Текст книги "Гипноз и наркоз"

Поперек

Когда я писала диплом, я раз в неделю посещала своего руководителя в евойном НИИ. Руководитель был не мальчик и с первого взгляда смекнул, что говорить со мной об экономике предприятия бессмысленно. Он набрасывал мне в темпе план очередной главы и переходил к разговорам за жизнь.

В этих разговорах непропорционально большое место занимала тема женщин. Это слово он произносил всегда как бы с большой буквы, при этом понижая голос и подкатывая глаза. Теперь я догадываюсь, что это он ко мне клинья бил, так, чисто автоматически, типа вдруг обломится, а тогда я по молодости думала, что он просто унылый дурак.

Женщина, подвывал он, она же должна быть Женщина! Юбочка там, чулочки, все дела. Чтоб всякий видел, что она Женщина! Я сидела напротив в джинсах и в рыжих альпийских ботинках почти до колена, юная, кудрявая и точеная, и чем больше этот старый мудак мне вкручивал про чулочки, тем больше на мне с каждым разом становилось джинсы и кожи, и, собираясь к нему, я напяливала чуть ли не бейсболку.

А дома у меня в это время сидел так называемый бойфренд, фарцовщик по роду занятий и со своими собственными идеями насчет стиля и имиджа.

Фарца одевалась так, чтобы легко смешаться с группой каптуристов, не выделяясь среди них визуально. Этого требовала профессия и правила безопасности. Туристы одеваются по-туристически – чтоб удобно и не жалко, и вся фарца ходила в джинсах Ливайс 501, в белом Рибоке или в мокасинах с лапшой, плюс ветровка Коламбия или джинсовая куртка по спортивно-казуальной моде тех лет.

Для девушки-мажора тоже существовала своя униформа. Она должна была выглядеть как американская школьница – тот же Ливайс, тот же Рибок плюс загорелые ножки и модная стрижка. Платья были запрещены, платья и каблуки носили путаны, это был совершенно другой профсоюз, и очень важным считалось ни в чем на них не походить.

Мой бойфренд очень одобрял меня в бейсболке. Именно поэтому я купила старушачьего ситчику в мелкий цветочек, сама нарисовала выкройку и сшила на ручной машинке платьице с тесным корсажем и присборенной юбкой ниже колена.

Если бы это платье увидел мой дипломный руководитель, у него случилась бы преждевременная эякуляция. Бойфренд, однако, негодовал по поводу такого отстоя и стеснялся со мной ходить по улице. А я нарочно ходила только в нем.

Так я и не поносила в юные годы то, что мне хотелось. Не потому, что при большевиках чего-то было не достать, а потому, что была озабочена только тем, как бы ненароком кому-нибудь не угодить.

Худеть!

Поскольку я очень жадная, летаю я в основном лоукостерами. По этой же причине я при покупке билета не оплачиваю багаж в надежде обойтись ручной кладью. Это получается не всегда, т. к. на обратном пути у меня вечно оказывается накуплено всякого, опять-таки потому, что см. п.1.

С ручной кладью у лоукостеров строго, 10 кг и никаких вправо-влево, а оплачивать сдаваемый багаж в аэропорту мало того что стоит полтинник евро, так еще и не любой аэропорт делает такое одолжение.

Как-то раз в Дюссельдорфе мой ручной чемоданчик оказался на три кило тяжелее допустимого. Я прямо вся похолодела – дело было ночью, и стойка, решающая вопросы, пустовала. Мне не сдать мой чемоданчик в багаж! Придется выбросить три килограмма ценного груза! Все мои покупки!

Я бегала по аэропорту и приставала к персоналу, пока наконец за стойкой не нарисовалась заспанная тетенька толще меня примерно втрое.

Красная и всклокоченная, я упала на стойку грудью и закричала:

– Как хорошо, что вы пришли! У меня ужасная проблема!

– Какая же? – невозмутимо поинтересовалась тетенька.

– Ужасная! Я не знаю, что мне делать! У меня лишний вес!!!

Тетенька бросила беглый взгляд на мою задницу.

– Ну вижу, да. Не у вас одной. Зачем же так переживать?

Благая часть

Когда-то давно, когда я была еще более молодая и прекрасная, мне довелось просидеть несколько месяцев в Западном Берлине.

Приехала я туда по так называемой большой любви, но в целом статус мой был не очень понятен. Говоря точнее, он был понятен как дважды два, но лучше было его не понимать. Мужчина, с которым я жила, меня, мягко говоря, не баловал, и я довольно быстро начала устраивать свои дела самостоятельно.

Посредством каких-то невнятных многоступенчатых знакомств я набрала переводов, но платили за них чепуху, и я устроилась разливать пиво в какое-то богом пришибленное арт-кафе, где сутками тусовалась творческая молодежь. Платили мне там, как и положено платить нелегальной русской, т. е. кошкины слезы, но моей напарнице Сабине платили тоже ненамного больше. Разница заключалась в том, что я находилась в неясном статусе и хотела денег, а Сабина находилась в духовном поиске и хотела страдать фигней расти как личность в творческой среде. К среде я тоже на всякий случай присмотрелась – расти там было не с чего. Там был только один не полностью безнадежный чувак, который пытался спекулировать русским авангардом, но получалось хреново, слишком много сил отнимали духовные искания. Остальные были веганы и социалисты, как это принято у берлинской богемы, т. е. общение с ними не стоило даже расходов на пиво.

Тогда я взяла газету и устроилась работать фотомоделью. Полуподпольная фотостудия снимала рекламу нижнего белья и купальников для полуподпольных упаковок какой-то совсем подпольной фабрики. За часовую сессию платили как в кафе за смену. Фотограф оказался тоже не без придури творческих поползновений, и два раза в неделю я снималась у него отдельно для его персональных проектов, в итоге мы ему даже выставку собрали, где на ста черно-белых снимках дрыгал голыми ногами всклокоченный персонаж в армейском бушлате. Это должно было символизировать то ли человеческую разобщенность, то ли еще какую-то энтропию, но мне было наплевать на это, а вот на сто марок за сеанс было совсем не наплевать.

Когда я рассказала Сабине про купальники, она выпучила глазенки.

Как ты можешь, сказала она, моя стаканы, как ты можешь размениваться на такую дешевку??? Торговать практически собой!!!

Ведь у тебя столько талантов! Ты могла бы петь у нас вечерами, а я попросила бы Франца, чтобы тебе за это бесплатно наливали!

Зато ты находилась бы среди тонких, понимающих людей! А не раздевалась бы перед этими алчными капиталистическими свиньями, которые видят в женщине только тело!

Сабина прекрасно понимала, что купальников размера XXL подпольные тайваньцы не производят и в ее услугах не нуждаются, и горячо меня презирала за бездуховность и отсутствие идеалов, и мыла свои стаканы яростно и гордо.

В постели с врагом

Десять лет назад, когда ребенку было два года и прогестерон, соответственно, в организме иссяк, я решила, что пора синтезировать его лабораторным путем и о себе вспомнить. Тогда я познакомилась с Колей.

Коля был рослый синеглазый брюнет, говорил на трех языках и ездил на Вольво. Бизнес у него был наукоемкий, голос – тихий, а сам он был такой слегка нервный и минорный, не какой-нибудь жизнерадостный кретин. Коля был мечта интеллигентной девушки. Я была девушка неинтеллигентная и классифицировала его просто как годного чувака.

Поладили мы сразу и надолго. Несколько месяцев мы встречались в каких-то тихих кабачках и сладко сплетничали, и ржали, и рассказывали друг другу истории из жизни, и перебрасывались цитатами. Со стороны мы могли сойти за пару с большим стажем – оба красивые, непростые и очень дружные.

Парой мы, однако, не были. И это было странно и удивительно, и оба мы чувствовали, что здесь что-то не так.

Первым об этом заговорил Коля. Не странно ли тебе, дорогая, сказал он, что в наших отношениях отсутствует эротическая составляющая?

Безусловно, сказала я, этот феномен еще ждет своего исследователя.

На самом деле исследовать там было нечего. Избалованный Коля желал чесать свое эго об чужую преданность, а неизбалованная я хотела, чтобы занимались мной, а не своим эгом. Наше бессознательное мгновенно сделало скан объекта и пометило его штампом «несъедобно».

Это потому, что рациональное начало принуждает нас игнорировать телесные импульсы, сказал образованный Коля. Необходимо создать ситуацию, когда телесные импульсы не подавляются рефлексией и могут свободно проявиться.

Я подумала, что вообще-то вся наша жизнь – такая ситуация и стоит ли огород городить. Но я была чуткая и понимала, что Коля, может, и хотел бы меня в подруги, но страшно боится результата, каким бы он ни был. А еще я знала, что так действительно бывает – сперва постель, и только потом любовь.

Коля снял на полдня какой-то апартмент, там были колонны якобы коринфского ордера и большая кровать с полированной спинкой. Мы разделись до трусов и выпили бутылку Бейлиса, сидя в кровати. Мы трепались и ржали, как всегда, немного натужно, да, но мы были стойкие ребята и не подавали виду.

Ни кровать, ни алкоголь не помогли. Мы разглядывали друг друга, как враги – холодно и цепко. Нам не хотелось друг к другу прикасаться. Мне дико было прикасаться к мужчине, которого не трясет от страсти, а ему неприятна была женщина, которой безразлично его присутствие. То, что я вообще согласилась на этот эксперимент, в зачет почему-то не шло.

Тогда умный Коля сказал – давай поспим. Он, видимо, еще надеялся на телесные импульсы.

Мы устроились рядом под одеялом, Коля закрыл глаза. Было очень жарко и неудобно. Коля повернулся, якобы не просыпаясь, и стал тыкать мне в бок своей эрекцией.

Только тогда я поняла, что означала эта песня про телесное и про отключить голову. Она означала, что все будет, но как бы без него. Как бы во сне, когда он не ведает, что творит. Чтобы он тут был ни при чем и чтобы из этого ничего не следовало. Это не я, это мой член. А меня вообще дома не было.

Мужчина может из трусости отречься от бога, от родины и от матери. От женщины – вообще хоть каждый день. Но чтобы мужчина отрекся от своего члена – это какая-то особая, легендарная трусость.

Я ржать не стала, я вежливая, и я к нему действительно очень хорошо относилась.

И расстались мы совсем не из-за этого, нет.

Как причудливо тасуется колода

Когда-то очень давно, когда я едва закончила первый институт, у меня случился роман с мальчиком.

Он и правда был моложе, мне было года 24, ему 19, я себя ощущала ужасной роковой хищницей. Он был красивый, как бледные мальчики в фильмах про вампиров, и такой же никчемный. Но невозможно красивый и нежный, как ландыш. Год, что ли, он жил в моем доме. Я тогда вообще не заморачивалась вопросами, кто за что платит, хотя времена были суровые. Передо мной лежала вся жизнь, не считать же было копейки, когда такое бледное лицо и такие брови.

Бледные брови, однако, жили какую-то свою жизнь, имели компанию (я туда не лезла, боже упаси, зачем мне были эти студенты). Компания была буйная и бестолковая, взялась торговать цветами (тогда все начали чем-то торговать, кто не был парализован), и бледные брови простодушно рассказывали, как протекает их торговая жизнь, и что есть какая-то Джульетта, которая очень мила и крута. Джульетта – потому что она была маленькая, стриженая и очаровательная, как Мазина. Я-то была, как Софи Лорен – брюнетка с формами и вечно с каким-нибудь мудаком.

Я все строила всякие планы на жизнь, и настал день, когда бледного красавца пришлось прогнать. Он страшно переживал (здесь кормили, а теперь чо делать?) и возвращался снова и снова. Иногда даже успешно – в планах на жизнь случались паузы.

В одну из таких пауз он снова стал рассказывать про Джульетту. Я оцепенела. Я представить не могла, что кроме меня, в мире существуют другие женщины. Этот сморчок бледный цветок не терял времени даром, они уже жили вместе. Мой мир рухнул. Кроме меня, в мире таки были другие женщины, и это было совершенно необъяснимо.

В это время Джульетта сидела у него дома – отличница и медалистка, поступившая в самый престижный питерский вуз без протекции и без взятки, торговавшая розами на Сенной, чтобы этот институт закончить, покупавшая еду ему, его маме и его собаке – и терзалась, вернется ли ее бледный ангел от этой стервы (от меня) и как теперь быть.

Мы делили этого юного вампира, будучи обе в начале пути. Ей пришлось труднее, но и мне пришлось нелегко. Теперь я живу в своей квартире в Питере, езжу на хорошей машине, имею дочь и, как ни крути, я эту жизнь победила. Она тоже победила эту жизнь, она, такая маленькая, обошла меня по всем пунктам. Она живет в Праге, купила квартиру, имеет сына. И тоже все сама.

Мы познакомились в Праге четыре недели назад.

Сперва мы договаривались вместе пообедать. Потом мы вместе поужинали. Потом нас выгнали, потому что ресторан закрывался на ночь. Потом я проводила ее до метро. Потом она меня до отеля. Потом я ее опять до метро. И так, пока метро не закрылось.

Теперь мы будем вместе встречать Рождество в Мюнхене и Новый год в Праге.

Мухи и котлеты

В детстве меня многое не устраивало в моих родителях, как и каждого человека на Земле. Это были по большей части обычные детские траблы (туда не пустили, это не купили, пятое-десятое не разрешили, а шестое заставили), вполне познаваемые с практической точки зрения даже в дошкольном возрасте.

Но была одна вещь, которая буквально вгоняла меня в ступор. Это когда от меня требовали каких-то чувств. Я была послушным и смышленым ребеночком и более-менее представляла, что следует говорить, чтобы мама осталась довольна. Правила я соблюдала исправно и всей душой верила, что этого достаточно. Мама, однако, имела более высокие притязания, и самой популярной моей провинностью было сказать, да, правильные слова, но не тем тоном и не с той рожей.

Мне это казалось даже не то чтобы несправедливым – необъяснимым. Я реально не могла взять в толк, чего от меня хотят. Регламент я соблюдала, а эмоции в моей голове с семьей как-то не монтировались. И когда от меня требовали любви, я чувствовала какую-то подставу. Подмену формата. Как будто я плавлю сталь и даю два плана, а от меня ждут, чтобы я при этом пела хором.

Когда я выросла, проблема никуда не делась. Я очень старалась делать для родителей что-то хорошее и полезное, а от меня по-прежнему требовали какой-то нежности. У меня реально лопалась голова от такой эклектики. Я твердо знала, что семья – это купить, починить, вскопать и устроить. А нежность – она совсем в другом месте и совсем с другими людьми. Это вообще разные миры, и они нигде не пересекаются. Нежности вправе требовать любовник. Когда мама ведет себя, как любовник – это неправильно, мама – это мама.

В замужестве была та же фигня. Если муж вредничал от обиды или от всяких прочих чувств, я страшно злилась, потому что мне опять мешали делать дело и отвлекали на ерунду. Что ты мне тут лезешь с отношениями, шипела я, у нас проблема и ее надо решать. А не лезть с отношениями и не тормозить все дело. Какие у меня с тобой могут быть отношения? Ты мне что, любовник?

Отношения, и нежность, и эмпатия, и бережность друг к другу, и внимание к мелочам, и всякие сложные смыслы были в том параллельном мире, где не было ни семьи, ни решения вопросов, ни прочего унылого долга, а был один лишь свет и радость, и даже слезы в этом мире были от печали, а не от злости.

И однажды один мужчина стал мне что-то выговаривать насчет того, что я не так к нему отношусь и не так себя веду, и я привычно возмутилась – что он себе вообще позволяет, что еще за сцены и что за нелепые метания, по какому праву он ведет себя так, словно он мой любовник???

И тут я вспомнила, что вообще-то он мой любовник.

Used

Когда я поступила в свой первый институт, я была шестнадцатилетняя красотка после школы, одноклассников я забыла, как страшный сон, и вообще учебу видала в гробу, а хотела много интересных мужчин и роковых страстей.

Из роковых страстей мне к тому моменту были знакомы только скандалы с родителями, а интересных мужчин я еще не видела ни одного (впоследствии, впрочем, тоже) и что с ними делать, не представляла себе даже теоретически, но всей душой алкала и того и другого. Простодушный физик-папа что-то там намекал про студенческую жизнь, веселей которой нет на свете, мама тоже роняла какие-то воспоминания про творческую молодежь, косясь при этом иронически на папу. Мама училась когда-то в театральном и понимала в жизни толк.

Мой тогдашний бойфренд, тоже физик на грани диплома, считал свой студенческий досуг вполне себе безумным: он приглашал на вечеринку двух однокурсников, которым не давало ни одно живое существо, я приводила двух школьных подруг такой же сборки, и мы танцевали у него дома в промежутке между диваном и письменным столом. Господи, думала я, скорей бы поступить, скорей бы роковые страсти, а то это ж невозможно.

Это был институт связи, и факультет был почти поголовно мужской. Ой, думала я, разглядывая однокурсников на первой лекции. Ой.

Тогда еще никто не знал, что это были двести будущих айтишников. Это были просто двести корявых провинциальных парней с неразвитой речью. Они были еще хуже, чем одноклассники, и хуже, чем бойфренд. Ни интересного, ни рокового здесь не могло быть ничего. Впрочем, мама ведь намекала, что интересные мужчины водятся не среди кургузых унылых инженеров, а среди молодых режиссеров, на худой конец художников, хотя если все совсем плохо, то и музыкант тоже сойдет. Надо было лучше слушать маму, думала я, теперь вот сиди среди этой некондиции.

Я в ужасе съездила с некондицией на картошку и в недоумении ходила с ней на лекции. За два семестра я ни одного из них не запомнила по имени. Похоже, придется выходить за бойфренда, думала я, совсем плохо мое дело.

На картошке было безмерно скучно, но и там случались светлые моменты. Когда вечером зажигали костер под звездным небом, и запах дыма обещал что-то важное, и Сан Саныч с кафедры акустики брал гитару и пел душевное собственного изделия.

Сан Саныч был звезда факультета, знатный КСП-шник и кумир молодых инженеров.

На мой вкус это был пожилой черноусый дрищ в заношенной фланелевой ковбойке.

И вот ближе к весне этот Сан Саныч подсел ко мне в студенческом кафетерии и понес околесицу. Я была уже тренированная, улыбалась и думала о своем. Вы необычная девушка, сказал он, вы, наверное, стихи пишете. Ну пишу, сказала я. Я уверен, что вы еще и поете, сказал он, тут в одной группе нужна солистка. Я приведу вас на прослушивание, сказал он, и действительно привел в какой-то ДК, где живьем тусовались питерские музыканты третьей-четвертой линии, если считать от береговой кромки, т. е. люди, которых никто не знал, но друг друга они знали очень хорошо и типа того что прямо жили искусством, и кого-то из них я уже видела в телевизоре, это в 1984-то году. Я была ослеплена. Вот она, подходящая компания, думала я, сидя в уголке в своих джинсиках и с сумочкой, и мама одобрит, и может быть, у них и мужчины какие-то есть?

В этот момент в зале репетировала роскошная хохлушка Марина Капуро с голосом, от которого тряслись люстры, а ансамбль сопровождения был как семь гномов, и мне шепнули, что самый облезлый гном ее муж.

Потом Сан Саныч пригласил меня на какой-то фестиваль и даже проводил домой, чтобы родители отпустили – фестиваль был где-то за городом, а меня держали строго. Мне страшно неловко было ехать с ним в метро, идти по двору и ехать в лифте, я все время думала о голосистой красотке Капуро и этом ее кошмарном муже. Мои родители тоже прифигели, увидев в виде кавалера этот отстой, но пожилой отстой был любезен и надежен, и разрешение на фестиваль было получено.

Накануне я засыпала вся в мечтах. Там будут музыканты и их знакомые, творческие люди, и наверняка там будут интересные мужчины, и может быть, я с кем-то познакомлюсь! Тогда прощай ненавистный бойфренд, у меня будут новые, достойные друзья, и роковые страсти тоже будут наконец-то, а не этот маразм, в котором я живу. Немного смущало, что я туда приду с Сан Санычем, такой спутник, мягко говоря, не украшает, но надо перетерпеть этот маленький позор, чтобы влиться в компанию, а там уже меня приглашать будут совсем другие люди.

Я ходила по дому бледная и с маникюром, не говоря никому ни слова. Мои бедные родители, наверное, думали, что я волнуюсь перед свиданием с этим советским инженером с плохими зубами, и размышляли, не показать ли дочь психиатру.

Утром я встала, накрасила глаза по моде тех лет и села ждать своей судьбы. На покрывале лежало отглаженное шелковое мини и единственные, парадные финские колготки. Сан Саныч должен был заехать за мной в одиннадцать.

В два часа я смыла сложный трехступенчатый макияж и повесила платье в шкаф. Он не заехал. Никто не любит, когда его используют.

Я плохо улыбалась, сказала я себе тогда. Надо было улыбаться лучше. Я научусь, и я буду улыбаться лучше всех, сказала я себе.