Текст книги "Мечтатели Бродвея. Том 3. Чай с Грейс Келли"

Six Lessons from Madame La Zonga[82]82
  Шесть уроков от мадам Ла Зонга (англ.).


[Закрыть]

ПОВЕСТЬ АРЛАНА БЕРНСТАЙНА

Этот человек пришел фотографировать. Так он сказал.

Накануне мы провели семнадцать часов у подножия высоты, пригорка на самом деле; скажем, холма. «Правый фланг, высота 309!» – взревел командир подразделения G, нашего подразделения. И живо, вперед и с песней, рванули и расчистили.

В результате полтора дня спустя, тридцать семь часов, если быть точным, мы понятия не имели, что мы вычистили: японцев или кокосовые пальмы. Если это были пальмы, некоторые продолжали в нас стрелять.

Так продолжаться не могло, невозможно. Либо мы, либо они должны были пойти на штурм, и как можно скорее. Спуститься, если речь о них. Потому что они находились на вершине холма. Мы внизу.

Так вот, про типа с фотоаппаратом. Когда он явился, у лейтенанта были другие кокосовые пальмы на уме, у сержанта Стока тоже, так что принимающей стороной назначили меня.

Парень ходил вразвалочку под навесом палатки, той, где стоит батарея. Он снял свой шлем, пальцы играли петлями защитной сетки, он демонстрировал спокойствие человека, который пришел на свидание с подружкой на углу 42-й и 7-й, чтобы съесть двойной чиз в «Уолгринс» и пойти в «Маджестик» на фильм с Богартом.

Его пальцы перестали играть, он поздоровался. Ему сказали, кто я.

– Это вы фотограф?

– Мэрион Свифт, корреспондент «Фокус Глоб», – сказал он. – Очень приятно.

Я поостерегся отвечать. Мне было не особенно приятно. У нас двое убитых, шесть раненых, среди них капрал Харпер, который видел, как его желудок упал ему на колени; и солдат Перуджа на носилках бредил с рассвета и кричал всем, кто бы ни подошел, чтобы шли за солдатом Перуджей, которого задело.

Мэрион Свифт из «Фокус Глоб» вид имел согбенный, и я подумал, что он сохранит его до конца войны, а то и до последнего вздоха, из-за всего этого фотографического скарба, висевшего на его плече, как минимум такого же тяжелого, прикинул я, как базука с двумя снарядами.

– Мне жаль, – сказал я. – Рита Хейворт только что нас покинула, вы не сможете сделать ее портрет. Мы пригласили еще Ингрид Бергман, но она ужинает в «Плазе».

Тут я впервые познакомился с улыбкой Мэриона Свифта, которую мне суждено было потом видеть часто. Она рисовала прямые линии от уголков губ к ушам, как будто леска была натянута между мускулами.

– Меня это устраивает, – ответил он. – Я забыл захватить свой смокинг и шелковый галстук.

Таким был наш первый разговор.

Большинство добровольцев вызываются на задание, чтобы воспользоваться своим оружием. Они редко в этом признаются, но это правда. Нести крупный калибр и стрелять из него – вот все, что их интересует. Однако единственным оружием, которое я видел в руках Мэриона Свифта, была лейка со вспышкой магния и цейсовские объективы, 50 мм, 120 мм и один 200 мм. Остальное – простой «Вальтер П38» смирно лежал в чехле, как хрупкое пирожное в картонной коробке.

Много позже, в сумерках, золотисто-розовых сумерках, как лак для ногтей у старлетки с «Метро Голдвин Майер», капитан снова поднял всех на штурм, и опять и опять мы расчищали. Расчищали из пулемета «Браунинг», бронебойными снарядами, трассирующими пулями и из огнемета. На полпути, когда пришлось схватиться врукопашную с противником, дело кончилось короткими штыками. Я ненавижу биться на штыках, коротких или длинных, все равно.

Три дня назад прошел дождь, тропический ливень, оставивший большие лужи пурпурной грязи. В них тонули тела, видны были только ноги, каски, спины, плечи без рук, руки без плеч, солдатские башмаки – словно котел, куда напихали слишком много мяса. Да и парни потом звали это место Coconut stew[83]83
  Рагу из кокосовых орехов. (Примеч. автора.)


[Закрыть].

Еще шесть убитых в подразделении G. Я сам снял жетоны с троих из них: Эдди Гарсия, Джо Маккалума, Калеба Арнистайра. И столько же раненых. Фотограф Мэрион Свифт был в числе этих раненых.

В ту секунду, когда он щелкал на века (то есть для июньского или июльского «Лайфа»), рвануло в пещере, которую мы с диким трудом очистили от постояльцев. Осколок кремня, похожий на сахарные щипцы, порвал его форму и вонзился клыком во внутреннюю сторону икры.

Он даже не был близко, идиот. Кремню, верно, понравилось изображать из себя томагавк в его икре. Ясно, как парню капитально везло.

Наверху кокосовые пальмы перестали стрелять. Казалось, что мы одержали верх на этот раз, что нам удалось ее взять, эту чертову высоту. Да и ни одной кокосовой пальмы не осталось, все обугленные, лысые, те, что еще торчали, походили на поленья после барбекю.

Рядовому второго класса Милк-Шейку – настоящее имя Антон Милчеч – было поручено водрузить знамя на вершине, с двумя парнями для прикрытия (на всякий случай, сказал старший сержант), вдруг пара-тройка кокосовых пальм в японской форме окопалась в засаде. Рядовой второго класса Милк-Шейк рвет и мечет, когда его называют Милк-Шейком. Моя фамилия Милчеч, твердит он без устали. Он произносит Милтчетч, как это произносится в стране его бабушки, где-то в Европе, за миллиард миль от Бирмы.

Утром я наведался к Мэриону Свифту, он лежал на полотнище парашюта, правая нога туго забинтована. Мухи жужжали в воздухе эскадрильями и пикировали на наши головы свинцовым дождем.

– Вас эвакуируют вместе с остальными, – сообщил я. – Санитарный самолет вылетел из Каа-Лумдома, он возьмет вас на борт, он английский. Если повезет, на борту будет медсестра. Все путем?

Леска снова нарисовала прямую линию на его лице, но это была не улыбка. Мэриону Свифту было просто очень больно.

– Все путем. В этом кусочке кремня наверняка больше сексапила, чем в английской медсестре. Могу я… Можно вас попросить об одной услуге?

Догадываясь, что эту услугу оказать не смогу, я отогнал ладонью тучу насекомых, чтобы он мог продолжать.

– Скажите начальству, что я не полечу санитарным самолетом. Мне надо сначала в Канникар.

– Но это в противоположной стороне! Если вы хотите избежать встречи с английской медсестрой, есть менее рискованные варианты.

Две недели назад мы отбили Канникар у японцев, и сектор стал мало-мальски безопасным. Вот только Канникар от полотнища, на котором покоилась раненая нога Свифта, отделяли шестнадцать с лишком километров джунглей, где были вражеские блокпосты, не все обнаруженные.

– Зона прочесана лишь частично, – объяснил я. – Почему, черт побери, вы хотите туда, вдобавок на одной ноге?

Он не ответил. На мой вопрос, по крайней мере.

– Могу я видеть старшего сержанта? Это важно.

Я пожал плечами, не сказав, что это бессмысленно, что он наверняка получит отказ.

Я ошибался.

Старший сержант Энгландер, которому я передал просьбу Свифта, кивнул, приподнял пилотку, чтобы вытереть лоб, странно сухой, несмотря на температуру, и громко вздохнул.

– Я как раз закончил переговоры по радио с главным штабом насчет этого парня, фотографа.

– С главным штабом, сэр? – удивился я.

– Есть приказ препроводить его туда, куда он скажет.

Я переварил информацию. Если мозги в главном штабе дали такой зеленый свет, значит, парень или то, что он планирует сделать, имеет вес.

– Он же ранен, – возразил я.

– Куда он скажет, – повторил старший сержант, постучав согнутым пальцем по футляру от очков. – Это приказ, ясно? Пусть у нас будут неприятности, пусть мы обязаны дать ему проводника, пусть это рискованно, пусть он хромает или подцепит инфекцию. Выполняем.

– Ради каких-то фотографий? – воскликнул я. (Поспешно добавив: старший сержант.)

– У них наверняка есть веские причины, но мне их не озвучили. Скажите капралу Да Сильва, чтобы вызвался добровольцем сопровождать парня.

– У капрала Да Сильва раздроблено плечо, – напомнил я.

– А, точно. Тогда Блэктраш? – Он размышлял вслух. – Индейцы сиу ловко пробираются через джунгли.

– Он нужен на связи. Джимми Блэктраш не сиу, – добавил я тише. – Он навахо.

Язык навахо, устный, так сложен, что никто не мог его расшифровать, а солдаты Дяди Сэма и подавно. Послания отправлялись и тут же переводились, без потери времени на кодировку. Все, что требовалось, когда навахо передавал позицию или приказ по радиосвязи, – это другой навахо на том конце линии.

– Уоллис? – продолжал старший сержант.

У рядового первого класса Уоллиса было шестеро детей в Айове, которые ждали папу домой 28-го числа этого месяца. Скверная шутка – за двенадцать дней до окончания службы поручить ему миссию, похожую на партию в гольф, где каждая лунка могла оказаться миной или японской очередью.

– Ах! Кого хотите! – махнул рукой старший сержант, избегая моего взгляда. – Найдите кого-нибудь. Парня с чутьем, со знанием территории, иначе нашему субчику не сносить головы.

Он снова думал вслух, утирая сухой лоб.

Последние четыре месяца – сто двадцать шесть дней, если точнее, – я протопал сто семнадцать километров, путаясь в лианах, хлюпая в болоте, отдирая от груди пиявок, прихлопывая ос по семь сантиметров в длину и завтракая на рассвете таблетками хинина.

– Хорошо, сэр, – тихо ответил я.

Вот. Так я и оказался проводником господина Мэриона Свифта через одиннадцать миль джунглей, кишащих япошками, которые не питали благих намерений только потому, что он намеревался сделать фотографии для «Лайф».

Мы все же выждали два дня, пока он смог встать на ноги и пока мы удостоверились, что кокосовые пальмы на окрестных холмах не вырастут вновь.

Санитарный В14 Королевских военно-воздушных сил Великобритании прилетел за нашими ранеными. Подразделению G было приказано остаться на месте еще на некоторое время, чтобы немного передохнуть, заверили нас. На самом деле чтобы узнать, под каким соусом штаб собирается нас сварить: отправить на Гвадалканал, который только что отбили? Или на атолл в Тихом океане, под другие кокосовые пальмы? Или… В конечном счете никто ничегошеньки не знал. Даже офицеры. В марте 1943-го в семи часовых поясах матери-родины солдат морской пехоты не мог загадывать будущее дольше чем на двенадцать минут.

Мы со Свифтом отправились в путь на рассвете, курс на северо-запад, в направлении индо-бирманской границы. Перед уходом лейтенант предложил мне дать нам третьего человека, я вежливо отказался (он вздохнул с облегчением): чем меньше мишеней, тем лучше.

– Это обязательно, все эти штуки? – спросил я, показывая на чехол с лейкой, объективы и прочий скарб.

Он не засмеялся и спокойно ответил, что да. У меня был заплечный мешок и оружие, все как обычно, но по жаре – несмотря на ранний час – это было все равно что тащить на спине телячью тушу.

Мы избегали тропы. Тропка была узкая, безопасная примерно на две мили. И все равно случайный снайпер мог нас засечь.

Мэрион Свифт молчал, и меня это более чем устраивало. Бандаж на ноге заменили простой повязкой, и он шагал, припадая на одну ногу, еще более согбенный. Я шел сзади, ломая голову, чем же этот парень так важен, что даже главный штаб разрешил ему прогуляться в опасной зоне с капралом в придачу.

Идти через девственный лес, где по определению никто никогда не ходит, – все равно что плыть против течения. Силиться проглотить то, что хочется выблевать. Пытаться прочесть справа налево фразы, написанные слева направо. Хотеть поцеловать в губы девушку, влепившую вам пощечину. Вот что такое марш-бросок через джунгли. Температура: 104 градуса по Фаренгейту[84]84
  40° по Цельсию.


[Закрыть].

Через час мы прорубили мачете едва ли пять метров растительного туннеля. После этого мы упали на поляне, от которой уходила вбок едва заметная тропка. Сделали привал.

Я улегся на валун, а Свифт прислонился к пню большого красного папоротника. С его век текло, голубые глаза текли тоже. Я протянул ему таблетку соли и мою фляжку.

В такую жару потом выходит литр за четверть часа. Даже когда отдыхаешь в гамаке.

Я тоже проглотил таблетку, запил тремя крошечными глотками воды, а он тем временем вытягивал шею и ногу, проверяя свою повязку. Он достал из кармашка две жевательные резинки, дал мне одну, я спрятал ее в карман, свою же он распаковал, сунул в рот на манер сигареты и втягивал медленно, миллиметр за миллиметром.

– Птицы, – вдруг сказал он. – Они будут стрекотать так всю дорогу?

– Уже много месяцев я слышу их. А сейчас я их больше не слышу.

Он пожал ненагруженным плечом. Про себя я все же отметил, что в лесу птицы перестают кричать, когда что-то движется. Основы основ, которые преподает вам сержант-инструктор перед операциями.

– Лягушки – лучшие часовые, – отметил я. – И не так слабы, как муравьи-леопарды, надо сказать. Тех-то когда видишь, как они галопируют батальонами в одном направлении, будь уверен, они почуяли человеческую плоть. Живую или мертвую, все равно, это их любимое блюдо.

Я притворился, что не вижу голубой тревоги, еще больше разбавившей его взгляд. Я даже добил его, не смог удержаться.

– И надо смотреть, куда садишься, – продолжал я. – Папоротник необязательно папоротник. Особенно если он красный.

Он вскочил, обхлопал себя всего, ляжки, руки, живот, затылок, всматриваясь в красный пень, на котором сидел.

– Эта штука… Это не корень?

– Вообще-то такая улитка, – сообщил я. – Здесь животные иногда маскируются под растения, иногда под камни. Надо спасать свою шкуру. Похоже на наш камуфляж. Мы ведь тоже рядимся в овощи, верно?

Он согнулся под острым углом, чтобы поближе рассмотреть моллюска. Его гримаса напомнила мне моего племянника Чака, когда у него болит живот и он требует горшок.

– Колышется. Улитка… Вы уверены?

От тошноты дрожали его губы и подергивалось адамово яблоко.

– Ничего подобного. Возможно, это миллион насекомых прикинулись брюхоногим.

Он захлопал с удвоенной силой, выплюнул жевательную резинку. Я разозлился на себя. Слишком с ним было просто. И тут фотоаппарат вдруг оказался у него в руках, и он сделал десяток снимков пня.

– Идем? – сказал он после этого, вдруг заторопившись.

Он отвинтил и убрал объектив. Мне было смешно смотреть на этого типа. Скажем так, было бы смешно, если бы мы встретились за пинтой пива в джунглях 53-й улицы, а не в бирманских джунглях.

– Закопаем ее, – сказал я, показывая на его жевательную резинку и упаковку на земле. – Все всегда надо закапывать. Япошки – настоящие Шерлоки Холмсы.

Он повиновался, и мы пошли дальше.

К двум часам мы прорубили чуть меньше двух километров щупалец. Плюс третий, когда стемнело. В тропиках день разом сваливается в другое полушарие, как будто ночь толкнула его локтем. Птицы прекратили свои концерты. Крылатые тени слетали с черных стволов.

Летучие мыши. Не вредные. Только лучше, чтобы они вас не касались.

Мы разбили бивак подальше от стволов, у родника. Долго умывались, пили, а потом, не обсохнув, легли на голый мох, привалившись к вещмешкам.

– Почему? – спросил наконец Свифт как ни в чем не бывало.

Я небрежно развязал шнурок первого ботинка, а над нашими головами летучие мыши кружили стаями на бреющем полете, шелковистом, как юбки компаньонки на балу дебютанток в Карнеги-холле.

– Что почему?

– Почему нельзя, чтобы они тебя касались? Это опасно?

– Ты ничего не почувствуешь.

Я молчал, пока снял второй башмак, понюхал его, поморщившись, и снова надел, не завязав шнурок.

– Но?.. – поторопил меня Мэрион Свифт.

– Ба… Вы проснетесь обескровленным.

– Это шутка.

– Они касаются вас как лезвие бритвы. Ни малейшей боли. Высокое искусство. Вот только они впрыснут вам антикоагулянт, и вы всю ночь будете терять кровь.

Как бы мне хотелось развести костер, пожарить курицу с картошкой, растопить маршмеллоу. Но, помимо того, что у нас не было ни курицы, ни картошки, ни маршмеллоу, огонь здесь – эквивалент погребального колокола в спящей мексиканской деревне. Никогда не знаешь, кого он может привлечь.

– Славно. Знаете, что у меня здесь? – хихикнул Свифт, усевшись по-турецки на плащ-палатке, которая должна была послужить ему матрасом. – Американская армия нас балует. Американская армия нас любит. Вы только гляньте.

Он рассматривал свою коробку с пайком К, открытую на коленях, в пламени своей зажигалки «Зиппо». Развеселившись, он забормотал в потемках:

– Рождественский пирог моей матушки. Индейка на День благодарения, фламбе в виски, это от моего отца. Рисовая пудра с ароматом фиалок моей тетушки Тедди. Губная помада Сесилии, моей хорошенькой соседки в Бриджпорте, мне было пятнадцать лет, ей двадцать два…

В восторге он распаковывал и показывал один за другим брикетики сыра, протеиновые бисквиты, витаминизированные конфеты, лимонный порошок (если смешать с водой, получается содовая с аптечным запахом), все содержимое коробки. И болтал без умолку:

– Пляж Пойнт-Бей, Флорида, там мой брат научил меня плавать. Видны даже скалы, смотрите. О… И Эмпайр-стейт-билдинг! Ночь. Мое любимое время. Смотрите, и Эйфелева башня… Вот она хороша на солнце. А, гондола! Она покачивается под понте делле кватро сорелле в Венеции. Черт побери… Здесь есть и все фильмы с Линдой Дарнелл. И с Джимми Стюартом…

Он готов был продолжать всю ночь, но двигатель самолета вдруг разорвал черный свод над нами. Самолет? Два. Не разглядеть, наши они или нет. Какая, в конце концов, разница? Хоть и далекий, шум резко остановил нашего парня в его дальних странствиях. Он погасил зажигалку и принялся молча сосать брикетик сыра.

Добро пожаловать на Вторую мировую войну, вздохнул я и лег на плащ-палатку, одну руку подложив под голову, а другой держа кольт.

Развилка четырех дорог, рассвет.

– Которая?

– Бродвей! – Я постучал по штабной карте и компасу. – Здесь. Эта извилистая тропа.

Мы проснулись от воплей попугаев, наскоро умылись и наполнили фляжки из родника. Мэрион Свифт заканчивал осмотр своей ноги, повязка была относительно чистая.

– Бродвей? – повторил он, согнув плечо под грузом озадаченности и лейки со вспышкой.

– Кодовое название. Данное штабом. У наших генералов бедное воображение. Когда встретитесь с ними, спойте им про гондолу под понте делле кватро сорелле в Венеции, – подколол я, взглянув на него искоса. – Это расширит им горизонты.

– Я заговорил вас вчера вечером. Извините… Усталость.

– Вот через три дня вы и вправду устанете. И тогда вынете нам луну и реки Сатурна из вашей коробки с пайком. Что вы будете делать в Канникаре? – спросил я без перехода.

– Я туда не пойду.

Я осекся. Его глаза как будто промокли, розовый нос хлюпал, у него были все симптомы сильного гриппа, а может быть, дело было в уровне влажности.

– Но ведь, – сказал я, – именно туда я получил приказ вас отвести.

– Я остановлюсь раньше.

– Чтобы фотографировать?

– Как вы догадались?

– Орхидеи? Рептилий? Попугаев?

Он улыбнулся мне своей улыбкой на леске. Вдруг поднял фото аппарат и без предупреждения щелкнул меня.

Итак, мы углубились в Бродвей, нам не понадобились ни мачете, ни лопаты, кто-то шел там до нас, но давно, уже выросли грибы. Свифт пыхтел за моей спиной, идти приходилось гуськом. Мы шли мимо стволов, прогнивших, поломанных: настоящий почетный караул из старцев, связанных паутиной невидимых пауков. Рука Мэриона вдруг потянула меня за полу. Он остановился, вертикально подняв указательный палец к уху.

Несколько мгновений мы прислушивались, застыв и раздувая ноздри. Раздутые ноздри обострили слух. Потом, без предупреждения, не раздумывая, я с силой толкнул его на обочину, под гнилые деревья. Мы скатились в канаву на мягкий мох. Я не ожидал, что там будет канава, тем более что мы увязнем до ляжек, но это было чертовски вовремя, потому что раздались голоса, и говорили они по-японски.

Их было человек восемь, скромный взвод. Они болтали, посмеивались, как на своей территории, шли гуськом, с вещмешками за спиной, не особо отличающимися от наших. Ни дать ни взять гномы из «Белоснежки» идут в горы.

Они замедлили шаг, и мы в нашей канаве притаились, как две крысы.

Один показывал остальным паука, восседающего в центре своей паутины. Они еще потрещали и похихикали на своем окаянном языке и двинулись дальше. Мы выбрались из мха и грязи, выждав некоторое время. Видок у нас был еще тот, и запашок тоже. Я всерьез думал вернуться назад, чтобы ополоснуться в роднике.

– Идем дальше, – проворчал Свифт.

Я последовал за ним.

– Не надо торопиться. Пропустим их вперед.

Другой дороги не было. Справа и слева растительность возвышалась злыми стенами зеленых потемок. Повязка Свифта развязалась и свисала с ноги, грязнее белья лежачего больного. Я остановился.

– Продезинфицируйте. Не то через пару часов ваша болячка будет кишеть червями.

Я промыл рану водой из моей фляжки, смазал йодом, наложил новую повязку, закопал старую, и мы пошли дальше. По мере того как мы продвигались вперед, Бродвей сужался, стены, лианы, поваленные стволы мешали идти.

Так мы шагали гуськом добрых двадцать минут, как вдруг зеленая стена расступилась. Будто открылись ворота. Шагах в пятидесяти была поляна.

А на поляне наш взвод японцев. Устроили привал с пикником, все такие же разговорчивые, все такие же смешливые, можно подумать, что пьют чай с герцогиней!

– Назад! – приказал я.

Так мы и сделали.

Мы не прошли и двухсот метров, как я остановился. На этот раз услышал я. Впереди… Еще япошки!

Мы стояли и озирались. Но все вновь стало густым, непроходимым, как лес колючей проволоки. Мэрион Свифт показал мне толстенный ствол, в него уместилось бы пять бочек виски, опутанный гигантским плющом, со щелью на боку. Мы бросились в плющ. Ствол был пустой внутри! Воняло тиной, гнилью, я знал, что рептилии обожают такие гнезда. Но если выбирать между рептилией и воином Восходящего Солнца…

– Здесь всего не хватает, – прошептал Свифт мне на ухо. – Кроме япошек.

Этот второй взвод был не так болтлив и не так весел, как предыдущий. И явно сильнее устал. Их было двенадцать, мы смогли сосчитать сквозь заросли гигантского плюща, пока они медленно шли гуськом в полуметре от поваленного ствола, где мы затаились. Мэрион Свифт и я. Лорел и Харди, солдаты в Бирме. В горле сухо, с затылка течет.

Когда взвод № 1 заметил взвод № 2, вдали раздались крики, вопли – так же орет наше подразделение G, когда подъезжает бронетранспортер со жратвой или женский вспомогательный состав.

Мы выбрались из полого ствола с бесконечными предосторожностями, стараясь не смещать этот окаянный плющ, самый маленький лист которого носил, наверно, 44-й размер. Но когда я уже вырвался наконец на свежий воздух, Свифт втащил меня внутрь железной хваткой. Мой мешок застрял между двумя корнями, наполовину снаружи, наполовину внутри.

Там, перед нами, среди папоротников нашего извилистого, свинцово-душного Бродвея остался японский солдат. Он был один и не особо торопился догонять свой отряд.

– Какого черта он тут делает? – прохрипел я. – Вали отсюда, скотина! Мне нужен воздух!

Свифт сделал мне знак заткнуться. В темноте нашего полого ствола его лицо было бледно-зеленым пятном. Он внимательно наблюдал за японцем.

Это был молодой парень, лет двадцати. Положив оружие на колени, он сел на серый выступ, который мог быть камнем, растением или… Взгляд его карих глаз обвел лес, медленно, как будто он наслаждался зрелищем каждой ветки, каждого стебля, каждого листа. Волосы у меня встали дыбом. Если этот негодяй заметит мой мешок…

Рука Свифта успокаивающе легла на мой локоть. Парень не выглядел чудовищем, война еще не очерствила и не одела в броню его юность. Его лицо было простоватым, даже дурковатым. В первый раз мне было дано так близко увидеть лицо врага.

Я сжал в кулаке мой жетон. Пластик его чехла истерся за год войны, и металл бляшки мог звякнуть о пуговицу.

Молодой солдат посмотрел в сторону поляны, на своих товарищей, которые продолжали трепаться в двухстах метрах отсюда. Он вдруг приосанился, глубоко вдохнул влажный, тяжелый воздух, и я не поверил ни своим глазам, ни ушам, парень, вот так вдруг, здесь, посреди этого Бродвея тридцать второй параллели, парень, да-да, запел!

 
Ooooh pleeee-ase,
Lend your little ’ear
To my pleas
Lend a ray of cheers
To my pleas
Tell me that you love me too
Pleeee-ase
Let me hold you tight
In my arms
I could find delight
In your charms
Every night
My whole life through
Your eyes reveal that you have the soul of
An angel white as snow
How long must I play the role of
A gloomy Romeoooo?
Oooh pleeee-ase
Say you re not intending to tease
Speed that happy and please
Tell me that you love me too
La lalada di la da la la dadi la la li dalali
Your eyes reveal that you have the soul of
An angel white as snow
How long must I play the role of
A gloomy Romeoooo?
Ooooh pleeee-ase
Tell me that you love me too[85]85
  «Пожалуйста» – песня Бинга Кросби. Перевод см. в комментариях на с. 553.


[Закрыть]
 

Его легкий тенор в совершенстве передавал смелые модуляции Бинга Кросби, его медовые переливы, его деликатную иронию. Черт побери! Этот парень растопил бы сердце моей тетушки Гедды, той самой, что явилась ко мне в мастерскую апрельским утром 1942-го и отправила меня на войну, сказав, что не дело писать картины, известно, куда это завело Адольфа Гитлера! Достала меня война, тетушка Гедда.

Допев песню, парень кашлянул, стряхнул пыль с пилотки и поднял оружие. Он снова огляделся. Его глаза скользнули по плющу, где был наполовину спрятан мой вещмешок. Потом он повернулся в сторону поляны, где взвод № 1 и взвод № 2 продолжали болтать как ни в чем не бывало, либо они ничего не слушали, либо привыкли к серенадам парня. Могло быть и то и другое.

Что-то завозилось у моей ноги. Я увидел краба, одного из тех огромных сухопутных крабов, что пересекают джунгли колоннами, его большая клешня впилась в мою брючину. Я стряхнул его другой ногой. Он упал на спину, и я раздавил его с такой яростью, что сам испугался.

– Что будем делать? – шепнул мне Свифт.

– Уходим.

Но далеко мы не ушли. Едва успели высунуть нос из нашего гниющего укрытия, как чей-то голос прокричал короткий приказ по-японски. Мы тотчас подняли руки вверх. За спиной раздался щелчок заряжаемого пистолета. Зашуршала трава и листья: шаги приближались. Силуэт в форме обошел нас и встал к нам лицом.

Солдат держал нас на мушке. Лицо у него было простоватое, даже дурковатое. Пилотка, карие глаза… и ему явно было очень страшно. Это чувствовалось по тому, как он сжимал оружие двумя руками. Он держал его так, чтобы не дрожать. Или чтобы мы этого не заметили. По логике вещей он должен был нас пристрелить.

Это был наш японский певец.

Для меня стало сюрпризом, что Мэрион Свифт мало-мальски владел японским. Он спокойно сказал солдату несколько слов, показывая на свой фотоаппарат. Тот вряд ли смягчился и бросил в ответ несколько фраз голосом, теперь имевшим мало общего с Бингом Кросби.

Я тоже вдруг стал понимать по-японски. Расстегнул ремень и бросил на землю кольт в кобуре. У Свифта, я уже говорил, ничего не было, кроме лейки.

Молодой солдатик поглядывал на поляну. Жалел ли он, что застукал нас? Что он один? Он точно жалел, что был так близко к своим… и так далеко. Никто не мог нас видеть.

– Мы его пленники, – прошептал Мэрион Свифт. – Он отведет нас к своему командиру.

Нет, это было невозможно. Совершенно невозможно. Попасть в плен к японцам значило кончить расстрелянным или под пытками. Ни то ни другое меня не устраивало. Я бросил быстрый взгляд на Свифта. Показал пальцем на мой вещмешок на земле. Солдатик поколебался и произнес что-то на своем языке.

– Он велит нам следовать за ним, и быстро, – перевел Свифт.

– Не может быть и речи, – сказал я самым любезным тоном.

И начал напевать вполголоса: Pleeee-ase, let me hold you tight in my arms, I could find delight in your…[86]86
  Пожа-а-алуйста, дай мне покрепче тебя обнять. Такой восторг… (англ.).


[Закрыть]

В карих глазах заплескалась улыбка. На секунду он стал похож на любого двадцатилетнего парня из любой страны мира.

Я молниеносно нагнулся, выхватил второй пистолет, тот, что лежит в кармане на брючине, и, не успев понять, что целюсь, нажал на спуск. Улыбка сползла с лица Бинга Кросби, глаза несколько раз моргнули, и он упал, крутанувшись веретеном, прижав руку к животу, как при колике. Я услышал щелчок, такой же, как давеча, когда парень зарядил свой пистолет: то просто Мэрион Свифт сфотографировал смерть.

– Быстрее! – выдохнул я. – Там наверняка слышали выстрел.

И, бросив наше снаряжение, мы побежали по Бродвею, по этому странному Бродвею из чернозема и грязных зарослей. При стегнутая к карабину фляжка билась о мое бедро. Слышались крики далеко позади… Я все же оглянулся. Мэрион Свифт поспевал за мной как мог, согнувшись под фотоаппаратом и объективами. Вдруг он сдавленно фыркнул. Его губы вытянулись на леске, и он сбросил с плеча груз. Отшвырнул в папоротники сначала вспышку, потом пятидесятимиллиметровый объектив, потом стодвадцатимиллиметровый и двухсотмиллиметровый. Наконец и лейка, в свою очередь, улетела в лианы и паутину. Мэрион Свифт побежал быстрее, по-прежнему прихрамывая, но налегке.

Я бежал к развилке. На развилке у нас будет шанс от них оторваться. Нам бы только выбраться с этого окаянного Бродвея…