Текст книги "Эпоха вечного лета"

Болячка

Угораздило как-то меня ехать из Семипалатинска в Алма-Ату на рейсовом автобусе. Часов тринадцать-пятнадцать езды. Удовольствие от путешествия, скажу я вам, так себе. Да ещё и хворь какая-то желудочно-кишечная в нутре моём поселилась. Сидит микроба в утробе, размножается, урчит от удовольствия и время от времени на свободу рвётся. Сижу я зелёный, злой и задумчивый… Водителю на свой недуг пожаловаться как-то стеснительно. Ночь, степь голая кругом, осень, ветер. Да и через мадам, рядом спящую, пробираться затруднительно. Через тюки по проходу прыгать. В общем, смотрю я в окошечко и лишь вздыхаю тягостно… И вот будто бы глас с неба: «Талдыкорган, граждане! Двадцать минут стоянка! Желающие могут покурить и оправиться». Ура, думаю, вот оно, счастье! Выхожу, чувствую: автовокзал талдыкорганский приветливый меня так и манит, так и ждёт!

Забегаю, ищу, интересуюсь. Нет, говорят, унитазы в зале ожидания сломались, и все удобства на заднем дворе. Да хоть у чёрта лысого, добежать бы! Стоит на этом дворе бункер бетонный, «эМ» и «Жэ» называется, и очередь – мадамская и жентельменская, соответственно. А под фонарём бункера дама сидит, в шаль замотанная, эдакая Клотильда Килибритьевна. Деньги за удовольствие с граждан собирает, пальчик свой пухленький слюнявит и бумажечки всем раздаёт. Кому две, а кому и четыре даст, мне аж восемь вручила. Уж очень я ей, наверное, понравился.

Захожу, короче, я в бункер и вижу – большой такой туалет, просторный, двухкомнатный. С одной стороны жёлоб наклонный устроен, и мужчины при деле плечом к плечу стоят… Не толкаются. А в другом зале вдоль всей стены дыры в бетоне, штук двадцать. И не то что дверей, а даже и боковых перегородок не существует! И тоже мужчины плечом к плечу… Сидят только. Бумажки в руках теребят. И причиндалы их (пардон) аки груши переспелые колышутся. И, главное, некоторые в процессе очень непринуждённо беседы ведут – об урожае, о дизельном топливе. И слышно лишь порой, как котяхи́ рождаются, летят и где-то в глубине шмякают!

И вот ещё какая оказия среди всего этого пейзажа в глаза мне бросилась… Все дыры, ясное дело, заняты, а самая последняя отхожая дыра пустует. И причина подобного запустения просто умилительно шокирующая! Над этой дырой установлено полукресло… Ну не то чтобы гамбсовской работы, а довольно-таки приличное полукресло времён соцреализма. Слегка, конечно, обшарпанное, но даже невооружённым глазом заметно, что, несомненно, из ценных пород древесины. С изящно выгнутыми ножками и высокой, обшитой некогда зелёным плюшем мягкой спинкой. В сиденье кресла, не нарушая синхронности с главным отверстием, установлен стульчак. Пусть и пластиковый, но видно, что очень удобный. Публика то и дело, облизываясь, взирает на это сооружение, но применить по назначению не решается. И вот в чём причина. Какой-то сердобольный энтузиаст рядом с креслом на стене пришпандорил табличку – вероятно, отвинченную из салона отжившего свой век автобуса: «Места для пассажиров с детьми и инвалидов». Причём «для пассажиров с детьми» замазано белой краской! А украшает весь этот пейзаж никем не тронутый рулон мягонькой туалетной бумаги, висящий на проволочке. Ну разве захочется кому-нибудь из дальнобойщиков, комбайнёров и хлеборобов, так брутально восседающих на корточках на голом бетоне, прослыть инвалидом? И понял я… Вот то место, где истинная мужская сила и выдержка сопрягаются с солидарностью… Даже если очень хочется какать! Стою я и чувствую, как гордость меня переполняет! Аж плакать хочется! Но, чу, подталкивают меня, типа: «Давай, братан, падай, не задерживай очередь!»

Смотрю, отверстие освободилось. И вдруг удивительно мне сделалось! Болячка моя прошла в момент! Как будто и не было её вовсе! Что ж, думаю, назад пути нет, пойду присяду. Присел. Тут сосед справа задорно приветствует:

– Салам, братан! Калайсын?

– Салам! Жаксы! Рахмет! – говорю ему. А сам чувствую, что зажим у меня происходит физический, душевный и, может быть, даже духовный! И не могу я, сидя на этой дырке, непринуждённость ошутить и позывам природы повиноваться. А сосед приветливый такой, в бок меня толкает, что-то спрашивает и даже закурить предлагает. Чую, что без толку все мои потуги и старания! Встал, стал застёгиваться и тут слышу:

– А ты чо, братан, никак?

– Да, что-то я передумал, – отвечаю.

– А, ну ништяк, тогда газетку мне отдай, а то эта старый сущка мне порватый дала!

– Базар жок, – говорю. – Держи! – Чуть было не добавил: «Не поминай лихом!» Так мы с ним и распрощались. И только на подъезде к Алма-Ате хворь моя проснулась. Видать, зараза, от шока отошла и комфорт почуяла!

Напившись дома крепкого чая, проглотив пилюли, приняв душ, развалился я на любимом диване. Спать не хотелось. Взяв с полки первую попавшуюся книгу, открыв её на случайной странице, я вдруг прочёл один из гениальных перлов великой Фаины Георгиевны Раневской: «Пить и закусывать одному – всё равно что справлять большую нужду в компании». Я захлопнул книжку и, вспомнив Талдыкорган, подумал: «Эх, Фаина Георгиевна! Просто не встречались вам такие открытые, доброжелательные и очень общительные люди…»

Причинно-следственная связь

Проснувшись по обыкновению своему часов в семь утра, умывшись, испив кофею и выкурив сигаретку, Марк Илларионович Сомов устроился в удобном полукресле у своего рабочего письменного стола в предвкушении плодотворности дня грядущего. Супруга его, Елена Вениаминовна, ещё вчера утром отбыла на дачу, подарив таким образом мужу возможность провести выходные в обществе двух любимых котов и тихого творческого миросозерцания.

Планы на этот день у Марка Илларионовича были самые разнообразные. Требовалось написать небольшой очерк для журнала, отредактировать и опубликовать несколько статей на сайте одного литературного сообщества и непременно поучаствовать в онлайн-дискуссии среди литераторов. Тема: «Причинно-следственная связь и последовательность действий героев романа М. А. Булгакова "Мастер и Маргарита"». Дискуссия происходила в прямом эфире на одном из телеканалов. И Сомова, как именитого литератора, ведущий программы ещё накануне слёзно умолял принять в ней участие. Для Марка Илларионовича это был шанс блеснуть своими познаниями в сфере булгаковедения и своим авторитетным словом вывести резюме, в непререкаемости которого не посмеют усомниться ничтожные литераторишки, мнящие себя аналитиками. Лестна и приятна была Сомову вся эта возня, которая сулила ему и очередное всеобщее признание, и неплохое денежное поощрение. Ему! Соизволившему снизойти и принять участие в литературном телепроекте! Надо заметить, что мистика романа Булгакова уже давно вызывала в Сомове чувство трепета, граничащего с ощущением потустороннего ужаса. Он сам неоднократно был свидетелем странных и необъяснимых происшествий, случавшихся во время постановок спектаклей или попыток экранизации «Мастера и Маргариты». Чувство непонятного разжигало его любопытство, а ужас неизведанного заставлял порой не спать по ночам. Это и делало его непревзойдённым специалистом и знатоком творчества гениального писателя.

До эфира оставалась уйма времени, и Сомов, включив компьютер, принялся разбирать различные бумажки с заметками для предстоящего очерка. Перебирая стопку листов, он вдруг почувствовал, что руки его, бумаги, стол и клавиатура заляпаны какой-то маслянистой жидкостью. Надев очки, Марк Илларионович стал внимательно искать причину возникновения столь странной неприятности. Стол, лампа, книжные полки над столом и даже потолок – всё было сухо. Ничто ниоткуда не сочилось, и ничего сверху не капало. Сомов провёл пальцем по клавиатуре и, поднеся его к носу, осторожно понюхал. Никакого зловония размазанная по рабочему столу и бумагам жижа не источала и по консистенции своей напоминала обычное растительное масло. На вкус попробовать неведомую субстанцию Сомов не решался.

«Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила», – пронеслось вдруг в мыслях Марка Илларионовича.

– Так что заседание не состоится, – вслух ровным голосом, будто под гипнозом, продолжил он цитату Воланда. Застывшего в недоумении Сомова передёрнуло.

– Тьфу ты, чёрт! Чепуха! – выпалил Сомов. – Чушь собачья! Наверняка это Леночка моя поставила нечаянно на стол сумку с какой-нибудь дрянью! Ну конечно! Кто же ещё?! Она вчера часа два собиралась.

Чертыхаясь, Сомов побрёл на кухню за салфетками. Проходя мимо фортепиано, на крышке инструмента он заметил точно такую же неравномерно размазанную бесцветную гадость.

«Ну, всё понятно, – подумал Сомов. – Меня всю жизнь ругает за носки и посуду, а сама… Эх, женщины, женщины!»

Мысль о том, что жена уехала утром, а он допоздна работал и ничего подобного не заметил, немного его озадачивала. А недавняя беседа с батюшкой, живущим по соседству и не одобряющим его деятельности касательно изучения творчества М. А. Булгакова, тоже его удручала. Но, покурив и успокоившись, сославшись на усталость и нервы, насухо всё протерев и насмехаясь над нерасторопностью супруги, Сомов всё же разобрал бумаги и принялся за очерк. Часа через три, забыв неприятность и умиляясь результатам проделанной работы, литератор уже сидел на кухне и уплетал разогретый им на плите гороховый суп с сухариками.

Испив кофею и наплевав на запреты Елены Вениаминовны курить в кухне, сытый и довольный собой Сомов, пуская к потолку кольца дыма, рассказывал котам о способах и практике психолингвистического воздействия на массы во времена Французской революции. Кошка Кассиопея, или просто Кася, лежала на подоконнике и щурясь смотрела в окошко. Пушистого сибирского кота Ерофея монотонные рассуждения Сомова не особо интересовали, и он, спрыгнув с холодильника, удалился в комнату и растянулся в кресле.

Заварив еще кофею, покурив и оправившись, Марк Илларионович стал готовиться к прямому эфиру. Оставалось полтора часа. Бережно вынув из шкафа «Мастера и Маргариту» и завалившись на диван, он ещё раз решил проштудировать тему, где сюжеты и диалоги указывали на признаки причинно-следственной связи. Шевеля губами и мысленно дискутируя с воображаемым оппонентом, Сомов опустил книжку на грудь и, задумавшись, уставился на монитор отдыхающего компьютеpa. На мониторе розовый мячик сновал из угла в угол и пытался убаюкать литератора. Опасаясь уснуть и пропустить эфир, Марк Илларионович встал, сладко потянулся и подошёл к столу. Внезапно руки его дрогнули, и книга, словно выпорхнув, перевернулась в воздухе и упала на диван, раскрывшись.

Волосы на голове Сомова зашевелились, а ноги сделались ватными, когда Сомов взглянул на своё рабочее место. Отражая свет настольной лампы, часть клавиатуры и стол были вновь заляпаны чем-то маслянистым. Кот Ерофей, перепрыгнув с кресла на диван, уселся возле раскрытой книги и сферическими глазами уставился на хозяина. Сомов быстро замотал головой и осмотрелся. Остановив взгляд на книге, он оцепенел. Пророческая фраза про Аннушку и масло, им же вчера выделенная красным маркером, словно порез, зияла среди букв и многоточий! В этот миг мысли со скоростью света по нескольку раз сменили друг друга, пытаясь наладить логический диалог:

«Чушь! Вздор! Чепуха! Дома только я и коты. Да! Это коты! Коты куда-то вляпались!»

«Полы?!»

«Полы чистые».

«Коты – народ чистоплотный!»

«А? Что?! Где?!»

Сомов захлопнул книгу и ощупал лапы кота Ерофея. Лапы были сухие. Подбежав к подоконнику, он осмотрел и кошку.

– Всё сухо. Откуда это чёртово масло?! – закричал он во весь голос.

Сомову казалось, что ещё чуть-чуть – и он потеряет сознание. Горячие приливы то и дело ударяли в голову, а ноги подгибались и отказывались идти.

– Надо успокоиться и закурить, – произнёс вслух литера тор и сам же испугался своего голоса.

Во рту пересохло. Увидев лежащие на пианино сигареты, Сомов машинально схватил пачку и с криком отскочил, отбросив её от себя. Споткнувшись, он упал, и гримаса ужаса застыла на его лице. Пачка сигарет, крышка фортепиано и его рука… Всё было в масле!

Елена Вениаминовна приехала в девятом часу и то, что она увидела, мягко говоря, её озадачило. За кухонным столом среди пустых бутылок из-под портвейна изрядно навеселе восседал непохожий на себя, взлохмаченный её любимый муж. Напротив, подперев щёку кулаком, сидел живущий по соседству очень старенький, глухой, беззубый, шепелявый батюшка – отец Матфей. Батюшка в силу возраста уже не служил, и лишь иногда его возили на требы. В квартире сильно пахло корвалолом и ладаном.

Увидев супругу, Сомов подбежал и, припав к её рукам, стал слёзно молить о прощении. Из обрывков фраз озадаченная таким приёмом Елена Вениаминовна могла лишь понять, что он «свинская собака» и что он бросил курить. Батюшка тем временем макал пряник в стакан с чаем и громко его обсасывал.

– Несистый дух у вас завелся, матуска, – сказал отец Матфей, оторвавшись от пряника. – Да-с. Езели бы не вас супруг, то кто знает, сто было бы. Да-с. Насилу его выгнали. И зилиссе, и колесницу васу освятили.

Немного погодя батюшку проводили, а Марк Илларионович всё как есть поведал супруге. Сомова будто подменили. Теперь он говорил только о царствии небесном и всякий раз крестился, показывая на книжные полки. Елена Вениаминовна скептически отнеслась ко всему рассказанному, однако позволила Сомову отныне именовать её матушкой и даже согласилась каждое воскресенье ходить вместе в церковь.

На следующий день, когда Сомов разбирал книжные полки в порыве избавиться от книг пагубных, супруга, убирая на кухне, вдруг окликнула мужа.

– Что это? – спросила она, указав на кота Ерофея, который, как всегда, запрыгнув на мойку, лакал воду, капающую из крана.

– Всё понятно, – ответил Сомов. – Кран уже полгода сочится, сегодня же позову сантехника. Не изволь беспокоиться.

– Нет, ты вот сюда посмотри. Нечего сказать, хорош твой «несистый дух», – с этими словами она отошла чуть в сторонку, и картина маслом сама собой проявилась.

С блаженной мордой кот лакал воду из-под крана, а его пушистый хвост аккуратно лежал в чугунной сковороде, оставленной на кухонной тумбе. Два дня назад, пожарив картошку, Сомов не стал мыть сковороду, надеясь на этом же масле когда-нибудь сделать яичницу. Сковороду он поставил на тумбочку возле мойки – в аккурат под хвост коту, повадившемуся в последнее время пить из-под крана. Пушистость хвоста Ерофея не позволяла почувствовать коту какой-либо дискомфорт. И на свой масляный хвост он просто не обращал внимания. У бравых котов, как известно, хвост по полу не волочится, а Ерофей только тем и занимался, что то и дело бравировал.

В обстановке квартиры супругов Сомовых были некоторые нюансы, и, чтобы добраться до заветного кресла, коту приходилось прыгать сперва на пианино, затем на стол, а после уже и на кресло. Коты – народ рассудительный и порой задумчивый. И немудрено, что на столе и на пианино кот мог позволить себе присесть и призадуматься. Вот и превратился он, сам того не ведая, в «несистого духа».

Не знаю, продолжил ли Сомов свою литературную карьеру и выступает ли он теперь на популярных телешоу, но то, что пять лет как Марк Илларионович не курит, знаю точно!

Пульсация сердца

Высокий, худой мужчина средних лет, рыжеватый и коротко стриженный, с чуть оттопыренными ушами, стоял на остановке и, широко улыбаясь, махал рукой автобусу, за окошком которого, то прижимаясь носом к стеклу, то просто строя забавные рожицы, на обитом синим велюром сиденье ёрзала и егозила смешная рыжеволосая девочка лет семи. Несмотря на её очень откровенную щербатость, веснушчатость и на две слегка растрёпанные косички, увенчанные нелепыми зелёными бантами, сходство между мужчиной и этой девочкой было столь очевидно, что даже у сидящего на ступеньке автобуса очень грустного кондуктора не возникало сомнения, что это отец и дочь.

Автобус, дабы не нарушать график, всегда стоял на этой остановке минут десять-пятнадцать. Конечная… ЦПКО. Мужчина то садился на скамейку, то вскакивал, жестикулируя. В ответ девочка изображала на стекле невидимое сердце и на манер воздушного поцелуя отправляла его отцу. Тот ловил это сердце и, прижимая его к груди руками, изображал пульсацию, преисполненную отцовской нежности и любви.

Уже два с половиной года каждую субботу он забирал Юлю к себе. Однокомнатная квартирка с постоянно царившей в ней атмосферой творческого беспорядка и следами котячьего хулиганства являлась для Юли островом свободы, где можно было, невзирая на инфекционные заболевания, так пугающие Юлину бабушку (терапевта высшей категории), до одури играть с тремя котами, которые, как говорил папа, сами к нему пришли на Пасху. Где можно было объедаться мороженым, китайской лапшой и особенно магазинными пельменями, в кошмарных снах являющимися всё той же бабушке. Где можно было не спать допоздна, а сидеть и дуть чай до бултыхов в животе… Можно было всё! Ну… или почти всё. Ей нравились запахи этого жилища. Пахло деревом, ПВА-клеем и ещё чем-то непонятным. Отец работал декоратором в театре кукол и марионеток.

Всех этих покалеченных зайцев, бармалеев и прочих кукольных артистов отец, словно Айболит, лечил, пришивая им новые ножки, заменяя суставы и разбитые глаза. Надо отметить, что в свои семь лет Юля довольно умело управлялась с марионетками, и в театре ее всё знали. Она как-то даже высказала маме, что хочет работать в театре, но слов одобрения и поддержки, столь необходимых всем маленьким девочкам, в ответ так и не услышала. Шквал заумных доводов и упрёков обрушился на Юлю, но больше всего обидела бабушка, назвав папу восторженным идиотом.

Уже три года, как «восторженный идиот» живёт один, но это, как говорится, совсем другая история. Юля учится во втором классе и ждёт эту свою волшебную субботу. Она очень находчива и для своих лет весьма интеллектуальна. У неё даже есть стихи собственного сочинения, посвященные папе:

 
На улице Пушкина пушки стоят,
И в небо задумчиво пушки глядят.
Они не стреляют уже на рассвете.
По ним, как макаки, лазают дети.
На Пушкина кукольный театр стоит,
В нём папа работает, как Айболит.
Сломатую куклу он нежно возьмёт
И ей оторватую руку пришьёт.
Хочу я у папы почаще бывать
И с ним то и дело в парке гулять.
 

В выходные после спектакля они всегда идут в кафешку напротив, пьют кофе и едят блины с сыром. Юля сегодня счастлива как никогда. Ей в первый раз доверили роль в спектакле «Ай да братец Кролик!». Она озвучивала в микрофон Черепаху. Накануне они с папой весь вечер репетировали, и сегодня Юля, можно сказать, овладев искусством перевоплощения, уверенно специальным хриплым голосом вопрошала: «А где финики, финики где?» – и так два раза. Всем было смешно. Юля, конечно, волновалась, но Черепаха, как сказал папа, получилась превосходная и аплодисменты, несомненно, заслужила. Но почему всё приятное так быстро кончается? Опять воскресенье. Опять вечер. Опять домой. Несправедлива к ней взрослая жизнь.

Спустя годы, имея за плечами два высших образования, Юля всё же будет работать в театре кукол и марионеток. Она станет жить в папиной квартире с двумя кошками и, кто бы мог подумать, черепахой. Но всё это будет потом-припотом… А сейчас она улыбается отцу и посылает ему воздушные, невидимые, но так ощутимые им сердечки. Автобус ещё стоит, и даже есть время сыграть с папой в «СУ-ЛИ-ФА». Папа нарочно мухлюет, чтобы полюбоваться таким смешным выражением негодования на её личике. Шофёр уже запустил двигатель и закрыл двери, но автобус стоит, и они машут, машут, машут друг другу…

Почему они прощаются, словно навсегда? Ведь Юля каждый день будет звонить отцу, и через пять дней они снова встретятся… Нет! Не друг с другом прощаются они, а со временем, с этими секундами, которые, будто лава, ползут по пологому склону, сжигая всё и застывая навечно. Но как когда-нибудь кто-то отколет молотком эту застывшую нелепость и, обозвав её пемзой, шаркнет по омертвевшей коже, так и мгновения эти спустя годы превратятся в воспоминания, которые вдруг сами по себе (или под воздействием случайных звуков и ароматов) яркими, короткими вспышками осветят в памяти тот или иной ушедший сюжет. И так же немыслимо быстро исчезнут куда-то, задев за нечто живое где-то там внутри…

Автобус трогается с места, и высокий худой мужчина не оглядываясь бредёт по улице Пушкина. А приваренные к постаменту у входа в парк гаубицы, умолкнувшие и навсегда остывшие, взирают в небеса и под восторженный визг детей провожают ещё один закат.