Текст книги "Эпоха вечного лета"

Законопослушный гражданин

Сегодня ранним утром заявилась доча моя и, состряпав озабоченную физиономию, возвестила:

– Ах, папа… Что ни день, то новые ужасы! Указом парламента решено всех домашних животных, за исключением аквариумных рыб, предоставить в районное отделение полиции на освидетельствование. Для оформления некоего спецпаспорта! Процедура состоит из фотографирования питомцев в фас и профиль, а также снятия отпечатков лап… В противном случае участковый уполномочен изымать незарегистрированных «хвостов» до выяснения! Займись этим, папа! Я в колледж. Целую! Пока!

Надо отметить, что в моём жилище обитают два полоумных кота. Позвонив на работу и сообщив в деталях всю важность предприятия, как законопослушный гражданин, я начал действовать.

Наскоро побрившись, испив кофею и надев штаны, побрёл я в подвальное помещение изыскивать специальную сумку для возможности безопасной транспортировки котов и ограждения оных от негативных явлений окружающей среды мегаполиса. Прокопавшись в кромешной тьме с четверть часа, уронив на себя какой-то старый пыльный чемодан и мешки с различной (весьма в жизни необходимой) тряхомудией, наконец-таки я нашёл то, что искал.

Вымывшись, переодевшись, пропылесосив спецсумку и вновь испив кофею, я начал спецоперацию по излавливанию котов, которые, узрев ненавистную им с детства тару, затырились по углам и притихли. Напрасны были все уговоры и посулы! Пришлось снова включать пылесос и, шаря под диванами и шкафами, определять таким образом место их локации. Коты сопротивлялись, громко орали и в полицию ехать не желали. Минут через сорок, измаявшись и вспотев от погони, я трясущимися и исцарапанными руками застёгивал молнию на сумке, из которой презрительно взирали на меня четыре огромных печальных глаза.

Приняв душ, заново переодевшись и опять-таки испив кофею, я взял тару с котами и направился к выходу. Поездка в автобусе сопровождалась заунывной котячьей балладой, заглушая ещё более заунывную льющуюся из динамиков «Отель Калифорния». В гражданах, ехавших на работу, такой дуэт эстетического чувства не вызывал и умиления не предполагал испытывать.

Прождав в приёмной полтора часа, я удостоился наконец чести посетить кабинет замначальника и, поставив ему на стол сумку с уже охрипшими от стенаний котами, саркастично-торжественно произнёс:

– Вот, господин начальник… Это вам! Откинувшись на спинку кресла и часто заморгав поросячьими глазёнками, начальник выдавил:

– Ну спасибо, конечно, уважаемый… А вы от кого?

– От хрена моего! – не выдержал я и высказал всё, что думал о парламенте и его маразматических указах, о всех реформах и законодательстве вообще и в частности.

Часа три меня и котов продержали в клетке до выяснения личности. Слегка оштрафовали, сообщили о моём буйном нраве на работу и, описав содержимое сумки и карманов, отпустили на волю. Домой, грустный и задумчивый, я шёл пешком. На столе нашёл я записку, на которой нервическим почерком моей развесёлой доченьки было начертано: «С первым апреля, папа! Я ушла гулять». Заварив успокоительных трав, сидел я в кресле, а возлежавшие на фортепиано коты смотрели на меня, и в их прищуренных глазах ясно читалось: «Ну что, лопух… Съел?»

Взяв на руки чрезмерно лохматого сибирского кота Кузю, нервно стал я вычёсывать его специальной щёткой. Говорят, успокаивает… Вычесав приличный ком котячьего пуха, я посмотрел на него и подумал: «Ах, доча, доча, благо что ты не аллергик, а то бы связал тебе, пожалуй, НОСОЧКИ».

Во, бла

Гостил, стало быть, некогда у меня один мой приятель. Свидетель моей отчаянной юности и соратник моих развесёлых похождений. Но по прошествии лет всё, естественно, поменялось, и встречались теперь мы, будучи мужами солидными, разумными и шалостями уже не обременёнными. Однако сохраняли при встрече всегда взаимную дружескую весёлость и радушие, не гнушаясь порой друг перед другом выказать молодецкую удаль и мнимое превосходство.

Телосложения друг мой был тучного, роста огроменного, нрава пылкого и весёлого. Служил архитектором в соседнем городишке и гостил у меня по нескольку раз в год, так как управление его как раз располагалось в городе моего проживания. Завидя меня, он всегда громко хохотал, обнимался и лез лобызаться своими губищами-варениками. При встрече долго хлопал своими громадными дланями по разным частям моего организма и всякий раз норовил оторвать меня от земли. Приезжал друг всегда с огромным чемоданом, в котором, источая специфический аромат, возлегало семейство вобл, убиенных и после повяленных им в часы досуга. Мы шли в ларёк, покупали литров двадцать модного в то время баночного пива, а затем весь вечер сидели на кухне, вспоминая былое и рассуждая о всяческих природных воздействиях и взаимодействиях.

В еде он был чрезвычайно неразборчив. За разговорами незаметно со стола улетало всё. Ещё в студенческие годы приятель мой прослыл великим кишкоблудом, и меня всегда поражала несовместимость всего им поедаемого: мёд и сало, конфеты и борщ, варенье и кошачий корм. Всё вместе сразу и вперемешку! И это он с удовольствием употреблял, не смущаясь и не выказывая какой-либо сконфуженности. Пиво обожал до чрезвычайности, поглощая его литрами. «Вся сила в пиве, брат!» – то и дело повторял он, одним глотком опустошая очередную кружку.

В то утро проснулся друг у меня в гостях, как обычно бодрый и пышущий здоровьем. Произвёл несколько гимнастических и вокальных упражнений, вышел на балкон вдохнуть свежего воздуха и стал собираться. В этот день у него намечались очень важные дела в управлении. Натянув брюки, он вдруг внезапно пошатнулся и мгновенно позеленел. Его затрясло, он сообщил, что ему дурно, и рухнул на мою кровать. Напугал товарищ меня в тот момент невероятно! Я вызвал врача, и в машине скорой помощи его, изрыгающего проклятия и остатки вчерашней воблы, увезли в отделение кишечных расстройств. Вечером того же дня друг позвонил мне и сообщил, что ему очень грустно, ибо в течение дня ему делали промывание желудка, ставили клизмы и давали активированный уголь, а теперь он, изнеможённый и удручённый случившимся, садится в поезд и едет домой.

Я не знал, что и подумать, ведь мой друг никогда не страдал подобного рода заболеваниями. Вобла была прекрасна и свежа, да и вечернюю трапезу мы с ним разделяли вместе. Как же мог произойти столь неприятный конфуз? Я мучился этим вопросом и долго не мог уснуть. Лишь на следующее утро мне стало всё понятно…

У окошка на балконе, куда я выхожу периодически покурить, стоит металлическая банка из-под пива. Она наполовину наполнена водой. И в целях противопожарной безопасности бычки, то бишь окурки, я в эту баночку и бросаю. Мой приятель, видимо, вышел на балкон, принял эту баночку за вчерашнее недопитое пиво и одним махом, ничтоже сумняшеся, проглотил всё её содержимое. Ну и результат, разумеется, не заставил себя ждать.

Такая вот приключилась с ним история… И всё бы хорошо, только с тех пор дружище мой пиво не пьёт и ароматную воблу больше не привозит… Такая вот печалька.

Победитель

Савелий Алексеев – высокий, плотно сложенный, пузатый, начинающий седеть мужчина, заслуженный артист оперного театра и бас-солист архиерейского хора по совместительству – проснулся ясным весенним днём в своей комнате на любимом ореховом диване, зевнул и сладко потянулся. Вот уже вторую неделю он блаженствовал, лёжа на диване, читал классиков и попивал холодненькую водочку.

– Я не пьянствую, а созерцаю искусство пития, – любил повторять Савелий, каждые два часа принимая по стопочке. Так в течение дня он выпивал бутылку водки.

Он был весел, рассудителен, деликатен в общении и очень себе этим нравился. Пьянство же ненавидел и презирал!

– Никогда не позволял я себе упиваться до зелёных чертей! Культура пития прежде всего должна присутствовать в уважаемом человеке, – любил повторять Савелий, делая при этом глубокомысленную физиономию, указательным пальцем поправляя очки.

Присев на диван, он ещё раз громко зевнул и, раскинув руки, снова потянулся. Нацепив очки, внимательно посмотрел на журнальный столик, на котором со вчерашнего дня лежал неочищенный апельсин, а в пузатенькой бутылочке оставалось чуть меньше половины. Весенний солнечный луч проникал сквозь зелёное стекло бутылки, украшая и без того приятный сердцу натюрморт.

Очищая апельсин, Савелий, закрыв глаза, блаженно улыбался, вспоминая старинный фильм «Девушка без адреса», а точнее эпизод, где жена нежно спрашивает супруга, лежащего в кровати: «Что хочет Масик?» И Масик, словно малыш, слегка смущаясь и хлопая в ладоши, отвечает: «Масик хочет водочки!» – «Куплю, куплю, Масик», – умиляясь отвечает жена.

«Эх, вот бы мне такую жену», – подумал Савелий, наполняя до краёв хрустальную стопку. Одним махом опрокинув содержимое, Савелий широко раскрыл глаза, замер на секунду и со звуком «а-а-а-ах» выдохнул. Медленно пережёвывая дольку апельсина, он надел рубашку и заправил её в кальсоны. Розовощёкий, весёлый, преисполненный жизненных сил, вошёл в кухню и громогласно, с пафосом поприветствовал присутствующих, пропев отрывок из какой-то оперы: «А-ах, чу-у-удный де-ень, приве-етствие-е моё-ё-ё коснё-ётся-я ва-аших ду-у-уш, любе-езные-е друзья-я-я!» В финале арии Савелий так понизил голос, что стоявшая вазочка с вареньем слегка задрожала.

За столом сидели три женщины. Жена, Доминика Ивановна, – дородная, полная дама с надменным лицом и губками, сложенными в куриную гузку. Дочь Машенька – молодая девушка с большими глазами и пухленькими губками. И племянница Лизонька – худощавая школьница, ученица восьмого класса с собранными в тугой хвост волосами и кукольными голубыми глазками.

Савелий улыбался во весь рот, а дамы, словно не замечая его, продолжали чаёвничать.

– Ну, барышни, чаю налейте, что ли! – повелительно произнёс Савелий.

В этот миг взоры всех трёх дам устремились на «повелителя» и, словно пронзая холодностью и презрением, застыли на его мощной фигуре. Вмиг улыбка сползла с лица солиста, бровки сделались домиком, и Савелий, оглядевшись вокруг, выдавил:

– Э-э-э… а что, собственно, пр… – Взглянув вниз, он вдруг смущённо улыбнулся и, булькнув: «О, пардон», быстро удалился. Надев брюки, он снова предстал перед семейством и, суетясь, стал оправдываться:

– Тысячу раз пардон, барышни, я никак не хотел вас ему… Но тут Доминика Ивановна громко и мощно опустила на стол свою изящную длань. Савелий вздрогнул, выпрямился, как солдат, и часто захлопал глазами.

– Вот что, Савелий, – сказала супруга. – Нам это всё уже надоело!

– Да папа, надоело, – повторила Машенька.

– Да, дядя, – поморщилась Лизонька, пожимая плечами. Озадаченный солист, ничего не понимая, тихо спросил:

– А что, собственно, надоело-то?

И тут, как говорится, трубу прорвало. Все три дамы стали наперебой высказывать своё недовольство. Конкретных обвинений Савелий слышать не мог, но по жестам и иногда долетающим до него ясным словам он понял, что дамы недовольны его образом жизни. Возражать и оправдываться не было никакой возможности. Дамы переходили уже в конкретную атаку. Доминика Ивановна зачем-то подошла и резко выдернула заправленную в кальсоны рубашку, а затем указательным пальцем стала больно тыкать мужа в лоб. Машенька тоже что-то кричала, интенсивно ударяя чайной ложечкой о край стола. Лизонька качала головой и громко цокала языком.

Савелий решил спасаться бегством. Извернувшись, он быстро забежал в комнату, схватил пиджак и выскочил в подъезд. Спускаясь по лестничной клетке, он ещё долго слышал упрёки и ругательства в свой адрес. На улице опальный солист накинул пиджак, заправил рубашку и, отдышавшись, бредя по переулку, поминутно вздрагивая, рассуждал:

– Уф… чуть в клочья не разодрали… Вот ведь глупые бабы, и чего им надо? Ну да, на работу не хожу, театр на ремонте, службы в соборе только по воскресеньям, праздников особых нет! Дома тепло, уютно, да и насчёт провианта не бедствуем. Чего они на меня накинулись?! То, что водку пью? Это да… А что ещё мне делать прикажете? Ну да, пью… но ведь не до зелёных же чертей! Интеллигентно, аккуратно выпиваю, не буйствую, душ принимаю раз в день перед сном. Кальсоны раз в три дня меняю. Книги умные читаю, размышляю об устройстве бытия. Фикус поливаю, фрикасе иногда готовлю, мусор выношу, картошки припёр два мешка на зиму… ну и что, что замёрзла… да и хрен с ней! Чёрт! Чёрт! Я даже по-маленькому хожу сидя! Вот же гарпии! Не-е-ет… Это они меня извести хотят. Правильно батюшка говорит – «враги человеку – близкие его», вот они и повылазили, как пупыри на жопе! Ладно! Тьфу! Бабье царство! Несчастный я человек!

Шагая по переулку с такими неотрадными мыслями, он уткнулся в тупик. Слева на цепочке висела надпись: «Трактир "Три медведя"». Савелий зашёл в трактир и напился первый раз в жизни до зелёных чертей.

Очнулся он дома. Доминика Ивановна прикладывала ему ко лбу холодный компресс, лицо её было заплакано и печально. Машенька зачем-то растирала уксусом его руки и ноги, Лизонька стояла в стороне, хлопала кукольными глазками и качала головой. Савелий застонал.

– Тихо, тихо, папа, мы все тебя любим, – плаксиво вымолвила дочка.

– Да, да, да. Любим, любим, – повторили остальные…

– То-то же, – хотел ответить Савелий, но, подумав, промолчал, повернулся к стене и победоносно улыбнулся.

Порыв

Кирилл Иванович Веткин – высокий, плотный, сорокасемилетний мужчина с густой, уже почти серебряной шевелюрой и с не менее густым и выразительным голосом, – вернулся домой в два часа пополудни в свою трёхкомнатную, улучшенной планировки квартиру. С силой захлопнув за собой входную дверь, не снимая туфель, Кирилл Иванович прошёл на кухню и, рухнув на круглый ореховый табурет, осушил полуторалитровый кувшин талой, полезной для организма воды.

– Все они сволочи, масоны и педерасты! – гаркнул Кирилл Иванович, хлопнув ладонью по колену. – Все! Слышишь, Настя?!

Никто не отвечал. Веткин, удручённый мыслями, запамятовал, что Настя (или, иначе, Анастасия Даниловна, его супруга) ещё утром уехала на два дня проведать сестру, оставив на столе кастрюльку с голубцами и записку с напоминанием вынести мусор и купить для кота сухой корм.

– Ну вот… Даже и поговорить не с кем. – Кирилл Иванович нервно потыкал вилкой холодные голубцы, есть не стал и, отпихнув кастрюльку, щёлкнув зажигалкой, закурил и задумался.

Кирилл Иванович работал главным редактором в газете «Будни», и эти будни, как ему казалось, методично высасывали его и нервы, и здоровье.

Последняя неделя октября жадно тянула в форточку сизый дым его сигарет, облезлые деревья взирали на свою сброшенную, успевшую пожухнуть листву, и мысли Веткина тоже были какие-то облезлые, сизые и пожухлые. Кирилл Иванович не заметил, как все эти мрачные мысли невольно превратились в диалог с самим собой. По мере надобности изменялись интонации и выражение его лица.

«Зарплату не прибавляют, премию отменили, тираж и штат сократили в три раза! Кому нужна паршивая газетёнка в век цифровых технологий? Пенсионерам?!»

«Наверное…»

«Сам мэр поддерживает редакцию. Вот и приходится писать о том, какой он славный и добрый. А остальное?!»

«Сплетни, скандалы, сиськи, анекдоты. Вот и вся творческая деятельность. А ведь как хочется признания, почёта!»

«О! Орден какой-нибудь! В конце-то концов!»

«Орден – покойницкий аксессуар!»

«Ну и что! Хочу орден! Дайте, чёрт возьми, орден!»

«Всё похерили сионисты, масоны, буржуины проклятые!»

«И докторишка этот! Ехидный гад! Говорит: "Простати-тик у вас… на массажик походить бы надобно…"»

«Сука!»

«Нет уж! Увольте! Знаю я вас, урологов и проктологов! Все! Все вы педерасты – тайные или явные! Я уж сам как-нибудь. Травками да настойками… Да! Настойками!»

«Э-эх! Настя уехала… и мысли эти поганые. Хоть плачь!»

«И почему у всех знакомых мне котов имена такие…»

«Какие?»

«Дурацкие! Старорежимные какие-то: Афанасий, Лука, Матвей, Тихон, Кузьма, Спиридон. В редакцию вот тоже приблудный кот пришёл, так поди ж ты… Сигизмундом обозвали. Что людя́ми движет? Наш вот тоже… хм… Тимофей!»

«Анастасия Даниловна нарекла-с…»

«А… Ну ладно…»

«Шеф – болван! Депутаты – тупые! Менты – продажные! Врачи – бездарные! Соседи…»

«А что соседи? Хорошие, интеллигентные люди…»

«Вшивая всё это интеллигенция! ВШИ-ВА-Я!»

Настроение Кирилла Ивановича достигло высшей степени паршивости. Внутри что-то томилось, щекотало, изворачивалось. Жутко хотелось выпить. Почти два года как Веткин завязал. Не то чтобы он тогда был пропойцей, но выпить очень любил и выпивал, пока здоровье позволяло. Тот его последний загул затянулся почти на весь январь. Попав тогда в токсикологию и еле, можно сказать, выкарабкавшись, Кирилл Иванович внял увещеваниям нарколога и слезам Анастасии Даниловны, пообещав более не пить. Но теперь все эти неурядицы и переживания перерождались в «русскую тоску», требующую обжигающую глотку жижу, жаждущую размаха, желающую «В САНИ РЫСАКОВ И УЕХАТЬ К ЯРУ!»

Все эти обида, озлобленность и зависть к буржуинам сломали-таки волю главного редактора газеты «Будни».

«Эх… Где наша не пропадала! Расслаблюсь! Настя не узнает. Подумаешь, пол-литра!» – решил Веткин и, вытащив из кармана висевших в шкафу брюк заначку, направился к двери…

Их старый кот Тимофей, которому завещано было купить еды, будто почуяв неладное, спрыгнул с комода и хрипло, протяжно мяукая, стал путаться под ногами.

В сумраке коридора, ища шляпу, Кирилл Иванович оступился и нечаянно отдавил Тимофею хвост. Кот испустил истошный вопль, столь противный и ненавистный, известный всем любителям домашних котов…

– Тимоха… мать твою! Сука! – загромыхал Веткин и грубо отпихнул старого кота ногой. Кот, не удержавшись на лапах, крякнул и завалился на бок. Поднявшись, пригнул уши и полез под комод.

На улице было немноголюдно. Уже третий день пахло снегом, но он всё никак не мог прорвать брюхо тяжёлому серому небу.

Винно-водочный магазинчик располагался в полуподвальном помещении соседнего пятиэтажного дома. В нескольких метрах от магазина, ссутулившись, стоял мужчина средних лет в потёртых жёлтых сандалиях, обутых на босу ногу, в трико и в застёгнутой спортивной курточке, вероятно, надетой тоже на голое тело. В правой руке мужчина держал пластиковую бутылку с водой, засунув левую руку в карман куртки. Кириллу Ивановичу достаточно было взглянуть, дабы понять, что этот индивид болеет с похмелья.

«Недели две пьёт как минимум. И рожа опухшая, хоть и выбрит, и ноги опухли, хоть и чистые», – подумал Веткин.

Он не был знаком с этим человеком, не знал его имени, но иногда видел его в подобном состоянии возле магазина.

«Скорее всего, работяга, строитель. Руки мощные, узловатые, мозолистые, ногти попорчены цементным раствором».

Мужчина, увидев Веткина, выпрямился и, наверное, собирался что-то спросить, но Кирилл Иванович, понимая, чего именно от него хотят, состряпав наглую, кирпичную физиономию, быстро прошёл мимо и спустился в магазин. Винно-водочный был открыт, но на решётке висела табличка с надписью «Переучёт». Было слышно, как внутри копошатся люди, гремя бутылками. Справа в этом же подвальчике был другой магазинчик, где Веткин в предвкушении уютного вечера прикупил хлеба, баночку маринованных огурцов, копчёной колбасы и пачку корма для Тимофея.

Переучёт ещё не закончили. Решив перекурить, Кирилл Иванович вышел на улицу.

Мужчина средних лет лежал на земле, нелепо запрокинув голову. Сандалии валялись рядом. Бурая кровь медленно сочилась из его уха. Пластиковая бутылка с водой опрокинулась и укатилась в арык. Рядом стояли какие-то граждане и куда-то звонили. Хронология дальнейших событий для Кирилла Ивановича вдруг вся как-то скомкалась, потеряла цвет и застыла. Обрывочными сюжетами старого кинофильма, как во сне, появлялись и исчезали люди в белом, потом люди в форме, что-то писали, о чём-то спрашивали. Люди в белом уехали, подъехал бобик с крытым железным прицепом, и улыбчивый рыжий детина, с грохотом открыв арматурную задвижку, откинув борт прицепа и часто сплёвывая, закурил. Человек в синих перчатках стянул с трупа штаны, курточку и запихнул всё это в небольшую урну возле автобусной остановки. Жёлтые сандалии поставил рядом с урной. Перевёрнутое на брезентовую тряпку тело раскачали и бросили в прицеп.

Водки Кирилл Иванович не купил. На комоде лежал Тимофей. Взяв кота на руки и обняв, Веткин нежно прижался к нему щекой, и из недр котячьей души вырвалось всепрощающее и успокаивающее мурчание. Пошёл снег. Они долго сидели на кухне и глядели в окошко. Кот урчал и, поводя ушами, порой встряхивал головой, потому что на его уши и нос время от времени капало что-то мокрое и тёплое…

Утром Кирилл Иванович стоял на остановке. Неподалёку в урне лежала припорошенная снегом, скомканная одежонка того мужчины. Жёлтых потёртых сандалий рядом уже не было…