Текст книги "Гипноз и наркоз"

Колбасная интеграция

Восточная Германия была уникальной страной, и мне повезло ее увидеть буквально вдогонку, за год до объединения, когда коммунизм как бы еще был, но дышал уже на ладан. Взять все буйные немецкие комплексы, прихлопнуть проигранной войной и посыпать сверху марксизмом – такого эксперимента больше не поставят ни в одной лаборатории. ГДРовский немец был прелесть что такое в плане мировоззрения. Немецкий здравый смысл и немецкое чувство прекрасного заставляли его красить забор и ставить садовых гномов даже в этих удивительных условиях, а немецкая честность и простодушие велели верить в марксизм просто ради того, чтобы не спятить.

Немецкая ментальность сама по себе достаточно шизоидна, в смысле душевного здоровья немец и так ходит по краю, поэтому у него такие вот защитные механизмы.

То есть он может мягко иронизировать над местным автопромом в виде Трабанта и даже не одобрять Берлинскую стену, но в целом он за социализм, потому что немецкий организм не выносит раздвоенности, а любит, чтобы все было тихо.

Мой приятель Карстен, к которому я тогда ездила в гости, воплощал собой эту мутацию так, что хоть сейчас на выставку. Он, как всякий немец с высшим образованием, был слегка левоват, слушал правильный рок и хихикал над своим Трабантом, но социалистическое устройство мира считал правильным, потому что зато у нас нет безработицы и т. д.

Горбачевскую перестройку он воспринимал с большой осторожностью и сильно опасался, что Большой Брат, открывши ворота миру чистогана, просрет все свои сияющие завоевания типа полной занятости. Диспуты на эту тему были нашим с Карстеном основным занятием, потому что спать с ним было ну совсем уж невыносимо. Я в те времена была неленивая, вопила что-то про Гулаг и про Штази, на что он неизменно отвечал, что колбаса не главное.

Поскольку Горби уже дал добро на воссоединение нации и стене оставалось стоять меньше года, в магазинах Востока стали появляться каппродукты. В принципе, у осси и свои продукты были ничего – чтобы немец разучился делать колбасу, это ни Гитлеру, ни Сталину так не извратиться. Но вообще колбаса была средненькая, спасибо плановой экономике.

Наутро после дискуссии о язвах капитализма мы с Карстеном сели завтракать, причем Карстен, продравши глаза, завел свою песню с того же места, на каком остановился – социальные завоевания, бла-бла, а колбаса у нас и своя неплохая, если привыкнуть, особенно если сравнить с ситуацией в Эфиопии, а интеграция с Западом грозит нам неисчислимыми бедами.

На этом месте Карстен откусил от бутерброда.

Офигенная колбаса, сказал он. Никогда такой не ел, сказал он. Стопудово с Запада, сказал он.

Порнографическая история

Скважину для воды на моем участке бурили три недели и пока еще не пробурили.

Переговоры по телефону и отмены договоренностей насовсем прямо накануне событий я здесь описывать не буду, это обычный букетно-конфетный период, ничего интересного.

Сперва приехала одна бригада. Ну, то есть они не то чтобы сразу приехали, они сперва обещали приехать, но у них что-то оказалось недобурено где-то там, потом они опять обещали, но у них сломался бур (девочки, не ржать, это еще только начало), потом они таки приехали. Я сразу поняла, что добром это не кончится, потому что порядочная бригада всегда только собирается приехать, у порядочной бригады вечно какой-нибудь косяк и трабл на другом объекте. Если бригада все-таки материализовалась – это значит, что теперь косяк и трабл будут уже не где-то далеко, а у меня.

Итог закономерен. Они пробурились на пять метров, а потом у них закусило бур. Следующие сутки они вытаскивали бур, после чего собрали манатки и уехали в ужасе, сказавши, что бур у них один и так рисковать они не могут. Девочки, можно начинать ржать.

Была найдена другая бригада. Я им честно рассказала про свою vagina dentata, на что они сообщили, что бур у них гидравлический, бурил и не такое. Девочки, вы там живы еще? На переговоры приехал мужчина по имени Игорь. Осмотревши мою скважину (девочки, спокойно!), Игорь сказал, что добуривать не будет, а будет бурить рядом. Никогда, сказал он, я не бурю там, где кто-то уже бурил, я свой бур не на помойке нашел.

Игорь сказал, что приедет бурить в воскресенье, и велел быть на месте. Потом воскресенье плавно перешло во вторник. Плавно – потому что ситуация менялась в среднем дважды в день, о чем Игорь информировал меня по телефону. Я металась из города на дачу и обратно, переносила работу и прочее во все стороны, из-за спешки очень невыгодно обналичила деньги, короче – поимела приятные предсвадебные хлопоты по полной программе.

Это классический прием и азбука шабашника – если сказать клиенту срок через неделю, клиент успеет соскочить. Поэтому договариваются всегда на завтра, потом еще на завтра и так далее, пока не закончат не спеша предыдущие заказы.

Во вторник у них сломался бур, о чем меня известил мужчина по имени Борис (Игорь, очевидно, был без сознания). Борис утешал меня весь вторник и всю среду и обещал любой ценой раздобыть другой бур, достойный моей скважины, и велел в четверг с утра быть на месте. К обеду выяснилось, что бур был уже в пути, но под ним сломалась машина. Борис сказал, что любой ценой раздобудет другую машину, и велел быть на месте утром в пятницу.

Не буду врать, что я сильно нервничала. У меня большой опыт общения с рабочими, я и сама в свое время держала бригаду таких рабочих. Мое отношение к этой публике можно описать как тихую, ровную, кроткую ненависть.

В пятницу ближе к обеду позвонил мужчина по имени Николай и сообщил, что бур едет. Действительно, около четырех приехала «Газель» во главе с Николаем, побросала на участке всякие крупные штуки и отбыла куда-то неподалеку добуривать, обещав вернуться ближе к ночи.

Это тоже прием известный – теперь, пометив территорию, можно спокойно заниматься своими делами. Когда у клиента перед носом лежат ихние трубы, клиенту кажется, что работы, в сущности, уже ведутся, и ему спокойно и радостно. Кроме того, подразумевается, что клиент подсознательно отвечает за эти трубы и будет стеречь их сколько надо.

Ближе к ночи Николай сообщил по телефону, что у них сломался бур больше нет сил бурить и ждите их завтра, в субботу.

В субботу Николай не явился, не звонил сам и трубку не брал, рассудив, очевидно, что подготовил меня как надо и здесь побурить всегда успеет, когда надоест бурить в других местах. К этому моменту я пролежала, раскинувшись и не меняя позы, уже семь дней, потеряла кучу денег и примерно уже понимала, что собой представляет Николай в процессе. Вечером субботы я заперла все ворота и уехала в город.

Звонок раздался в воскресенье около полудня и застал меня за завтраком в кафе на набережной. На мне была соломенная шляпа и платье от Marni. Здравствуйте, сказал мужской голос, а мы вот к вам приехали, а вы где? Здравствуйте, сказала я, а вы кто? Я Николай, сказал телефон.

Какой Николай? – сказала я и заказала еще капучино.

Пусть теперь Абрам ворочается.

Информация о себе

Слушайте, я только сейчас заметила. На ФБ в профиле ужасы какие. Ну город ладно, это бывает для дела нужно. Но там вообще черт знает что.

Какую школу закончил. Это зачем, можно поинтересоваться? Чтобы одноклассники приперлись, какдила, чоделаешь, вот это вот все? С институтом то же самое. Вот я прямо представляю, как я, высунув язык от усердия и слюня карандаш, вписываю туда все, что я окончила. Чтобы что? Чтобы уважали, что ли? Места работы – вообще нонсенс. Я наниматься, что ли, пришла? Или коллег давно не видела?

Вот скажите мне кто-нибудь, это действительно кто-то заполняет? Вконтактеге заполняют, я видела, но Вконтактег – это коррекционная школа, что с них взять. Я о нормальных людях. Реально, что ли, прямо так вот и набирают – закончил то-то, работаю там-то? CVV карты своей не пишут? Странно.

Как-то раз, помню, году в 96-м, пошла я к гинекологу. В институт Отта, это у нас считалась очень крутая клиника, брали дороже всех. Просто так пошла, профилактически, осмотр, анализы, нет ли триппера, мало ли. Стою в гардероб, очередь человек десять, все с норками наперевес. Подаю шубу, а гардеробщица меня спрашивает – вы к какому врачу? К гинекологу, говорю. А по какому вопросу? По гинекологическому, говорю. А конкретно? А конкретно я скажу врачу, говорю я. Фамилия, спрашивает гардеробщица. Да вам-то зачем? А потому что мы всех посетителей записываем в специальный журнал. Ну ОК, говорю, такая-то фамилия. Где работаете? Мне лень рассказывать. Не работаю, говорю. Фамилия мужа? О как. Ну ладно, так-то. Кем муж работает? Директором, говорю. Директором чего, вопрошает гардеробщица. Не знаю, говорю, никогда не интересовалась.

Я вообще с людьми стараюсь не спорить, им и так трудно живется без мозгов. Проще прикинуться идиоткой, примут за свою и отвяжутся.

И вот я, уже без шубы, шагаю к кабинетам в надежде попасть наконец куда собиралась, т. е. на кресло. Но не тут-то было. В холле сидит за столом тетенька и заводит на всех карточки. Присаживайтесь, говорит. Фамилия? Год рождения? Вокруг тусит народ, некоторые даже специально останавливаются послушать. Месячные со скольки лет, рутинно интересуется тетенька во весь голос, не переставая строчить. Половой жизнью живете? Аборты были? По какому поводу обращаетесь?

Я, соответственно, в полный же голос отвечаю. Не живу, говорю, половой жизнью. Не с кем, знаете. Наверное, со мной что-то не так. Вот пришла, думаю – может, доктор что посоветует. Микстуру какую, мало ли.

Народ столпился, сочувствует.

Ну хорошо, говорит тетенька. Где работаете и кем? Не работаю, привычно рапортую я. А муж кем работает? Директором.

Осталось потерпеть буквально полминуты, сейчас она отдаст мне чего она там накорябала и пустит наконец к врачу. Всего каких-то полминуты. Главное, не расслабляться. Не проломить ей голову.

Тетенька поднимает на меня глаза и спрашивает: директором чего?

Родится ревность от любви

Марта Кетро пишет о том, как злые мужчины мучают девочек, дергая их за косички ревность к предыдущим девочкам. Типа бедная девочка надрывается быть главной в его жизни, но непобедимая бывшая вечно витает в виде легенды и держит ей ум во аде.

Читала я это дело примерно как читают фэнтези, т. е. с ощущением, что это все про какую-то сказочно интересную, но совершенно инопланетную жизнь.

Напрягла память в поисках чего-то похожего. Память долго скрежетала и выдала мальчика по имени Егор, художника и антиквара, т. е. существо чисто орнаментальное, которого я как-то совсем в молодости завела, чтоб в доме было повеселей. Ну типа – приходишь, а тебя кто-то встречает, хвостом машет, в глаза смотрит, ну славно же. Этот Егор был сильно ранен до меня какой-то замужней мадам и рассказывал, не жалея огня и красок, как глубоко она вошла в его жизнь (Во что во что она вошла?! – думала я про себя). Формат трагедии там был КСПшный, т. е. какое-то траханье под елкой, и я слушала эти рассказы, как слушают в электричке байки откинувшегося зека. То есть все это ужасно и всех жалко, но совершенно неинтересно.

Еще память, поднатужившись, выплюнула мальчика по имени Сева, который был прекрасный цветок, за что и был взят в дом на некоторое время. Цветок так страдал от своего неясного статуса, что вскоре завел себе параллельно новую подругу, которой проедал мозги на тему, что тут ему разбили сердце и пусть-ка она его как-нибудь утешит. То есть в данном случае в качестве непобедимой бывшей выступала уже я, но меня он тоже пытался возбудить рассказами о новой симпатии. Я, конечно, была недовольна и считала это ужасной наглостью со стороны цветка, которому полагалось цвести безмолвно, но больше никаких ощущений эта страшная измена во мне не вызывала.

У моего теперешнего мужа к моменту нашей встречи имелась в анамнезе роковая любовь, которая его тоже бортанула после нескольких лет сожительства. Прекрасная была женщина, я ей потом одну свою фирму продала. Там тоже звучала тема, что эта рана не заживет никогда и что ничто не сравнится. И снова я удивлялась, что мне рассказывают такие скучные вещи. Нет, ну то есть я понимала, что всюду жизнь и что этот мужчина, наверное, тоже что-то чувствует, ну так ведь и хомяк что-то чувствует, и что теперь?

Да, вот еще вспомнила, надо же. Когда мы с мужем разошлись на какое-то время, я себе взяла чувака, ну как всегда, чтоб не скучно было. Чувак был инженер без роду без племени и вообще пустое место, хотя у себя в Инженерии считался остроумцем и сексуальным террористом, ну так у них там для этого много не надо. Он воображал себя мужчиной и тоже имел за плечами адскую любовь с коллегой из НИИ, про которую проел мне плешь, в то время как я поражалась, что этот хрен на ножках вообще наделен даром речи.

Что далеко ходить, буквально десять лет назад один красавец тоже бурно самовыражался за неимением других средств – он как бы любил меня, но одновременно преклонялся перед другой топовой звездой и намекал, что ему темно с другими и всякое такое. Мы со звездой быстренько познакомились, поржали и даже некоторое время подружили на почве удивления, что неживая природа строит из себя живую.

Наверное, мне всегда казалось, что ревность – это неприличие и вообще удел кухарок, а порядочная дама даже в самые патетические моменты не расслабляется ни на минуту – «А все-таки не забывай, что ты простой татарин, а я жена действительного статского советника!» (Читатели из топа, расслабьтесь, это цитата из рассказа Чехова «Длинный язык», заодно и прочтете.)

Теперь, когда на носу у меня очки, а в душе вообще черт знает что, я иногда жалею, что выбрала спесь, а не страсть. Это ж сколько можно было прожить сюжетов, сколько всего незабываемого испытать буквально на ровном месте!

Детская травма

Мне было очень мало лет, три или около того, когда меня положили в больницу рвать гланды.

Палата была большая, и все девочки были намного старше меня, а кровати были у всех одинаковые – высокие, с сеткой и ватным матрасом. Вечером свет в палате выключили, но в коридоре горела специальная ночная лампа, тусклая и голубоватая, и этот мертвый свет сочился через стеклянную дверь сверху, снизу дверь была закрашена.

Я лежала на этой высокой кровати и не могла заснуть, матрас почему-то сползал на сторону, и я сползала вместе с ним. Я чувствовала, что вот-вот свалюсь на пол.

Пришлось встать и двигать матрас на место. Он был адски тяжелый и двигаться не хотел, а еще мне не хватало роста дотянуться. Как-то криво и косо я его поправила, забралась на кровать и поняла, что снова сползаю. Я опять слезла вниз и стала тянуть его на место, заходя с разных сторон.

Вокруг спала куча народу, но я как-то не подумала, что можно кого-то позвать, пыхтела сама. Не плакала, нет. Наоборот, я очень хорошо помню чувство какого-то каменного спокойствия, тогда оно во мне проснулось в первый раз.

Если бы меня попросили описать мою жизнь одной картинкой, это была бы картинка про то, как крошечная девочка в полном одиночестве ворочает неподъемное, пытаясь устроить себе место, где можно поспать, а когда она ложится поспать, то начинает падать.

Не ищет своего

У меня студенты второго года обучения по программе читают невозможно трогательный рассказ Доррис Дерри «Лос-Анджелес». На русский он, кажется, не переводился, поэтому его никто не знает. Там героиня, молоденькая девочка из Гамбурга, робкая и кроткая, ни семьи, ни денег, ни друзей – знакомится в городе с американским чуваком, сколько-то дней они встречаются, потом он уезжает в свою Америку, и гудбай. Бедная крошка ему сперва звонит, а потом на свою жалкую зарплату покупает билет и летит к нему в Лос-Анджелес, потому что вот. Прилетевши, она ему звонит, а этот дятел, вместо того чтобы примчаться в ту же минуту и жить с ней долго и счастливо, предлагает перезвонить ему дней через пять. Рассказ про то, как она проводит эти пять дней. Приехавши без денег, не зная там ни одной живой души и не говоря толком по-английски, брошенная любимым на произвол судьбы практически – она как-то добирается до города, находит себе комнатку в каком-то жалком пансионе для престарелых, сидит там и ждет, когда можно будет снова позвонить и увидеть наконец своего ненаглядного, а вокруг сидят старички и молча смотрят на океан, ждут смерти. И когда пять дней спустя ненаглядный отвечает по телефону, что он все еще страшно занят и как-нибудь потом – она садится к старичкам смотреть на океан вместе с ними, как одна из них, жизнь кончена.

Каждый год мои ученики пересказывают мне эту историю, и каждый раз я слушаю и думаю, что это история про любовь. Полюбила и все отдала – вот я, вот моя жизнь, бери, без тебя мне все это не нужно.

А еще я каждый раз думаю, что у меня тоже была похожая история, история про такой вот Лос-Анджелес, я никогда о ней не рассказывала, а теперь расскажу.

Это было тридцать лет назад, я как раз закончила свой институт связи, собралась компания праздновать защиту дипломов – собралась у кого-то на квартире, было жаркое лето, все сидели на ковре полуголые, молодые, с шампанским, это была компания с другого факультета, мы были мало знакомы, и с этим мальчиком тоже. Он был эстонец, мне нравился его акцент, его невозмутимость, а еще мне нравилось, как он на меня смотрел – не отрываясь глаза в глаза, и когда он повел меня танцевать, все уже было ясно. Назавтра в кофейне, где мы все тогда собирались, он предложил поехать с ним на море, на эстонское море, пожить несколько дней на берегу, и мы поехали. К вечеру мы добрались, там был сосновый лес, он обрывался прямо над заливом, и внизу шумела вода. И этот мальчик с немыслимой фамилией Сюльд, он молча смотрел на меня, пока ставил палатку, и я тоже молча смотрела на него, расстилая спальный мешок, и когда мы легли в этой палатке лицом друг к другу, под запах водорослей снизу, из-под обрыва, и под пение комаров – мы все еще смотрели друг другу в глаза не отрываясь ни на минуту, и продолжали смотреть наутро, и весь обратный путь, и вернувшись в город тоже, а потом ему надо было уезжать к себе в Таллинн, он получил там распределение на работу.

Я помаялась где-то с месяц, а потом взяла билет.

Ни адреса, ни телефона у меня не было – он не мог мне их дать, даже если бы хотел, он сам еще не знал, где будет жить. Я знала только имя и фамилию, а еще место работы. Оно называлось «проектировочно-конструкторское бюро», даже не «Восход» и не «Вымпел» и не «имени Коминтерна».

Поезд приходил в Таллинн в 6 утра. У меня была маленькая спортивная сумочка, в ней лежало платье и туфли – вдруг мы вечером куда-то пойдем, польская тушь и перламутровая помада, и вообще я тогда выглядела примерно как Маленькая Вера. В восемь открывался почтамт. Денег у меня было на кофе и на обратный билет, теперь только на обратный билет.

На почтамте я, старательно выговаривая русские слова, попросила телефонную книгу. У нас только по предприятиям, сказала мне с ненавистью девица в почтовом окошке. А мне по предприятиям и надо, засмеялась я. У нас только на эстонском, прошипела девица.

Степенный дядечка с рыжими бакенбардами, стоявший в очереди с какими-то конвертами, искал для меня в этой книге все проектировочно-конструкторские бюро. Таллинн город небольшой, их было всего шесть. А я записывала в блокнот телефоны – приемная, отдел кадров, профбюро.

По четвертому телефону Сюльд отыскался, но это был однофамилец. В шестом отделе кадров сообщили, что Сюльд уволился, и дали телефон и адрес новой конторы. Звонила я из автомата, и перед будкой топтался парень, дожидаясь очереди позвонить. Парень был русский и слышал весь разговор. Ну-ка покажи, куда тебя послали, сказал он и выхватил у меня бумажку с адресом. Я задрожала. Это промзона, ты сама нипочем не найдешь, сказал парень. Поехали, вон трамвай, сказал он.

Начался дождь, мы сидели в пустом трамвае, увозившем нас все дальше от домиков с красными крышами, сперва в бетонные кварталы, потом к каким-то страшным заборам. Тебе туда, показал парень на один из заборов, я вышла, а трамвай поехал дальше. Я стояла перед воротами, за воротами была проходная, все предприятия связи были тогда военными объектами, вход строго по пропускам, постороннему пройти невозможно.

Я прошла.

Я нашла на территории этого концлагеря отдел кадров.

Я потребовала вызвать сотрудника по фамилии Сюльд, и его вызвали.

И открылась дверь, и вошел мужчина, которому я привезла свою жизнь.

Вернее, не так. Я ее везла, да не довезла.

Потому что мне было совершенно все равно, что он мне не обрадовался. Я и сама не очень-то обрадовалась, увидев его. Он был лишним в этой истории, эта история была уже не про него.

Это была история про девочку с мелированными волосами и с туфлями в сумке, девочку без денег и без друзей, девочку, брошенную мужчиной, одинокую девочку в чужом краю, только что совершившую невозможное просто потому, что ей так захотелось.

Во мне пела в ту минуту такая радость, что бедному Сюльду просто некуда было втиснуться со своим сюжетом. Такая радость, какую дает только любовь – та, что долготерпит и не ищет своего, и вообще никого не ищет.