Текст книги "Эпоха вечного лета"

Не всё коту масленица

Игумен Игнатий жил на окраине города в небольшом деревянном доме с флигелем. Во флигеле проживала его тётушка – дама пожилая, сухощавая, но жилистая и энергичная. В хозяйстве их значились кур десятка два, петух, коза и пара индюков. Индюки не приносили ощутимой выгоды, так как оба принадлежали к мужскому полу. Зарубить их было жаль, да и некому. И подвизались они у отца игумена, как говорила тётка, «олицетворяя красоту природную».

Однако пользу всё же индюки приносили. Никто чужой не мог зайти во двор и остаться безнаказанным. Целыми днями они сидели на крыше флигеля и высматривали врагов, лелеющих мысль проникнуть за ограду. Благодаря такой охране местные пьяницы не докучали игумену похмельными просьбами и мольбами.

Домашний покой ему обеспечивали индюки. А покой духовный – богослужения, на которые ежедневно по утрам отправлялся отец Игнатий. Часов в пять утра тётушка будила его, стуча скалкой по батарее. Игумен вставал, обливался холодной водой, прочитывал монашеское утреннее правило и шёл на службу.

В свои пятьдесят лет телосложение он имел атлетическое. Чужды были ему леность и праздность. По хозяйству делал всё сам. Любил, изучал и практиковал различные виды гимнастических техник и упражнений. Не курил и практически не выпивал. Был грамотен, начитан, и в часы досуга отдыхом своим определял переводы с итальянского различных средневековых поэтов-менестрелей.

Службы отец Игнатий вёл ответственно и старательно. Проповеди произносил не витиевато, а просто и доходчиво. Прихожане его любили.

Тётушка жила во флигеле, занималась делами бытовыми – стирала, мыла полы и окна, доила козу, следила за курами, делала яичницы и омлеты, ходила на базар, приготовляла полезные настойки и наливки на различных травах и ягодах. Заготовляла соленья, варенья и всё такое прочее…

Ещё тетушка любила классическую литературу и поэзию. Порой, оставшись дома одна, она садилась на лавочку у крыльца дома и читала вслух стихи Есенина, Гумилёва, Блока. Индюки слушали, со знанием дела переглядывались и одобрительно курлыкали. А коты благодарно мурчали, щурясь на солнышке.

А вот коты в этом доме занимали особую нишу. Видя и чувствуя людей сердобольных, они сперва с опаской, а потом и открыто не стеснялись выражать свои эмоции. Со всей округи они приходили к игумену и к его тётушке поплакаться о своей котячьей доле и получить угощение в виде козьего молока или вчерашнего омлета. Некоторые приходили и уходили, а другие оставались жить. В то время на постоянном довольстве в доме игумена значилось их аж девять душ!

В один из вечеров, когда тётушка с отцом Игнатием сидели и пили чай, на пороге появилось нечто, отдалённо напоминающее енота и гиену одновременно. Приблизившись, нечто стало издавать хриплые и протяжные звуки. Стало понятно, что это кот. Но такой отвратительной наружности! Было видно, что кошак немало претерпел от судьбы – хромой, с подбитым глазом, выдранной шерстью, висевшей колтунами; кот плакал и взывал о помощи. Милосердные хозяева не могли оставить в беде униженного и оскорблённого. Зато уже спустя пару месяцев стало понятно, что это не просто кот, а как минимум незаконнорождённый кошачий принц. И его преображение было таким ярким и восхитительным, что даже индюки почтительно склоняли головы при встрече с Его Величеством. Огромные, выразительные янтарные глаза, пышные усы, волнистый, лоснящийся чёрный мех, белая манишка и носочки подчёркивали неотразимость его аристократической походки. И надо сказать, поведение кота было безупречно благородное. Кот не орал по пустякам, не задирал собратьев и очень любил слушать Гумилёва, а в особые дни и вовсе отправлялся на королевскую охоту. И всякий раз тётушка, выходя из дома, вскрикивала, обнаружив аккуратно сложенные в ряд трофеи в виде мышей. А сам охотник вальяжно возлежал рядом и самодовольно улыбался в усы. Игумен с тётушкой очень полюбили кота и назвали его Максимилианом.

Весть о том, что митрополит собирается посетить скромное жилище отца Игнатия на масленичной седмице, заставила изрядно поволноваться и подсуетиться тётушку, да и самого игумена. До блеска вычищенные приборы, хрустальная люстра, сервиз, стёкла, зеркала, новые занавески и скатерть – всё было готово к приезду высокого и почётного гостя.

Вот уже почти три года, как новый митрополит возглавил эту епархию. И только сейчас соизволил порадовать игумена своим визитом. Можно (да и нужно) понять великую архипастырскую значимость и занятость. Синоды, конференции, симпозиумы и прочая подобная архиерейская деятельность порой даже не позволяет выспаться как следует, а не то что по гостям разъезжать. А уж коли выпала такая честь, то Его Высокопреосвященство должен остаться довольным и счастливым, чего бы это ни стоило.

И вот в третий день седмицы, вечером, отцу Игнатию позвонили и сообщили, что владыка прибудет через полчаса.

Всё заиграло, загорелось, зашипело и зашкворчало на кухне у тётушки. Оладьи и блины различных сортов муки, видов закваски, конфигураций и размеров медленно остывали на столе. Жидкая и густая сметана, топлёное сливочное масло стояли в низеньких глиняных горшочках. Раскалённая, как лава, стерляжья уха томилась в супнице. Завёрнутая в фольгу и запечённая форель, малосольная и тонко порезанная сёмга, икра лососёвых рыб, пузатенькие запотевшие бутылочки ягодных наливок собственного приготовления – всё это, не считая солений и маринадов, украшало праздничный стол.

Митрополит прибыл в назначенный час. Келейник – пучеглазый, белобрысый юноша лет двадцати – сопровождал архиерея, волоча за собой чемоданчик на колесиках. Ловко подхватив зимнюю рясу с плеч владыки и белый клобук, открыв чемодан, в мгновение ока уложив всё как следует, келейник вынул шкатулку и поднёс владыке. Тот подошёл к зеркалу, протянул руку и достал из шкатулки увесистый серебряный гребень с каменьями. Тщательно расчесал бороду, деликатно откашлялся, улыбнулся и благословением своим приветствовал всех присутствующих.

– Хорошо тут у вас, матушка, уютно, – сказал владыка, усаживаясь в кресло. Его бархатный баритон звучал мягко и благообразно. Игумен подошёл к архиерею и почтительно поправил цепочку его панагии.

– Пожалуйте к столу, владыка!

– Сейчас, братец, сейчас, вот только отдышусь немного. Владыке было чуть более за шестьдесят. Полнота не портила его, а, напротив, подчёркивала статус и солидность персоны. Ходил, двигался и говорил он степенно, как, наверное, и подобает постоянному члену Священного синода, а окладистая борода, как ничто иное, соответствовала его статусу и чину. Приезжая куда-нибудь, он первым делом доставал свой знаменитый гребень и тщательно расчёсывал эту тёмно-русую, местами украшенную сединой пышную бороду. Сложно сказать – то ли привычка у него была такая, то ли действительно так и полагалось постоянному члену Священного синода. Ну да ладно.

– Да-а-а… хорошо тут у вас, уютно, – опять протянул владыка, осматривая домашнее убранство. И тут взгляд его остановился на кресле, в котором вальяжно, развалясь на боку, возлегал кот – тот самый Максимилиан Великолепный.

– Какой красивый кот! Воистину чудны дела Твои, Господи! Ах, какой же красавец, ну надо же! – воскликнул владыка, и глаза его загорелись. – Я вот давно мечтаю себе кота завести, да все какие-то не те… Тщедушные, и морды глупые. А этот – ну прямо архиерейский кот!

Как будто услышав похвалу, кот встал, выгнув спину, сладостно потянулся и широко зевнул. Сел и огромными сферическими глазами уставился на архиерея.

– Вот это стать! Вот это красота! – не унимался владыка. – Я такого кота пренепременно бы приобрёл и полюбил!

– Возьмите, возьмите, заберите, владыка, во славу Божию, коли кот этот так вам приглянулся, – защебетала тётушка. – У нас и так их целая свора, не знаем, куда девать.

– Заберу с удовольствием! – загорелся архиерей. – Он у меня как сыр в масле кататься будет! А как звать-то его?

– Максимилианом, – ответила тётушка.

– Ну уж нет… – в голосе владыки послышались ка призные нотки. – Максимилиан как-то невыразительно, на реку я его, пожалуй, Арчибальдом! А? Каково? Нравится тебе? Любиши ли мя, Арчибальд? – пошутил владыка, и все засмеялись.

– А ну-ка, отец Игнатий, подай-ка мне его сюда!

Игумен взял кота и положил владыке на колени. И как только архиерей возложил на него свои «пречистые руци», с котом произошло что-то невообразимое. Доселе спокойный кот вдруг воинственно заурчал, выпрямился как пружина, схватил архиерея зубами за бороду и, лапой ударив по носу, выскочил из комнаты, словно ошпаренный. Всё произошло так быстро, что на некоторое время все застыли в оцепенении. У владыки был выдран клок его роскошной бороды, а на носу зарделись две царапины.

Первой в себя пришла тётушка – быстро подбежала к шкафчику и трясущимися руками вытащила коробочку с таблетками, мазями, бинтиками, ватками и каплями. Подбежав к владыке со словами «Сейчас, сейчас!», она открыла какой-то бутылёк, опрокинула содержимое на ватку и приложила к начавшему опухать архиерейскому носу. Промокнув царапины и убрав руку, тётушка резко отшатнулась и сдавленным шёпотом с ужасом произнесла: «Ой, Господи, помилуй!» Тетушка была слегка подслеповата, а ситуация требовала принятия немедленных антисептических мер. Вот и произошёл конфуз. ЭТО БЫЛА ЗЕЛЁНКА!

От былого архиерейского величия не осталось и следа. В кресле теперь, часто моргая удивлённо-испуганными, влажными глазками, сидел некто с зелёным носом и всклокоченной бородой. Примерно так обычно в русском народном фольклоре на картинках изображают леших – владык поганых болот и непролазных чащ.

Владыка подошёл к зеркалу, сглотнул слюну и дрожащим голосом произнёс:

– Павлик, одеваться!

Келейник протянул было гребень, но владыка отрицательно замотал головой. Ушли они тихо, «по-аглицки».

– Что же теперь будет? – спросила тётушка, в глазах которой образовывался водопад.

– Ничего не будет, – ответил отец Игнатий. Игумен подошёл к столу, налил полстакана наливки и выпил.

– Не желает, понимаешь, он Арчибальдом быть! И всё тут… Спать, матушка, спать! Завтра на службу…

Вечером Прощёного воскресенья митрополит подошёл к отцу Игнатию.

– Прости меня, отче! – сказал владыка. – Приехал я к тебе тогда как индюк напыщенный, как Дед Мороз, от которого чудес ожидают. Аж самому стыдно… Угоститься хотел. Вот Господь меня через творение своё и угостил. И сам я опозорился, и вас озадачил. Коты ведь, они не разбирают, постоянный ты член Священного синода или непостоянный! Сам понимаешь, отец игумен, не всё коту масленица… будет и Великий пост. И, кстати, ведь мало кто знает полный вариант этой пословицы!

Архиерей поклонился, крепко обнял и поцеловал отца Игнатия.

Про этот случай владыка никогда не вспоминал и не рассказывал. Но всякий раз, замечая идущих куда-то по своим делам котов, архиерей улыбался, и в уголках его глаз отчётливо проступали лучистые морщинки.

Чёрное зеркало

Небольшое, но глубокое озеро, прозванное в народе Чёрным зеркалом, не замерзает даже в самые лютые морозы. Термальные источники на глубине непрестанно обновляют и согревают воду. И летом, и зимой температура воды не превышает тринадцати градусов. Она всегда остаётся чистой, слегка солоноватой, и считается лечебной.

Шунгитовая галька по берегам и на дне придаёт озеру таинственный, мрачноватый вид. Оно не отражает синеву неба, оставаясь чёрным всегда. Однако стены близлежащего старого монастыря, плывущие по небу облака, деревья, люди и животные отражаются в озере очень чётко, словно на яркой чёрно-белой фотографической открытке. Красоты, окружающие его, так восхитительны, что всякое подробное и витиеватое описание покажется скудным и блёклым для человека, хоть раз побывавшего там. Благоухающий ладаном кедровый лес на невысоких холмах почти полностью окружает тёмные воды, будто нарочно оберегая от ветра Чёрное зеркало.

С южной стороны, на пологом лысом холме, стоит N-ский мужской монастырь, воздвигнутый ещё во времена императрицы Елизаветы Петровны усердием ссыльных, избегнувших каторги опальных дворян, руками их же крепостных. В семи километрах от монастыря располагается город N-ск, некогда посёлок для ссыльных, именовавшийся также N-ском вплоть до 1914 года.

Два, а то и три раза в год – во время рождественских, пасхальных и летних каникул – учащийся N-ской духовной семинарии Сергей Александрович Репнин приезжает в этот городок, дабы, как он выражается, «остыть от кипящего страстями мегаполиса и насладиться живоносным благолепием здешних мест». Мечтательный, добрый, немного рассеянный тридцативосьмилетний Сергей останавливается, по обыкновению, у своего дядюшки Егора Андреевича Репнина – местного умельца, изобретателя и чудака. Дядя и супруга его, Татьяна Ивановна, всякий раз радушно принимают измотанного столичной жизнью племянника и не мешают созерцать ему его живоносное благолепие. Так целыми днями долговязый, начинающий лысеть семинарист пропадает то на озере, балуясь акварелью, то в монастыре и его окрестностях, записывая в тетрадку размышления, созидая умиротворение духовное.

Окончив педагогический университет, Сергей Александрович почти двенадцать лет преподавал географию и астрономию в одной из средних школ столицы. Преподавал успешно. Коллеги его уважали, а среди учеников он слыл любимым преподавателем. В тридцать три года от Сергея Александровича ушла жена. Просто ушла, и всё. В тот период что-то перевернулось вдруг в душе географа и астронома, и, оставив свою прежнюю деятельность, пройдя подготовительные курсы, Сергей Репнин с отличием сдал вступительные экзамены в духовную семинарию. С детства любознательному и склонному к познаниям Сергею легко давались богословские науки и языки. За два года учёбы прилежание и безупречность его оценок не давали повода строгому, ворчливому ректору испортить на время каникул заслуженный отдых отличнику-семинаристу.

Вечером Радоницы Сергей Репнин прибыл в имение своего доброго дядюшки, а во вторник, после литургии и крестного хода, уже бродил по знакомым тропинкам у озера, выбирая место для очередной акварели.

Пасха в этом году была поздняя, и только что народившийся май, кричащий голосами птиц и парящий над землёй переливами пасхального перезвона, так будоражил ум, что осязаемы и видны вдруг становились слова великого апостола: «Смерть! Где твоё жало?! Ад! Где твоя победа?!»

Пробравшись через нежно-зелёные колючие кусты облепихи, установив на пригорке свой походный мольберт, одухотворённый Сергей Александрович (без одной буквы Репин) принялся за эскиз. Ракурс был превосходным! Монастырь, возвышаясь над горизонтом подобно кораблю, сверкал мачтами-куполами на солнце и летел в нежной синеве небес, сопровождаемый небольшими облачками, словно морскими барашками.

Появление фигуры загадочного монаха на противоположном берегу, слева от монастыря, не повлияло на творческое вдохновение художника, но в который раз заинтриговало. Сергей сталкивался порой с ним в монастыре, но знаком не был. Монах иногда появлялся и на озере. Странность заключалась в том, что лицо монаха практически полностью было скрыто – будто бы под чадрой. Прошлым летом он приходил на озеро и стирал какой-то очень большой то ли пододеяльник, то ли парус. Зимой монах наполнял водой из озера множество пятилитровых пластиковых бутылок. Теперь же он расположился на берегу с длинной удочкой. В озере водились некие представители ихтиофауны, похожие на карасей, – размером с ладонь, не более, плешаки – так почему-то обзывали эту рыбёшку местные жители.

Репнин был знаком с наместником монастыря, кое с кем из братии, и как-то даже справлялся про безликого монаха, но подробного ответа ему никто так и не дал. Выяснилось только, что зовут его Даниил и что он один из иночествующих послушников. На сей раз Сергей решил сам познакомиться с таинственным иноком.

– Христос Воскре-е-есе! – крикнул Сергей и помахал листком бумаги.

– Воистину Воскресе Христос! – отозвался рыбак, приложив ладонь козырьком ко лбу, вглядываясь в приветствующего.

– Вы художник? – спросил инок спустя пару минут, вероятно, разглядев мольберт.

– Да-а-а… То есть нет, – ответил Сергей. – А можно мне к вам?

– Конечно! – послышалось в ответ. – Не бойтесь! Ступайте по берегу! Там в можжевельнике есть тропинка!

Через десять минут Репнин уже переправился на тот берег.

– Здравствуйте, отец Даниил! – пропел Сергей, подойдя ближе.

– Здравствуйте. Очень приятно. – Инок отложил удочку, протянул руку, и они похристосовались. – Только прошу вас, не называйте меня «отец», пожалуйста… Просто брат Даниил. Хорошо?

– Хорошо.

Инок дружелюбно смотрел на Репнина одним своим выразительным глазом. Всё же лицо его, большая часть лба и другой глаз прикрывала умело сшитая по типу колпака чёрная ткань. Рука, протянутая Сергею Александровичу в момент приветствия, не имела ногтей, была груба, в шрамах. Познакомились и разговорились. Роста инок был чуть выше среднего, говорил низким приятным баритоном. Речь его звучала правильно. Не возникало сомнений, что это человек грамотный и интеллектуальный. Имея музыкальное образование, основное послушание в монастыре брат Даниил нёс на клиросе. В свободное время трудился, как и все, на благо монастыря. Летом – заготовка и сушка трав, грибов, ягод и рыбы. Зимой – теплицы, птичник, скотина, стирка и прочее.

За время каникул они очень подружились, ведь побеседовать было о чём. Масса общих знакомых являлись частым предметом их споров и рассуждений. Оказалось, что Даниил хорошо знал и старого ректора, и многих преподавателей, и вообще собеседником он был приятным и откровенным. Однако имелась в нём некая тайна, тайна его образа, которая томила Сергея Александровича, но по причине своей порядочности он не мог обнажить нескромного любопытства.

Время каникул заканчивалось. Накануне отъезда, по окончании литургии, Даниил подошёл с предложением наловить плешаков и отведать ухи. В этот день плешаки, словно обезумевшие, сами чуть ли не выпрыгивали на берег. Рыбаки радовались и скакали по берегу, как дети, тягая рыб одну за одной. Полведра отборных плешаков… И это за полчаса! Аллилуйя – да и только!

– Ну что, Сергей Александрович, желаете посетить мой тайный скит? – подмигнув глазом, спросил Даниил. – Там и ухи наварим. Недалеко. Минут двадцать пешком.

Перейдя вброд маленькую речушку и обогнув узкими тропками мохнатый холм, Сергей увидел небольшой, выложенный из камней аккуратный очаг и деревянный стол, неподалёку от которых виднелась врезанная в этот холм землянка, отделанная изнутри наспех обтёсанными брёвнами.

Разложив огонь, почистив и покидав в котелок плешаков, картошки и кое-какой зеленушки, приятели расположились на брёвнах у самого очага. Долго молчали, глядя на огонь. Тишину нарушил Даниил:

– Давно наблюдаю за вами, дорогой Сергей Александрович, как вы, человек воспитанный, терзаетесь и не решаетесь расспросить касательно моей внешности.

– Не стану скрывать, что человек я любопытный, но, сами понимаете, этикет, воспитание, да и вообще возможность вызвать у вас неприятные воспоминания и тем самым… – Репнин не договорил.

– Тем или не этим… неважно. Мне самому хочется рассказать вам мою историю, но только давайте условимся…

– Никому! – прошептал Сергей, оглянувшись по сторонам, зачем-то подняв над головой два пальца.

– Да подождите же, Сергей Александрович. Дослушайте, прошу вас! Напротив, мне хочется, чтобы вы знали и пересказывали эту историю… но только в нужное время и нужным людям. Это история Божественного промысла и чуда, если хотите. Ну так что? Уговор? – И Даниил протянул свою исковерканную ладонь. Ударили, как говорится, по рукам, и безликий инок начал наконец своё повествование:

– Ныне покойный отец мой, настоятель N-ской церкви, знаменитый некогда протоиерей, воспитывал меня один. Сложно, наверное, назвать воспитанием выполнение любой прихоти маленького поповича. Любил и баловал меня отец. Мать моя скончалась при родах, когда мне было три года.

В конце семидесятых сложно было быть сыном священника. Со сверстниками я практически не общался. Отец даже не отдал меня в школу, справив липовые бумаги, подтверждающие мои якобы аллергические реакции практически на всё – на цветы, на пыль, на кошек. Учился я дома – отец нанимал преподавателей. Будучи мальчиком одарённым, в свои тринадцать лет я уже освоил программу средней школы и окончил школу музыкальную. Так получилось, что бабушек и дедушек у меня не имелось. Бабушки, конечно, были – те, что посещали наш храм, но для них я являлся только «солнышком, лапочкой и умничкой». Отец практически не оставлял меня, и всю церковную жизнь я видел изнутри. К шестнадцати годам я знал устав и почти наизусть порядок всех богослужений, треб и таинств. Отец многому меня научил, но не учёл и не объяснил мне, наверное, самого главного. Но об этом чуть позже.

С годами, глядя на отца, я постигал все хитрости и нюансы иерархической церковной системы. Важно было быть благообразным, сдержанным, таинственным и строгим на людях и уметь льстить, притворяться, угождать благочинному или же правящему архиерею. Всё это стало для меня искусством перевоплощения! Актёрским мастерством! И это работало. О службе в армии не могло быть и речи. Отец вообще по документам сделал меня чуть ли не дебилом, над чем мы вместе потом долго смеялись.

Вот тогда я понял, что деньги – это власть, информация, почёт и уважение! В семинарию я поступил, но наведывался туда только в конце года и легко сдавал экзамены, потому как изначально был прикреплён иподьяконом к одному старенькому митрополиту (по папенькиной, разумеется, протекции). Господь одарил меня прекрасным голосом и превосходной, почти ангелоподобной внешностью. Мне очень понравилась народная мудрость: «Повинную голову меч не сечёт», и всегда я использовал её в своих целях. Если до моего шефа-митрополита доходили вести о моих проказах, то стоило мне упасть на колени и, похлопав глазками, пропеть фальцетиком: «Взбранной воеводе», обслюнявив при этом его пухлую ручонку, как престарелый иерарх тут же забывал суть возникшей неприятности. Четыре года я прислуживал и улыбался митрополиту, которого ненавидел! Меня тошнило от его старческих болячек, тщеславия и капризов. Но тогда это было необходимо. Только на пятый год, поступив в академию, я изъявил желание постричься в монахи, дабы продолжить свою карьеру и тоже стать архиереем. Однажды я пропустил мимо ушей наставление одного старца-архимандрита, который как-то сказал мне: «Не может христианин хотеть стать архипастырем». Это сейчас понятны мне эти слова, а тогда…

Меня постригли, рукоположили и назначили настоятелем на приход в один близлежащий к столице городишко. Собор там стоял старый и требовал реставрации, которую можно было проводить бесконечно. О, что это было за время! Золотые девяностые! Деньги на реставрацию поступали огромные. Ими можно было топить печку! Бандиты строили дворцы и отмаливали свои кровавые деяния. Откупались, запихивая доллары в карман батюшкиного подрясника. Архиерейского сана мне уже не хотелось. На своём приходе я уже был больше, чем владыка! Епархиальное управление тогда не имело отношения к финансовым делам моего прихода. Жалованье своим работникам – уборщицам, разнорабочим и певчим – я давал, когда хотел, и то только так… для «поддержки штанов», но в моих отчётах и в ведомостях они получали весьма неплохую зарплату. По мнению прихожан, батюшкой я был строгим, аскетичным и благообразным. Когда чёрная «Волга» на скорости залетала в ограду храма, распугивая нищих и голубей, то молва о том, что привезли отца Даниила, превращалась в гул, а моему водителю приходилось оттеснять желающих приложиться к руке любимого батюшки. Во время моей проповеди люди рыдали, а я тем временем смеялся в усы, глядя на них.

Веровал ли я тогда в Бога?! Веровал! Но вера эта была в иного бога, который служит тебе, а не которому надлежит служить. Любил ли я Господа?! Да, любил! Любил и ценил, как волшебную палочку! Отец не привил мне самого главного – страха Божия!

Ощущение власти над людьми! Что может быть слаще, когда люди с обожанием смотрят на тебя, как дети на Деда Мороза? Разница лишь в том, что не ты, а тебе подносят подарки. Жажда почёта и уважения, жадность к деньгам стали неутолимы. Я не отказывал себе в удовольствиях. Четыре, а то и более раза в год я нежился на элитных пляжах Европы и Южной Америки. Я мог позволить себе на пару дней улететь в Лас-Вегас и просадить в казино приличную сумму. Я перепробовал за границей все дорогие вина, лёгкие наркотики и самых экзотических женщин. Ах, какой это был безумный театр! Со временем я огрубел, стал капризен и мог соблаговолить подарить своё общение только лишь выгодным для меня людишкам. Вспоминается один дождливый осенний день. В субботу, отслужив всенощное, я вышел со служебного входа и, укрывшись под зонтом, ожидал своего водителя. Ко мне подошёл промокший насквозь, заплаканный, трясущийся человек. Мужчина был не пьян. Вероятнее всего, удручён и разбит был каким-то несчастием. Он спросил: «Как можно найти отца Даниила?» Наверное, кто-то ему посоветовал обратиться к знаменитому батюшке. Но было ли мне тогда дело до этого бедолаги? Я презрительно оглядел его с ног до головы и сел в машину, ответив лишь: «Отец Даниил давно уже сидит дома и пьёт чай». Больше этого мужчину я никогда не встречал. Кто это был? Мог ли я тогда ему чем-то помочь? До сих пор в моей памяти проявляется этот заплаканный образ.

Тогда всё мне было доступно, но от перенасыщения хотелось чего-то эксклюзивного и нестандартного.

В наш храм иногда захаживала одна тринадцатилетняя девочка, крестница нашего дьякона. Отца у неё не имелось, а мама той девочки от церкви была далека и работала где-то в сфере фармакологии. Отец дьякон потихоньку воцерковлял её. При храме открылась воскресная школа, и эта девочка ходила туда, исповедуясь и причащаясь по воскресеньям. Милое, невинное создание грезилось мне по ночам. Изнеженный и избалованный вседозволенностью, я был бессилен и зол на себя! Хотелось рвать и метать!

Мне хотелось её как игрушку для услаждения своего сластолюбия, но я не мог ничего поделать! В один воскресный день, по причине болезни помогающего священника, мне пришлось выйти на исповедь. Исповедуя, я не заметил, как вдруг из церковного полумрака появилась эта девочка и нырнула мне под епитрахиль. Голос и запах её волос затуманивал мне разум. Её невинные грехи, записанные на бумажку, были столь милы и забавны, что я потерял всякий рассудок… Я стал задавать ей наводящие вопросы о блудных грехах, но её недоумение ещё более меня разжигало. Я рассказывал ей о способах самоудовлетворения и расспрашивал, не поступала ли она таким образом. Я понимал, что подобное она слышит впервые, и мне нравилось её смущение. Но, видимо, или нервы у неё не выдержали, или же я увлёкся и перегнул палку, только она вдруг, закрыв лицо руками, выбежала из храма. Мне же тогда сладких впечатлений от этой исповеди хватило на весь вечер.

Хочется отметить, что такая гнусная практика исповеди имеет место среди священников. Как правило, она не относится к маленьким девочкам, в основном это дело любят зрелые и перезрелые дамы. Им очень отрадно, когда находится такой священник, с которым под видом покаяния представляется возможность обсудить все свои интимные фантазии и предвосхищения. Это очень опасная дьявольская уловка! Священнику, состоящему из плоти и крови, подчас сложно бывает пресечь и не выслушивать подобные откровения, и он уже сам становится приятным собеседником-сексологом, смакуя эти порноистории, наслаждаясь такой «исповедью». Образовываются даже некоторые фан-сообщества среди прихожанок, исключительно по таким вот критериям выбирающих себе «сильного духовника». Противно и омерзительно это зрелище! Убеждён, что всякому настоятелю необходимо выявлять и пресекать деятельность подобных «кружков по интересам»! Это теперь мне понятно, а тогда по отношению к этой девочке я сам применил эту бесстыдную, сатанинскую практику!

Утром следующего дня ко мне в дом ворвался дьякон и разбил мне нос. Он говорил, что знает её с пелёнок, что у ребёнка истерика и нервный срыв, что девочка не станет лгать и что мама её в курсе про мои методы исповеди. Предупреждал меня и советовал бежать. Но могли ли испугать в то время меня такие пустяки?! Меня, уважаемого криминальными авторитетами батюшку! «Я бренд! Бренд! А ты – жалкая падаль в потёртом подряснике!» – кричал я вслед обличившему меня дьякону. После, написав на него рапорт, оклеветав, я добился не только его увольнения, но и лишения сана.

Прошло пару месяцев, и всё забылось. Девочка эта в храм больше не приходила, да и мне, собственно, было наплевать на такую чепуху.

В марте второго дня масленичной недели мне позвонил один известный человек. Не стану называть его имени, скажу только, что личность его в те годы была визитной карточкой светских тусовок и часто мелькала на телеэкранах в различных скандальных шоу. Своим предложением, признаюсь, он сперва несколько озадачил и смутил меня, но после озвученной суммы колебания и сомнения мои улетучились, уступив место ожиданиям новых возможностей. Спустя пару дней тайно, под покровом ночи, в старинном вверенном мне храме я обвенчал влюблённых друг в друга гламурных друзей-геев. Содеянная мной мерзость и стала, наверное, последней каплей Божьего долготерпения! Вечером Прощёного воскресенья ко мне под благословение подошла тихая, сгорбленная, худенькая, служившая со времён своего отрочества на клиросе восьмидесятисемилетняя старушка-монахиня. Упав на колени, обняв мои ноги, она горько заплакала и тихо навзрыд произнесла: «Прости, прости меня, батюшка! Не веруешь ты в Господа, не веруешь! Но Он любит тебя и покажет скоро, как сильно Он тебя любит».

По дороге домой, развалившись на заднем сиденье уже нового своего авто, я вспоминал её слова, и как-то пусто, зябко и одиноко мне становилось. Отпустив шофёра, я уже подходил к воротам своего дома, когда меня окликнул женский голос, и я обернулся. Далее были ужасающая боль, яркая вспышка, темнота… и ничего, кроме темноты. Мать той девочки не забыла моего подлого обхождения с её дочерью и, улучив момент, выплеснула мне в лицо стакан концентрированной серной кислоты. Тяжёлое состояние и клиническая смерть сопутствовали моему будущему обновлению. Но не так страшны были боли и страдания от нанесённого мне увечья, как те жутчайшие, ужасающие картины, увиденные мной очами духовными. Не стану описывать состояние отлучения души от тела, всю эту лёгкость и полёт. Свидетельств таких масса. Свидетельств, которые казались мне когда-то бредовой фантазией умирающих маразматиков. Теперь я желаю исповедать всем тот самый ужас ада. Увы, моё описание всего лишь поспособствует вашему воображению, но ни в коей мере не выразит подлинного ужаса смерти духовной. Видел со стороны я себя, служащего с похмелья Божественную литургию. Видел силы небесные, которые совершали это страшное таинство, и слышал их чудесное пение. Прикрыв своими дланями мои ладони, ангелы прикасались к святым дарам, потому как мои руки и весь я были словно обмотаны склизким и злосмрадным коконом. Я видел и моего ангела, данного мне Господом при крещении, и он всюду сопровождал меня, рыдая непрестанно. Мне было открыто место, где леденящий холод и тишина насквозь пронизывают лежащих в яме вповалку, таких же, как я. И узнаваемы были мной умершие навсегда мои коллеги. Чёрный безглазый слизень точил эти тела, покрывая вязкой, солёной жижей их бескровные раны. И смрад… Смрад, сопровождающий меня и по сей день.