Текст книги "Избранный"

Часть третья

1

Красная наволочка едва касалась лица. Прикосновение легкое, как и сам сон. А ночью развернулась страстная битва между щекой и подушкой, оставившая на нежной коже девушки неглубокие бороздки, быстро исчезающие, разглаживающиеся упругим давлением молодости…

Марина вчера пришла домой поздно. Отец уже спал, и она, старясь не шуметь, прошла в свою комнату очень тихо и присела на край кровати, зачарованно всматриваясь в залитое белым светом фонаря пространство. Ей было хорошо, хорошо оттого, что жизнь, кажется, шла на новый великолепный виток. Алексей сегодня в постели творил чудеса. Таким страстным она давно его не помнила.

Что же случилось с ним? Видно, укрепляется мужик в жизни, хоть и сам того не осознает. Женщина в постели всегда это чувствует, всегда… Перемены на его работе очень вовремя. Вот уже и в Париж отправили, значит, доверяют, делают на него ставку…

Марина сладко потянулась, вытянула ноги, с удовлетворением отметив, что эта часть тела у нее не нуждается ни в какой коррекции. Положив подушку под спину, облокотилась на нее, подтянула ноги к животу и в такой позе замерла. В обволакивающей летней темноте стало мерещиться давнее. В этой комнате она прожила с самого рождения, здесь навсегда остались ее первые детские слезы, холодные пятки в зимние ночи, страх пробуждения перед школой, мучительное шлепанье до ванной. Воспоминания, нахлынувшие ни с того ни с сего, вызвали в памяти образ мамы, ее заботливый, чуть прищуренный взгляд, враз становившийся строгим и также быстро смягчающийся. Как несправедливо, что мамы больше нет! К глазам уже подступали слезы, как вдруг резкий щелчок выключателя заставил девушку вздрогнуть.

Увидев отца в дверном проеме, его уже немного сутулую, но все еще ладную фигуру, Марина поморщилась.

– Ну что, гулена? Как день прошел? – Борис Аркадьевич Нежданов, отец Марины, говорил с дочкой в привычной для себя мягкой, чуть ироничной манере.

– Прости, я тебя разбудила. Не надо было тебе вставать.

– Ну что ты! Как я могу спать, если тебя нет дома…

– Но я уже не маленькая, папа. Сколько раз тебе это повторять?

– Для меня ты всегда маленькая. Чаю хочешь?

Марина, как и многие девушки ее поколения, подверженные модной эпидемии похудания, предпочитала на ночь ничего не есть и не пить. Берегла фигуру. Но сейчас она решила изменить обычному распорядку. Тем более почувствовала, что отец очень хочет посидеть с ней, поговорить. Марина остро ощущала все, что происходило с отцом. Иногда ее это тяготило, будто между ними натянута невидимая нить, которую невозможно порвать никаким временем и расстоянием. Этот человек всегда будет ей ближе всех! Ближе любовников, мужей, подруг и, может быть, даже детей. Это так. С этим надо смириться, поскольку изменить нельзя. И его мягкая ироничная манера опекать ее будет преобладать над всем. Он не удерживает ее около себя – это понятно. Это ей самой с каждый годом все сложнее было представить, что она разлучиться с отцом. Мама, когда была жива, порой укоряла его за излишнюю заботу о девочке: она не желала видеть дочь инфантильной, не приспособленной к жизни. Но, вопреки опасениям, Марина не выросла избалованной. Жаль, мама этого уже никогда…

– Чаю? С удовольствием, папа. А что-нибудь вкусненькое есть?

– Найдем, ну как же не найти…

Отец и дочка отправились на кухню, где уже закипал заранее поставленный Борисом Аркадьевичем чайник. Легкий парок из носика поднимался к потолку, побеленному давно, но весьма основательно и поэтому выглядящему все еще презентабельно. В таких старых «сталинских» домах потолки предусмотрены высокие, чтобы каждый житель свободной страны, въезжающий в такую квартиру, мог почувствовать себя немного барином. В старое время кому попало в таких домах квартиры не давали! А в последние годы заехало много проходимцев с деньгами, и творили они на своей жилплощади такое, что и в страшных снах не могли увидеть те, кто проектировал эти красивые, полные тайны и имперского величия здания. Жильцы со стажем кипели от негодования, без конца и безуспешно жаловались, и только Нежданов оставался равнодушным к безобразиям нуворишей. На вопросы соседей только качал головой и разводил руками…

Сейчас Бориса Аркадьевича так и подмывало спросить Марину о Климове, но он ждал, пока дочка сама начнет эту тему. Сегодня утром, перед тем как он отправился на свою регулярную прогулку по набережной, Марина в сердцах почему-то назвала Климова стареющим бонвиваном, видимо не очень понимая, что значит это выражение. Кажется, Алексей обещал ей позвонить, но обещания не сдержал. За ним это, кстати, водилось, и когда-то некоторая небрежность Алексея к дочке не нравилась Нежданову. Когда-то… Знал бы он…

Прощаясь утром с отцом, дочка выпалила, что обязательно рванет сегодня в загул, назло Алексею. Поздний приход дочки, как считал Нежданов, был как раз связан с этим самым пресловутым загулом. «Ничего. Пусть погуляет. Она девочка взрослая, не позволит себя ни во что непозволительное втянуть. А когда же гулять, как не в молодости!», – успокаивал себя Борис Аркадьевич.

Нежданову до рокового известия, в целом, Климов был симпатичен, несмотря на закономерную ревнивость отца к возможному спутнику жизни дочери. Прежде, когда молодежь бранилась, он переживал, стремился даже внушить дочери, что женщине необходимо брать инициативу в свои руки, если дело касается прочности отношений. Но сегодня, в день, когда начали происходить такие важные события, Марине вряд ли нужно было с ним видеться. И хорошо, что они в очередной раз поссорились. Если бы они встретились, это могло не самым лучшим образом повлиять на его план, призванный спасти не только его жизнь, но и жизнь дорогих его сердцу людей. Исполнение плана уже началось. Он убежден в своих силах. Да! Воле Организации еще никто не осмеливался противостоять – из тех, кто внутри нее. Пусть он будет первым!

Борис Аркадьевич вооружился кухонным ножом, стал аккуратно стругать копченую колбасу и нарезать любимый дочкин французский сыр с плесенью. Жара все больше отступала, и из открытого окна в кухню вплывал освежающий поток воздуха.

– Ну что, расскажешь старику, как теперь загуливает молодежь?

Марина изумленно подняла на отца свой темный, выразительный взгляд, от которого некоторые мужчины сразу же теряли голову.

– Ты это о чем?

– Ну как же. Помнится, ты собиралась отомстить своему распрекрасному кавалеру и загулять по полной программе, как твои подружки изволят выражаться. Вот я и спрашиваю: как прошел запланированный загул? Разрешаю без подробностей…

– А… Я передумала. Решила все-таки дать своему распрекрасному кавалеру, как ты изволишь выражаться, шанс исправиться.

Нежданов размешивал сахар в чашке и так сильно два раза задел ложкой о края, что часть жидкости пролилось на блюдце.

– Что ты, папа? Осторожней, обваришься!

Марина поднялась и хотела вытащить из-под чашки блюдце, почти до краев заполненное чаем, но отец остановил ее.

– Не беспокойся, доченька. Просто я налил слишком полную чашку.

Нежданов аппетитно откусил от только что сделанного им бутерброда и знаком показал дочке, чтобы она приступала к чаепитию. «Она все-таки виделась с ним».

Марина кончиками пальцев с длинными накрашенными ногтями взяла кусочек хлеба, положила на него сначала колбаску, потом сыр, все это отправила в рот.

Ночная беседа за чаем свелась к тому, что Марина с воодушевлением, как о долгожданном сюрпризе, рассказала отцу о том, что Климов буквально на ее глазах был отправлен в командировку в Париж и она, памятуя отцовские пожелания, упросила любимого сфотографировать урну с прахом Махно. Борис Аркадьевич всячески изображал радость от услышанного, часто прихлебывал из чашки, чтобы скрыть испуг. Девушка ощущала, что отец как-то не так воспринимает ее рассказ, но не могла понять почему. Ведь он сам просил ее не пропустить момент, когда Алексея пошлют в парижскую командировку, и вот теперь, когда все таким чудесным образом сошлось, только изображает радость, а внутри у него из-за этого нехорошо. Но в чем причина? Спрашивать отца Марина не хотела. Если уж он что-то задумал скрыть от нее, то выяснять бесполезно.

Всю ночь Марине снились Климов, отец, какие-то конники, тачанки, она ворочалась, постанывала и проснулась с больной головой. Пробуждение было столь неожиданным, что она, еще частично находившаяся во власти сна, поначалу не могла понять, где находится и кто она вообще такая. А ярко-красная наволочка так напугала ее, что ей померещилась кровь.

Минут пять Марина лежала не шелохнувшись, приходя в себя. Вскоре сердце стало биться в обычном ритме, все возвращалось на свои места, и первоначальный ужас окончательно отступил. Нос почуял аромат свежесваренного кофе, проникающий сквозь щели между дверью и стеной, заполняющий собой комнату, смешивающийся с другими запахами утра. Отец как всегда орудовал на кухне, готовя завтрак для своей обожаемой девочки. Мысль о нем сразу напомнила о вчерашнем позднем чаепитии и странной, суетливой, неестественной реакции на всю необычную и, как казалось Марине, очень веселую и праздничную историю с отъездом Алексея в Париж.

Борис Аркадьевич встретил ее широкой улыбкой. Он неизменно улыбался, видя дочь по утрам, словно ее появление служило залогом тому, что все будет в порядке. На его затылке привычно была натянута резинка из-под очков, с которой он никогда не расставался и всячески сопротивлялся уговорам дочери заказать нормальные очки, которые держались бы на носу без всяких дополнительных приспособлений. В длинной расчесанной бороде седые волосы соседствовали с темными, а линия усов имела замысловатый изгиб.

– Ну что, будущий твой благоверный знать о себе не давал?

– Ты же знаешь, я сотовый на ночь выключаю. Может, и прислал уже сообщение. Потом посмотрю. Очень кофе хочется…

– Садись, голубушка. Все готово.

– Послушай, папа. Можно я тебя спрошу кое-что? – Марина решила пойти на некоторую хитрость ради установления истины. – Как ты относишься к Алексею? Только по-честному. Мне интересно.

– Конечно, по-честному. Я тебя разве когда-нибудь обманывал?

– Отвечай! Я тебя знаю. Ты обожаешь меня заговаривать и сбивать с толку.

Нежданов хмыкнул в усы.

– Честно говоря, не так просто ответить на твой вопрос. По большому счету, как я к нему отношусь, не должно тебя волновать.

– Это еще почему?

– Да потому, что мне с ним не жить, детей не растить. Главное, как относишься к нему ты…

– Вот видишь. Ты опять меня забалтываешь. Я уже не маленькая.

Марина попробовала надуться, но у нее получилась только непонятая гримаса, ничего не выражающая.

– Не надо морщиться так. Морщины прежде времени появятся. Я не забалтываю тебя. Я скажу тебе, если ты хочешь.

Марина вся превратилась в слух. Ей мнилось, что из слов отца она выудит причину его вчерашней растерянности.

– Алексей – отличный парень. Крепко стоящий на ногах. Умница. Он умеет себя вести. Я думаю, что он надежный товарищ. Будет тебе замечательным мужем рано или поздно, образцовым отцом, но никогда не сможет тебя любить так, как ты его. И ты здесь не в силах что-либо изменить. Это человек с внутренней тайной. Он всю жизнь будет разгадывать себя, тихо терзаться, чудить даже. Ему эта тайна всегда будет важнее всего остального. Таких людей не очень много. Их многие любят, сами они легко отвечают на любовь. Но длительная привязанность к кому-то, всегда переходящая в зависимость, для них невозможна по определению. Дальше говорить?

– Дальше не надо. Лучше бы ты молчал, – досадовала Марина. – А почему ты вчера так расстроился, что Алексей в Париже? – Этот вопрос девушка задала отрывисто, настаивающим тоном, хотя была уверена, что настоящего ответа не дождется.

– С чего ты взяла? Я очень рад. Наконец-то у меня будет хороший снимок надгробия Махно.

– Я тебе еще самого главного не сказала. Знаешь, кто Алексея в Париж отправил?

– Ну?

– Дядя Саша.

– Да ты что? Причем здесь он?

– Так дядя Саша назначен новым главным в газете, где работает Алексей.

– Вот это да. Неожиданно. Надо позвонить ему и сказать, чтобы впредь моего будущего зятя не отправлял никуда без моего ведома, – Борис Аркадьевич хохотнул.

Марина большими глотками допила кофе.

– Интересно, что ты впервые назвал Алексея своим будущим зятем именно тогда, когда сам почти переубедил меня связывать с ним свою жизнь.

– Да ты что? Не вздумай. Он – твоя судьба. Забудь, что я тебе только что наболтал. Это стариковские штучки. Но все же скажи, какой Сашка пострел! Прямо взял и в один миг человека за бугор отправил. Даже переночевать дома не дал. Вот стервец…

К последним словам отца Марина не прислушалась, задумавшись о чем-то своем. Борис Аркадьевич незаметно вышел в коридор. Ему нелегко дался разговор с дочерью. Владеть собой становилось все труднее. Только она что-то заподозрит – все пропало. Его поведение, речь, манеры не должны ничего выдать. Как легко было соблюдать конспирацию в то время, когда его жизнь в Организации и его частная жизнь не соприкасались! Всю ночь он думал, почему Беляков так нагло соврал ему, сказав, что ошибочно угаданный им человек еще не улетел, и он успеет исправить ошибку. Ведь когда состоялся их разговор, Климов действительно еще был в Москве. Что помешало Белякову исполнить его, старшего по Организации, приказ? «Что ж! Первая моя карта уже бита. Но у меня еще немало козырей в запасе. Все-таки Марина-то здесь. Не уехала с ним! Это мой шанс».

Мысли в его голове крутились с бешеной скоростью.

2

Геваро жил на острове Сен-Луи. Этот спрятавшийся за знаменитым Ситэ и соединенный с ним мостом остров ценили настоящие парижане. Здесь еще осталось немного старого Парижа, с запахом кофе по утрам, с разносчиками газет, с прогуливающимися пожилыми семейными парами.

Квартиру с видом на набережную Геваро унаследовал от отца, державшего в достопамятные времена большой магазин, в котором продавался самый лучший в городе шоколад. Семейное дело Геваро не подхватил, торговля шоколадом его совершенно не занимала, и поэтому сейчас магазина имел других хозяев. Сделка о продаже магазина выглядела крайне невыгодной для продавца, но Геваро был несказанно ей рад. Это позволяло ему наконец освободиться от огромного количества хлопот, связанных с таким прихотливым делом, как торговля.

С детства Геваро сохранял стойкую ненависть ко всему сладкому.

После ранения он страдал бессонницей, но не в том ее классическом проявлении, когда любой скрип и шум может напрочь уничтожить даже намек на дремоту. Он мог всю ночь балансировать на грани сна и яви, при этом сохраняя ясность мысли, но отнюдь не силу в конечностях. Что-то тяготило старого полицейского, изъедало его, не давало спокойно доживать свой богатый на приключения век. На его жизни когда-то завязался маленький узелок, ему бы давно забыть про него, успокоиться, но, видно, только когда он развяжется, вернется и нормальный сон и покой.

После вчерашних ночных приключений со стрельбой, слежкой и прочим можно было предположить, что он совсем не уснет. Но не тут-то было. Геваро почивал на редкость крепко и проснулся с таким ощущением, что помолодел лет на двадцать. Не то чтобы мучившее его, мешавшее ему исчезло, скорее пришло что-то новое в жизнь, замершую на время, освежило ее, заставило собрать в кулак все, что еще оставалось в запасе.

Обычную утреннюю гимнастику он делал с особым энтузиазмом. После перенесенных физических страданий и последующего весьма долгого и непростого выздоровления Геваро неукоснительно следовал рекомендациям врача. Все физические упражнения с тяжестями он делал лежа, дабы не травмировать пострадавшие ноги. Но сегодня его подмывало, как раньше, подняться в полный рост и выжать его любимую двухпудовую гирю, пылившуюся в кладовке и замененную в последнее время на банальные гантели. Он с трудом сдержался. В его возрасте с «железом» шутки плохи.

Кофе Геваро всегда варил сам. Считал это занятие чрезвычайно ответственным и приравнивал его к своеобразному таинству, гордился своим, эксклюзивным, как он полагал, умением. За столом он всегда устраивался так, чтобы видеть в окно другой берег Сены. Он ценил этот вид, эти парижские крыши другого берега, въевшиеся в его сознание с самого раннего детства. Там, за крышами, небо уходило на юг, в сторону Италии, где люди без конца поют и едят макароны… До чего же приятно тянуть из чашечки ароматный кофе и наблюдать, как солнце золотит небосвод! Как чудесно, наверно, быть поэтом, музыкантом и воспевать в своих произведениях бесконечные рассветы… Ему выпала совсем другая жизнь, в которой изнанка общества становится парадной его стороной и нет места для возвышенных чувств. Но, все же, глядя на крыши, на утреннее небо, он ощущал некую едва заметную внутреннюю вибрацию, говорящую о тонкости и незащищенности натуры. Едва ли он сам отдавал себе в этом отчет. Мишель Геваро никогда ни о чем не жалел, даже о том, что Ганс Громила чуть не отправил его на тот свет. Но не исключено, что, выбери он другую стезю, все сложилось бы намного удачней. Хотя кто знает…

«Антуан, наверное, вот-вот окажется в Тургеневской библиотеке. Пусть думает, что в этом пропавшем томе кроется разгадка. Это заставит его немного пошевелить мозгами. Ему полезно потренироваться». Антуан Геваро нравился, но он прекрасно понимал, что серьезного прока от мальчишки в этом деле не будет, поэтому и отправил его в библиотеку, в которой в выходной он почти наверняка никого не застанет, а если застанет, то едва ли что-нибудь выяснит. «Пусть смотается в Авиньон! Надо убрать парня из города, чтобы его не впутали в большую игру. В ней он может не уцелеть».

Когда вчера они затеяли рискованный осмотр квартиры покойного Леруа, старому полицейскому был необходим рядом именно такой человек, как Сантини. Но это было вчера. Теперь пусть парень ищет письма Рахманинова. Так всем будет спокойней.

Сам-то он был убежден, что в пропаже книги нет ничего необычного, и не верил во все эти тайные знаки, шифры, коды. Практика подтверждала, что в преступлении всегда все предельно просто, жестоко и логично. Ребусы – это из детективных фильмов и книг. Искусство полицейского состоит в том, чтобы, собрав улики, правильно допросить всех участников дела и добиться от виновных саморазоблачительных показаний. Геваро достал из шкафа чистую рубашку, покрасовался в ней немного перед зеркалом и повесил обратно. Он всегда так делал в обычные дни. А сегодняшний – будет решающим. Он слишком долго ждал, чтобы ошибиться.

Но об одном Геваро никак не мог догадываться – о масштабах и первопричинах той игры, где ему судьбой отводилась далеко не главная роль.

3

Климова разбудил шум в гостиничном коридоре. Маленькие отели Парижа отличаются очень хорошей слышимостью. Сквозь тонкие стены из номера в номер доносятся храп, шепот, звук разбивающихся о кафель брызг, крики обслуги, хлопанье дверей и позвякивание ключей. Взглянув на часы, Алексей понял, что еще достаточно рано и что спал он от силы четыре часа.

«Уснуть теперь едва ли удастся». Климов тем не менее, не ощущал вялости. Прохладный душ вкупе с энергичным обтиранием хрустящим гостиничным полотенцем – и можно будет взглянуть в будущее с оптимизмом.

Завтракать в гостинице Алексей не стал. Если хочешь получить настоящее удовольствие от Парижа, надо выпить кофе с только что испеченным круассаном в одной из городских кофеен.

Город до краев, до самых потаенных уголков и поворотов заливало безжалостное летнее солнце…

Около одного заведения Алексей приметил симпатичный столик, устроился за ним, свободно вытянув ноги.

Столики, по парижской традиции стоявшие почти по всей ширине тротуара, имели исключительно ажурную форму. И могло показаться, что при сильном порыве ветра они могут улететь в неизвестном направлении, подобно большим неуклюжим птицам.

Конечно, это было иллюзией. Климов попросил себе чашку кофе и круассан. Услужливый мальчишка-официант побежал выполнять заказ.

До встречи с Эвелиной Трофимовой оставалось еще больше часа. «Что ж! Отлично. За чашкой кофе можно будет обдумать план пребывания в этом фееричном городе. Кстати, можно было бы позвонить Консанж…»

От кофе исходил неповторимый аромат, а круассан был что надо: горячий, мягкий, с шоколадной начинкой. Мимо проносились машины, спешили прохожие. Одним словом, нынешнее утро удалось Парижу на славу. Хочешь, пиши картину, хочешь – роман или лирическое стихотворение. Небо такой голубизны, что вот-вот треснет и осыпется на землю.

Почему-то опять ему вспомнилась Настя, школьница, с которой у него случился давний роман, та читательница французской книги в метро, покорившая его своей юностью, чистотой, тонкостью. Он поймал себя на том, что слишком часто вспоминает ее в последние дни, хотя до этого многие годы ее образ был до конца, словно сочный фрукт, выжат памятью, не мог вернуться и явственно напомнить о прежней своей насыщенности. Как так получилось, что он снова ожил? «Наверное, виной всему Франция. Ведь мы мечтали, что когда-то пройдемся по Парижу вместе. У нее, девочки из состоятельной семьи, тогда было куда больше шансов оказаться здесь, чем у меня, бедного студента из провинции. Где она теперь? Интересно посмотреть на нее. Хотя зачем? Люди неизбежно меняются с годами, а мы, помня их другими, еще надеемся через них окунуться в свое лучшее прошлое, но они не позволяют нам этого. Ей теперь уже, наверно, к тридцати. Небось, куча детей, муж, домашние животные дорогих пород». Представив явственно возможный житейский обиход своей бывшей возлюбленной, Климов загрустил. Таким все это показалось банальным, чужим, трагически безысходным. Все, кого мы любили, неизбежно меняются, да и наша любовь для них лишь слабая тень.

Официант явно выпрашивал чаевые, столько покорности и желания услужить читалось на его лице. Чудилось, он готов исполнить любой каприз, угадать любое движение. В тот момент, когда решалась сумма чаевых, для этого ловкого парня никого не было ближе внимательно изучающего счет клиента. Климов дал один евро сверху, чем явно расстроил гарсона, нехотя поднялся, втянул еще раз восхитительный запах утреннего Парижа и зашагал обратно в гостиницу.

Эвелина Трофимова, видно пришедшая на встречу чуть заранее, уже сидела в холле и просматривала свежие газеты. Вид она имела весьма суровый, брови близко сошлись на переносице, но, увидев Алексея, девушка будто сбросила случайную маску и непосредственно, немного по-детски удивилась:

– Вы как будто не ложились? Я сижу тут, думаю, как бы его не потревожить раньше времени, а он уже по городу разгуливает! Вы хоть спали?

– Я рано проснулся. Решил пройтись. Больно у вас тут хорошо! Не суетно… Не то что в Москве…

– Это потому, что сегодня выходной. В воскресенье в Париже жизнь будто останавливается. Мало что работает. Да сейчас вообще время отпусков. В городе в основном приезжие да те, кому ехать некуда. Вы побродите здесь зимой да в рабочий день…

– Хорошо вы знаете городской уклад! Прямо как парижанка! Хотя, я уверен, и зимой Париж с Москвой не сравнишь. Вы, скорей всего, давно не были на Родине.

– Да. Уже пятый год здесь. Даже привыкла, знаете ли. Здесь как-то удобнее. Все для людей. Хотя народ странноватый. Все сами по себе. Для русского человека здешний культ индивидуализма поначалу просто диким кажется. Вот эмигранты… те держатся кучнее. Иначе им здесь не выжить. Впрочем… что это мы здесь праздным беседам предаемся? Нам надо ехать в корпункт. Дел полно…

В той же самой машине, что ночью привезла Климова из аэропорта, теперь Алексей и Эвелина лавировали по узким и запутанным парижским улицам, двигаясь к конечной цели. Корпункт находился неподалеку от того места, где знаменитый бульвар Севастополь доходит до не менее знаменитой улицы Риволи. Правда, слава этих двух магистралей диаметральна. Бульвар Севастополь известен своими «веселыми» домами, изрядным бардаком на прилегающих переулках и обилием эмигрантов. А улица Риволи почти вся состоит из модных магазинов, больших торговых домов, офисов крупных компаний. Своим левым боком ее задевает огромный Лувр. Повернув с бульвара на Риволи, сразу попадешь в другой город, и этот резкий контраст кварталов, так поражающий чужестранцев, обычен для Парижа, обретшего в конце двадцатого века склонность к перепадам городских ландшафтов.

Сотрудники корпункта занимали несколько комнат на первом этаже малопривлекательного, несколько бесформенного дома, непонятно как появившегося в этом районе. Эвелина завела Климова в небольшой кабинет, указала ему на широкое кресло, а сама села напротив, немедленно закурив.

– Сегодня в семь часов вы должны быть в церкви Мадлен на концерте Пьера Консанжа. Будут посольские, ждут даже министра культуры Франции. После этого, как полагается, банкет. Мне поручено оказывать вам содействие во всем. Звоните в любое время дня и ночи, если возникнут проблемы, хотя убеждена, вы прекрасно справитесь с заданием и без моего участия. Насчет звонков это я так, на всякий случай…

– Не беспокойтесь! Все будет хорошо…

– Да, вот еще. Это велено передать вам.

Эвелина порылась в своей сумочке, достала связку ключей, ловко открыла небольшой сейф, вмонтированной в стенку, и достала оттуда длинный продолговатый конверт.

– Вот. Возьмите. Это что-то вроде суточных.

Климов взял конверт и аккуратно положил во внутренний карман.

– Мерси.

Алексей присматривался к Эвелине. «Да она ничего. Личико миловидное. Только челюсть немного великовата. Если бы ее приодеть как следует, будет та еще сердцеедка. Но она что-то, похоже, не большая охотница принарядиться. Может быть, не та ориентация? Вроде бы, нет…»

На лице Эвелины Трофимовой соседствовали совсем разные черты, взятые, как могло представиться, у абсолютно разных людей. Выразительнее всего смотрелись глаза, подернутые сероватой поволокой, а вот рот выглядел совсем узким изгибом; нос, может быть, был излишне великоват. Все это вместе создавало облик, не лишенный привлекательности, но в то же время несколько напряженный. Время, вылеплявшее эти черты, что-то не продумало и остановилось, поняв, что замысел не удастся довести до конца.

– Эвелина, – Климов произнес дружелюбно, – коль уж я в выходной день оторвал вас от дел куда более приятных, чем сидение со мной в душном офисе, позвольте пригласить вас куда-нибудь на кофе. Возможно, это несколько реабилитирует меня. Не хочется выглядеть тем, кто приносит исключительно хлопоты.

Трофимова взглянула на Климова настороженно. Ей виделся подвох в его предложении, но глаза московского гостя были так беззаботны, весь его облик источал такую любезность, что никаких причин отказывать ему не находилось. Она подхватила его изящный тон:

– Я предполагала, что в Париже у вас найдутся куда более важные дела, чем распивание кофе с почти незнакомой женщиной.

– Вы или недооцениваете свое обаяние, или лукавите. И то и другое вам идет.

Климов поднялся, приглашая собеседницу проделать то же самое. Они вышли из офиса, пустого в воскресный день, и на улице солнце накинулось на них с неистовой яростью. Каждый луч стремился прожечь насквозь все, что попадалось на пути.

– Куда пойдем? – В первый раз за время их общения Эвелина улыбнулась игриво.

– Я думаю, вы подскажете наилучшее место. Мне, несомненно, непросто конкурировать с вами в знании сокровенных парижских мест.

Дневник отшельника

Многие уже дни я спрашиваю себя, что такое отношения между мужчиной и женщиной? Где та основа, на которую наматываются бесконечные лирические нити, так плотно закрывающие саму суть этих отношений? Почему человечество отказывается серьезно рассуждать на эту тему, ограничиваясь или чересчур романтическими, или слишком вульгарными сентенциями? А уж когда во все это вмешивалась религия, то ставила жесткие рамки, ограничивая дерзкие мысли смертных. Что мы понимаем под тем, что называем любовью? И что такое любить? С самого раннего взросления наши представления о любви затуманены художественной литературой разного качества, а эта литература всего лишь наматывание нитей на первопричины, достаточно умелая попытка скрыть первооснову отношения полов. Конечно, легко ограничить любовь браком, освященным церковью, а все остальные ее проявления считать кознями дьявола. Но так ли все просто? В моем нынешнем положении рассуждать об этом позорное кощунство, но мне кажется, моя душа не сможет по-настоящему успокоиться, пока я не отвечу для себя на все эти вопросы.

Почему сильная любовь почти всегда ослабевает в браке? Имеет ли здесь место переход в другое качество любви, или мы наблюдаем низкую и банальную смерть возвышенного в столкновении с бытом? В прежней своей жизни я нередко задумывался об этом. Меня поражала несправедливость земного порядка, в котором сильнее и крепче всего безответная любовь. Отчего люди страстно, безумно любят и хотят только то, что не могут получить? Стоит мечте сбыться, появляется новая мечта. Синица в руках задушена, на горизонте новый журавль. Это так несправедливо по отношению к синице. Она жестоко обманута, как обманута и сама любовь. «Не женитесь на тех, кого любите» – так советуют мудрые циники.

Любовь обманывают со всех сторон. Двадцатый век с его культом комфорта фактически не оставил места любовным жертвам. Любовь стремится к максимальному удобству и рушится от мелких дуновений холодных жизненных ветров. Отсюда браки очень быстро уничтожают любовь, превращаясь во взаимное мучение, которое, в свою очередь, зиждется на страхе перед наказанием за нарушение Богом данного. Никто не сможет убедить меня в том, что это дорога на небеса. Не есть ли брак еще одна попытка дьявола упорядочить человеческую жизнь, лишить ее свободы и полета? Или люди изначально задуманы столь скверно, что в земной жизни не достойны любви…