его отсутствие в Но-Пасаране. А Елене лезли в голову дурные мысли. То ей чудилось, что муж нарочно сбрасывает машину вместе с грузом и самим собой в бездонную пропасть, то что с остервенением ласкает нечистоплотных дорожных проституток, то что с отчаяния и безысходности нанимается в мафию работать киллером и готовит опасное для него покушение на какую-нибудь важную персону.

Случилось невероятное: непутевая Ленка полюбила собственного мужа и решила сражаться за свою любовь до конца, неважно какого. В момент, когда она мучительно вспоминала, как боролись за любовь героини ее любимых сериалов, и пришел к ней Комаров. До последнего момента она не верила, что рука законного возмездия опуститься на голову ее любимого, теперь, мужа, но теперь… Она поняла все и испугалась.

После дойки Ленка забежала в ФАП к Калерии спросить совета и просто поплакаться в плечо, которое никогда не отталкивало ее. Но жалеть надо было Калерию. Опухшее от слез лицо подруги заставило Елену забыть о собственных несчастьях и прижать к пышной груди голову несчастной Калерии.

– Ой, не могу, – уже не сдерживаясь, в голос, заревела та, – люблю я его, просто распирает изнутри все. Как первый раз увидела, так сразу и полюбила. Горит, горит все!

– Господи, – весело испугалась Ленка, – да неужели случилось, растопил все-таки твое сердечко холодное какой-то оболтус?

– Ой, растопил, – пуще прежнего заливалась Калерия, – да еще как растопил-то!

– Так за чем дело стало? – пожала плечами Ленка, – ты у нас девица видная, от такой никто не откажется, если только идиот какой, а идиот нам и задарма не нужен, и за деньги не нужен.

– Не идиот, – всхлипнула Калерия, – просто он недоступен.

– Как абонент сотовой связи? – попробовала сострить Ленка, сама не вполне понимая, в чем здесь юмор.

– Даже больше, – не поняла юмора Калерия, но на всякий случай улыбнулась.

Видимо, она сама уже немного подустала от собственных рыданий и была не прочь просто поболтать с подругой. Поболтать, посплетничать. Но вспомнив, что главными и первоочередными персонами сплетен Но-Пасарана являются они сами, опять громко и сочно всхлипнула.

– Ты-то как?

– Плохо.

– О Сереге плачешь? – Калерия наконец заметила, что подруга выглядит не лучшим образом.

– Нет, о Федьке.

– Жалеешь?

– Люблю-ю-ю, – дала волю и своим слезам Ленка.

– Ох, и до чего же мы, бабы, дуры, – баюкала Калерия на своей груди лучшую подругу. – Что имеем – не храним, потерявши – плачем.