Текст книги "Эпоха вечного лета"

Бутылёк

дорожная байка

Эта история когда-то была поведана мне одним попутчиком, с которым нам пришлось разделить однажды всю «благоухающую комфортабельность» плацкартного вагона поезда, мчащегося по необъятным просторам евразийского континента. Его рассказ мне хотелось бы представить читателю в подлинном его варианте, то есть именно таким, каким я его и услышал: со всем обилием жаргонизмов, испещряющих так называемый дворовый фольклорный жанр. Посему прошу взыскательных почитателей русской словесности строго не осуждать такое моё решение или же вообще не удручать себя любопытством читателя…

Ну-с… Я вас предупредил!

Во дни своей юности знавал я одного чувака. Погремуха у него была Бутылёк. Параллельно мы с ним в школе учились. Такой тощий, белобрысенький пацанчик, пупыри на роже давил постоянно. Короче… дрыщ такой классический, в очочках. Он с класса шестого по химии стал проявлять себя неимоверно. Отличником был, на разные (даже на международные) олимпиады по химии катался. Медали всякие получал. И запросто со всякими баночками, колбочками, стекляшками таскался. Вот и прилипло к нему такое прозвище – Бутылёк. В соседнем дворе проживал.

Ну а после школы чё? Кто в ПТУ, кто ещё куда. Ну а так в основном во дворе да на районе все пацаны тусовались. Развлекух мало – в футбик погонять, на гитарке вечерком потренькать. Но мы же уже не мальчики-колокольчики! Искушений, как говорится, много, всего попробовать охота.

Вот и просвещались мы – кто на чё горазд. Винишка или водочки порой полакать, папироску с травочкой пыхнуть или тёте Вале за стакан водяры за гаражами приболтить и мандавошек потом полгода лечить. А чё? Ржачно же! Мы же типа взрослые.

Бутылёк тоже порой с нами тусил. Редко, правда: он же там в универе каком-то химическом науку прославлял. К слову сказать, пацанчик он ровный был, за сигареты, за бабло не шкнил, ну… нормальный, в общем. Но со временем все пацаны замечать стали, что Бутылёк вроде как слегка погонять стал. Порой ходит вокруг ёлки, башкой трясёт, пальцем чё-то грозит и сам на сам базарит. Спросили как-то его, типа: «Ты чё, Бутылёк… Всё ровно у тебя?» – «Всё ништяк, – говорит, – пацаны! Ровнее не бывает! Я вечный суперкайф изобрёл, не до конца пока, правда. Есть желание попробовать? Только вот галюны от него, но я со временем галюны уберу…» И кулёк протягивает, а там порошочек такой зеленоватый и воняет рыбой. Ну, пацаны посмотрели. «Ну его нафиг – галюны ловить! Или отъедешь, или чердак улетит навсегда». Короче, смелых не отыскалось.

Так и жили день за днём. Тут в армейку меня забрали. Отслужил под Новосибом два годика в стройбате. Домой на район приехал. Конечно, всё поменялось… Щеглы подросли, кто уехал, кто женился… Из прежних пара-тройка пацанов осталось. Про Бутылька я ваще забыл. Тоска какая-то. Работы нет. Так… где-нить подшабашишь грузчиком. Ну и чё?!

Присел я на стаканевич. Плотно присел. Запоем месяца четыре бухал. Из реальности выпадать стал. Очнулся, помню, в «Крестах». Не… не в тех «Крестах», что в Питере! «Крестами» местный наркодиспансер окрестили. Там кафель весь в виде крестов на стенах выложен. Вот батя мой меня туда и уложил. Смутно так вспоминается, что я пылесоса бояться стал, вроде в нём живёт какой-то карлик и мне оттуда что-то зажёвывает… Страшно, ёпт! Помню, я на него орать стал: дескать, сука, не заткнёшься, я тебя, падла, в розетку включу! В общем, белку я конкретную поймал. Короче. Понавтыкали в меня уколов, колёсами подлечили. Лежу, отсыхаю. Один раз смотрю: по коридору чувак чешет, и рожа такая знакомая… Ёкалыбабай, Бутылёк! Он меня тоже еле узнал. Ну, покалякали с ним, то да сё. Я гляжу – он как-то уж очень изменился. Дёрганый какой-то стал, неадекватный, что ли.

Чё… Дни идут, с мужичками местными задружился. Там кто по синьке, кого от герыча ломает. Разные люди… Бутылёк, я так понял, по токсичке попал. Ясное дело! Я когда в армейку уходил, помню ведь, как он и колёса горстями хавал, и порошки эти свои, и жидкости всякие вонючие пил… Всё «вечный суперкайф» изобретал. Достал всех. Вот родственнички его и закрыли. Мужички по палате тоже рассказывали, что Бутылёк и в «Крестах» уже всех задрал – и клиентов, и санитаров. Истерит он жёстко! Я вскоре и сам убедился. Бегает, чё-то кипишит, колёса у всех клянчит. Всем же каждый вечер по два колеса аминазину выдают для снотворства. Вот он, чуть не плача, и вымаливает. Ну, кто отдаст, кто нет… А Бутылёк горсточку насшибает, закинется, и ништяк ему. И потом… В плане гигиены он гнать стал. Руки каждые десять минут моет, ноготочки спичкой ковыряет. Орёт на всех, типа: «На кровать мою не садись, одежду не трогай, тумбочку мою не лапай!» Чуть что не так – на пол, и ногами дрыгать, орать. Видать, мозги у него реально от химии высохли. И вроде жаль его, и смотреть на этот балет противно.

Однажды после обеда как давай он истерить. Тут люди, «измученные нарзаном», спать хотят, а он бегает, всех дёргает… колёс, сука, требует. Его уже откровенно посылают. Похер ему! Кто-то, видать, пожаловался… Санитары Бутылька к кровати за руки, за ноги привязали, воткнули снотворственного в жопу, тогда вроде затих.

Вечерком сидим с мужичками, чаёвничаем, думаем, как бы Бутылька, свинью такую, проучить. А Бутылёк лежит в отрубе, улыбается, мразь, что-то бормочет. Короче, решили мы ему сюрприз гигиенический устроить, как проснётся. И придумали такой прикол… Койка Бутылька посредине между двух других стоит. Справа у окна пацанчик от герыча откисает, а слева у стены дед один старый, лет под девяносто. Такой обрюзгший, ну видно, что нехило в жизни сивачил. Нос такой у деда сизый. Сам такой молчаливый, полуглухой. Вот с этим дедом постоянно Бутылёк и рамсовал. То носки на его «стерильную кроватку» этот дед положит, то полотенце нечаянно его по запаре возьмёт, то пердит постоянно. Короче, Бутылёк этого деда ненавидел и люто им брезговал.

Ну и вот. Вечер, все угомонились. Дед этот дрыхнет. Бутылёк, связанный, в отрубе. Взяли мы – и койку Бутыльковую прям вплотную к койке деда этого придвинули. Получилась вроде двуспалка… дед с одной стороны, этот придурок с другой. Вот, думаем, проснётся Бутылёк, цирк посмотрим. Мы ещё малость похихикали, свет санитары нам вырубили и сами спать легли.

Где-то часа в четыре утра треск, шум, крик… Бутылёк не орёт, а аж визжит дурниной, дед там что-то кряхтит! Темно. Санитары прискакали, свет врубили – и тут ну прям спектакль! На такое представление мы стопудово не рассчитывали! По ходу, деду ночью пойти посрать приспичило. Он туда-сюда… с койки слезть не получается, ничего понять не может… ну он и давай по Бутыльку брюхом своим елозить в непонятках. А тот, видать, очнулся, почувствовал дедово горячее дыхание и давай орать что есть мочи: «А-а-а-а, сука! Отвали, пидор! А! Санита-а-ары!»

Короче, дед тоже не ожидал, через Бутылька перекувырнулся, на пол упал и полные кальсоны от стресса и навалил. Санитары стоят, не врубаются, чё происходит… Дед на брюхе лежит, глазёнками хлопает, кряхтит. Бутылёк с койки прям на деда блюёт… Вонища на всю палату! Это мы потом от смеха чуть сами не обделались, а сперва тоже опешили. Ну нихера себе! Такой тангенс-котангенс происходит. Дальше больше… Санитары потащили деда с Бутыльком в душевую, в одно корыто их усадили и, как полагается, из шланга обоих помыли. Слышно было поначалу, как Бутылёк орал, потом пищать стал, потом и вовсе, по ходу, связки посадил.

Ну ничего, со временем отошёл. Зато смирный после этого стал и ласковый. Впрок ему пошла такая наука. Ибо… Не шути с коллективом, а то привык, понимаешь, что вокруг него все вытанцовывают.

Через пару месяцев меня выписали, а Бутылёк так там и остался. Парнишка там один, толковый тоже, лежал. Мы с ним артель после сколотили. Вот уж пять лет до сих пор вместе мотаемся, ремонты всякие… Короче, по строительству шабашим. А намедни пацанчик один рассказал, что год назад Бутылёк с седьмого этажа в окошко вышел… По химии, конечно.

Что ж, осколки от Бутылька собрали, в ящичек сложили да и закопали… Так что, братан, не нужен людям весь этот суперкайф! Ну его к чёртовой матери!

Что-то вроде эпилога

Мечта хрустальная

рассказ-письмо

Сентябрь. Пыльная алма-атинская осень – настолько душная и жаркая, что совершенно не вяжется со своим календарным определением. Рыночная площадь – или попросту Никольский базар; своим названием он обязан церкви Николая Угодника, которая стоит неподалёку и утопает в тени уже разноцветной листвы столетних дубов и вязов. Базар. Весёлые торгаши в тюбетейках наперебой предлагают всё то, чем пропитан воздух: дыни, арбузы, персики, смородина, пряности, виноград. Шашлыки, приготовленные на углях саксаульного дерева, которое не растёт нигде больше в мире, и яблоки… море-море яблок! И этот яркий, слегка дурманящий букет восточного базара навсегда останется в памяти моего детства.

Женщина лет сорока пяти, невысокого роста, статная и миловидная, тащит в одной руке ведро со смородиной, а в другой меня, упирающегося карапуза, вопящего и никуда не желающего идти. Но в базарной суматохе никто не обращает на это внимания. Женщина ставит ведро на землю и свободной рукой шлёпает меня по заднице. Лицо моё принимает кирпично-обиженное выражение, и я уже покорно ступаю по булыжнику, держась за руку родного, но несправедливого ко мне человека. Хочется заплакать, но я сдерживаю слёзы, осознавая свою «взрослость». В конце концов, я какой-никакой мужчина, и моя зелёная рубашка заправлена в коричневые шорты, а не в оранжевые, простите, колготки. И распустить нюни тут, на базаре, собирая вокруг себя сердобольных тёток с сахарными петушками, – нет уж, увольте! Хотя от петушка я бы тогда, пожалуй, не отказался… И всё же обидно, ах, как обидно…

А как радужно и весело начинался этот воскресный день! Какое долгожданное и красивое это слово – выходной! Я, конечно, не работал на производстве, как мой дедушка, и не обязан был дежурить в поликлинике, как бабушка, но ежедневный процесс посещения подготовительной группы в детском саду не доставлял мне, мягко говоря, особого удовольствия. Того и гляди, или коленку где-нибудь расшибешь, или соплю на тебя намажут. Приятного, честно говоря, мало. Короче, выходные любили все. На выходные, как правило, мы куда-нибудь выходили или выезжали на дедушкиной «Волге» ГАЗ-21. И на этот раз было запланировано интереснейшее мероприятие, а именно – посещение парикмахерской. До этого я уже бывал в подобных заведениях раза три, и мне почему-то там очень нравилось.

Так как читать я начал довольно рано, то обожал различные вывески и названия: М-зал, Ж-зал, завивка, лосьон для бритья, артикул 3273, инв. 51, сушка (хотя сушек там почему-то никогда не предлагали). Перед огромным зеркалом ставили кресло, на его ручки клали досточку, обитую красным плюшем, на досточку садили меня, на шею завязывали невероятного размера слюнявчик и начинали стричь. Стрижка называлась «Молодёжная». Тётенька лет восемнадцати, от которой приятно пахло барбарисками, учтиво осведомлялась, какие я предпочитаю височки. И, как сейчас помню, я предпочитал в то время косые. И, наконец, самый ответственный момент, на коем и зиждется, как мне казалось, всё парикмахерское искусство, – это долгожданный вопрос: «Не хотите ли вы освежиться?» О, как я хотел, как я желал освежиться! Как мне нравились этот зелёный бутылёк, на котором так по-взрослому было написано «Шипр», и привязанная к нему синенькая клизмочка. Я был счастлив и ощущал себя самым молодёжным на свете! Меня снимали с кресла. Я был свеж!

Дедушка же мой, напротив, освежаться «Шипром» не любил и стрижку просил не «Молодёжную», а полубокс, потому как полубокс считался эталоном молодёжности (правда, лет тридцать тому назад).

Как раз напротив парикмахерской располагался Никольский базар. Я и уговорил бабушку прогуляться, пока жужжащая машинка «Заря» бороздила просторы дедушкиной шевелюры. Гуляя по базару, я обратил внимание на огромные голубые шары, усыпанные золотыми звёздочками, которые, возвышаясь над кронами деревьев, играли на солнце.

– Что это? – спросил я бабушку.

– Не показывай пальцем, некрасиво, – ответила бабушка. – Это купола.

– Что такое купола?

– Ну, это архитектурное сооружение такое, церковь называется.

– Что такое церковь?

– Ну, дом такой, там Бог живёт.

– Какой Бог? В садике говорили, что нет Бога! Как Он живёт?

Внимательно ощупывая и рассматривая какую-то ткань с цветочками, бабушка неохотно отвечала мне. Но я не унимался:

– С кем Он живёт? Один?

– Один, один.

– И что Он там делает? Он старенький?

– Старенький, старенький.

– А как Он там один? Сколько Ему лет?

– Не один, к нему бабки старые ходят, песни поют.

– Он что, песни любит?

– Любит, любит.

– Ну, ба! Интересно же! Какие песни? Он какой, Бог, большой? Маленький? – кричал я, дёргая за юбку.

– Ну чего ты привязался? Бог да Бог. Живёт себе тихонечко, любит всех, знает всё.

– Он что, умный?

– Умный.

– Добрый?

– Добрый, добрый.

– Как Ленин?

– Как Ле… Да что ты, в самом деле? Нет там никого! Глупые бабки в церковь ходят, думают, что Он есть, а по правде нет.

– Ты же говоришь, Он добрый, песни любит?!

– Какие песни?! Пошли! Деда, наверное, постригли уже.

– Пойдём в церковь, посмотрим!

– Да нет там ничего!

– Нет, пойдём! Пойдём же!

– Отвяжись!

– Ну давай зайдём на минуточку!

– Стой! – сказала бабушка, подтягивая мне шорты. – Видишь, лотерея?

Я посмотрел на киоск и прочёл: «Спринт».

– Ну?

– Сейчас купим, откроем, если выиграем, значит, есть Бог. Тогда и пойдём, посмотрим, как Он там себе поживает.

В киоске сидел лысый дяденька с усами, перед которым на блюдечке лежали серенькие прямоугольнички.

– Выбирай! – сказала бабушка, приподнимая меня за подмышки. Бабушка оторвала кусочек, развернула бумажку и, протягивая её лысому дяденьке, не своим голосом сказала:

– Двадцать пять рублей!

Дяденька почему-то поздравил бабушку и потряс ей руку.

– Что? – спросил я. – Мы выиграли?

– Угу… – задумчиво буркнула бабушка. – Надо же, четвертак с неба упал!

– Это много? – спросил я. – Нормально…

– Бог есть! Ура! – завопил я. – Пойдём скорее в церковь!

– Да-да… Только мыло хозяйственное надо купить и смородины на варенье. Давай руку.

На базаре мы купили ведро смородины, мыло и всякой бытовой всячины. Но, несмотря на мои мольбы и увещевания, в гости к Богу мы так и не зашли… Не знаю, наверное, время было такое. Но вечером того же дня я в утвердительной форме сообщил бабушке, что обязательно схожу к Богу в гости. Вот вырасту чуть-чуть и сам схожу. Он ведь нас не обманул!

Спустя семь лет я не только пришёл в гости, но и стал завсегдатаем Божьего дома. Тогда уже никто из преподавателей не уверял учеников, что Бога нет. Уже не срывали крестик на физкультуре, и плакаты с лозунгами «Коммунизм – наша вера. Крест – позор для пионера», разобранные и пыльные, валялись под школьной парадной лестницей.

При Никольской церкви организовали приходскую школу, где открыто изучали закон Божий, историю русской церкви, церковное пение. Был создан первый детский хор. В течение последующих четырёх лет он, можно сказать, гремел на всю Алма-Ату. Детей в приходскую школу ходило довольно много, так что было из кого выбирать самых одарённых и приобщать к церковно-вокальному искусству. С тех самых пор я и заболел клиросом. И счастлив, что эта «болезнь» поныне не оставляет меня. Кто знает, что такое церковное пение и клирос, тот прекрасно поймёт эту мою лёгкую иронию. В приходской школе мы очень сдружились с одним парнем, моим тёзкой Максимом по фамилии Шабалин. Он был старше меня года на четыре, но общался со мной на равных. Находчивости и весёлости ему было не занимать. Ребята шутя называли его «Макс-колхозник» за его долговязость, соломенные волосы и искреннюю, заразительную улыбку. Он совершенно не обижался на это прозвище, так как на самом деле был человеком интеллигентным, грамотным и даже утончённым.

Приходя ко мне в гости, он часто красочно рассказывал о чудном острове Валааме, потому что мама его жила в Петрозаводске и имела какое-то отношение к этому острову по работе. Максим каждое лето ездил туда. И итогом его поездок становилось то, что все стены моей комнаты были обклеены открытками, календарями, фотографиями, изображающими церкви, монастыри и часовенки на фоне величественных северных пейзажей. Сувениры, которые привозил мой друг, красовались на моих полочках и являлись предметом восхищения моего и моих товарищей. И, если быть откровенным, я ведь даже разрабатывал план побега на Валаам, начитавшись об отшельнической жизни великих подвижников веры и благочестия. И когда в шестнадцать лет, получив паспорт, я тайно взял (в долг) дедушкину заначку и купил билет на поезд до ближайшего города России, то это оказался Рубцовск, где возникла проблема касательно российских и казахстанских паспортов. И меня, можно сказать, под конвоем привезли назад и с позором сдали разъярённому деду. Ох и попало мне тогда!

Короче говоря, Валаам превратился в хрустальную мечту… А мой друг вскоре уехал туда навсегда. Он, конечно, оставил адрес, но списаться с ним так и не удалось. Клочок бумажки с адресом был утерян. Помню лишь, что он жил в Петрозаводске на Лососинском шоссе.

А время шло. Я отучился на регентском отделении Алматинского духовного училища. По сей день служу чтецом в Вознесенском кафедральном соборе. Жена моя поёт на клиросе, а также преподаёт церковно-славянский язык, сольфеджио и пение в Алматинской духовной теперь уже семинарии. В нашем доме тепло и уютно. Как говорится, пахнет пирожками, и мурлыкает кот.

Я часто вспоминаю моего друга. Подумать только, прошло ни много ни мало – двадцать пять лет. Я пытался его искать всеми возможными в наше цифровое время способами – но увы… И думается мне, что никакой он теперь не Максим, а как минимум иеромонах, скажем, Аверкий или Софроний. Сидит в келье, перебирает чётки, пьёт чай с сушками и молится о нас, грешных… А я разбираю выцветшие открытки, пожелтевшие фотографии с видами Валаамских красот, и на полке среди резных крестиков, святого елея и плетёных лествиц притаилась с видом элегантно-стынущим чуть запылённая, хрустальная моя Валаамская мечта.

На святом острове мне пока не удалось побывать, но надеюсь, когда-нибудь непременно поклонюсь этой великой русской святыне…

А теперь, как говорится, «пользуясь случаем», хочу обратиться к читателям моих незамысловатых рассказов.

Как упомянуто выше, посредством интернета мне не удавалось и не удаётся до сих пор отыскать друга моего детства и юности Максима Шаболина (или Шабалина). С этим человеком меня связывает не только детская дружба, но и его влияние на моё нынешнее мировоззрение, образ мыслей. Я благодарен этому человеку за многое! Известно, что в начале девяностых он жил в Алма-Ате с бабушкой, а после уехал в Петрозаводск к маме, где проживал на Лососинском шоссе. Сейчас ему примерно лет сорок пять – сорок шесть. Информация о номере его дома и квартиры, увы, утеряна.

Понимаю, шансы найти его ничтожно малы, но всё же надежда на сарафанное радио во мне теплится. Возможно, друг вашего друга или брат зятя сестры двоюродной тёти шурина на досуге прочитает это повествование и случайно донесёт эту информацию до нужного человека. Ведь всякое может случиться…

Заранее благодарен. Ваш Максим Савельев

Послесловие

О том, как создавалась эта книга, можно было бы написать отдельный роман. И, быть может, я когда-нибудь это сделаю. Сейчас же мне просто хочется поблагодарить героев моего будущего романа. Мои идейные вдохновители – это, конечно, родные и близкие люди.

Это моя мама, посоветовавшая мне когда-то начать писать.

Это моя любимая жена Евгения, которая поддержала мои первые начинания в прозе, будучи моим первым читателем, критиком, редактором и наборщиком текста. Благодаря ей я теперь весьма недурно управляюсь с клавиатурой ноутбука одним, а порой и двумя пальцами. Таким образом, моя мнимая ретроспективность, которой я некогда так гордился, улетучилась, и сейчас я довольно сносно обращаюсь с нынешними технологиями.

Огромная благодарность моей замечательной тёще Людмиле Сергеевне Быковой, тонкой и чуткой натуре, супермузыканту и мегапросвещённому человеку, которая всегда меня поддерживала. Поэтому лично для меня слово «тёща» ни в коей мере не является анекдотически нарицательным. Люблю, ценю и уважаю!

Отдельное спасибо за финансовую поддержку моим тётушкам Фариде и Наталье!

И, конечно же, ярчайшей героине моей повести «Эпоха вечного лета» – Евгении Савченко, которая и есть та самая моя сестрёнка Женечка.

Низкий поклон искусствоведу Ирине Юферовой и художнику Александру Махно, автору картины «Пионерское лето», которая изображена на обложке книги.

Сугубо благодарен и восхищён работой отца моей супруги Виталия Львовича Шефера – тактичного критика и корректора моих рассказов.