Текст книги "Булат Окуджава. Вся жизнь – в одной строке"

Галина Васильевна умерла в тридцать девять лет, через год после развода с Булатом, от сердечного приступа. И боль от этой трагедии, в которой в чём-то, наверное, косвенно повинен был он сам, сопровождала его всю жизнь.

На долю этой весёлой и доброй женщины выпали самые трудные, неустроенные годы жизни Булата, годы ожиданий и надежд, и её мягкий спокойный характер помог ему преодолеть все невзгоды. На чёрно-белых снимках того времени не видно её зелёных глаз, но некоторые близкие ему люди говорили мне, что «Господи, мой боже, зеленоглазый мой» в «Молитве» – это о Галине. В частности, это говорил Виктор Шалвович, брат Булата.

4.

…Выйдя из облоно, Булат оглядел толпу молодых специалистов, только что, как и он, получивших назначение, и крикнул: «Кто в Шамордино?» Отозвалась одна девушка, и они вместе пошли искать попутную машину. Девушку звали Вера Лапшина, ей предстояло учить детей математике.

Вера Яковлевна Кузина (Лапшина) тоже помнит этот момент:

– Я закончила Калининский пединститут. Нас пятнадцать человек в Калугу приехало. Предложили нам список школ в разных районах области. Все выбирали поближе к железной дороге. А я выбрала Шамордино, потому что это название мне было знакомо – незадолго до этого прочитала воспоминания Т. А. Кузминской «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне»[12]12
  Здесь и далее воспоминания очевидцев приводятся в виде расшифровки нередактированной диктофонной записи.


[Закрыть].

Вот так, только Толстым в Шамордино и заманивали. Чем было плохо это село – добираться неудобно, автобусы туда не ходили, и доехать можно было только на попутной машине. И то не до самого села, а до Каменки, откуда ещё километра два-три пешком надо было идти, причём в гору.

Попутка довезла их до районного центра – Перемышля. Вера осталась ловить машину дальше, а Булат пошёл искать районо. Оно оказалось совсем недалеко, в большом двухэтажном доме. Заведующий встретил молодого специалиста очень хорошо: до этого у них в районе не было преподавателей с университетским образованием, а тут сразу два – муж и жена. Немолодой уже, но подтянутый, с военной выправкой, Павел Иванович Типикин до войны сам учительствовал здесь же. В войну дошёл до Германии, встретил победу заместителем командира артбатальона.

В Перемышль вернулся в 1948 году и был назначен заведующим районным отделом народного образования. Типикин и Окуджава понравились друг другу, может быть, оттого, что оба воевали, оба служили в артиллерии.

Заведующий районо, не скрывая радостной улыбки, позвонил директору школы, расписывая меня самыми фантастическими красками. Затем он сам лично проводил меня до шоссе, усадил в кузов случайного попутного грузовика и пожал мне руку[13]13
  Б. Окуджава. Частная жизнь Александра Пушкина, или Именительный падеж в творчестве Лермонтова.


[Закрыть].

Это была первая, но далеко не последняя их встреча: Павлу Ивановичу Типикину ещё предстоит в скором будущем сыграть в жизни Булата важную роль – если бы не его помощь, жизнь молодого словесника могла бы сложиться куда как менее благополучно.

Окуджава добрался до места, и увиденное несколько примирило его с судьбой сельского учителя:

Этот холм, мягкий и заросший, это высокое небо, этот полуразрушенный собор, несколько домишек вокруг… А там, за оврагом, – Васильевка, деревенька, похожая на растянувшуюся детскую гармошку…

…Как хорошо! Как тихо! И солнце… Внизу, под холмом, счастливой подковкою изогнулась река. На горизонте лес. Почему я отказывался ехать сюда? Не помню. Уже не помню… Солнце. Ранний вечер. И ни души. Что может быть лучше после грохота поездов, духоты вагонов, суеты большого города, тряских грузовиков, равнодушных чиновников?

Место было действительно чудесное. Когда-то здесь, на высоком берегу реки Серёны, был большой женский монастырь.

Кстати, о названии реки. Дело в том, что калужане называют её несколько иначе, чем услышал я в первый раз – Серёна. Но старожилы той местности, с которыми мне довелось беседовать, настаивали на ударении на первом слоге. О происхождении же названия мне никто не смог ничего сказать. Была у меня своя оригинальная версия объяснения этого названия – так нет же! Две мои подруги-редакторши так на меня накинулись, что я промолчу, пожалуй[14]14
  Серен, по Далю, – это гололёд, ледяная корка, снежный и ледяной наст, который ломается, крошится и хрустит, – в том числе на реке. Вероятно, в давние времена зимой, когда речка замерзала, бабы ходили бельё полоскать в проруби и говорили – пойдём «на лёд», на серен, то есть, а потом постепенно так стали и саму реку называть.


[Закрыть]. С женщинами спорить…

Так вот, монастырь. Основал его знаменитый старец Амвросий из Оптиной пустыни, прототип старца Зосимы в «Братьях Карамазовых», а в миру – А. М. Гренков. Для монастыря было выбрано, как уже сказано, изумительное по красоте место – с холма открывался вид на долину, в которой, причудливо извиваясь, река делала почти полный круг.

…Как-то в семидесятые годы Окуджава приехал в эти края вместе с Владимиром Солоухиным. Они много бродили по окрестностям, разговаривали со старожилами. Один из них, Павел Суворов, показал гостям куст татарника – по утверждению местных жителей, прообраз куста, описанного в повести «Хаджи-Мурат». Всё увиденное так потрясло Солоухина, что он поминутно повторял: «Непонятно! Непонятно!» А Окуджава всю дорогу подтрунивал над ним: «Всё понятно. Всё понятно».

Позже Солоухин напишет:

Я вообще не видел нигде такого места, как в Шамордине. Ну, бывают пригорки, холмы, увалы и дали, бывают луга с извилистой через них рекой, но чтобы всё это было представлено в таком исполнении – редко, исключительно. Я не видел[15]15
  В. Солоухин. Время собирать камни. М.: Москва, Правда, 1990.


[Закрыть].

…Оптинский старец Амвросий давно был озабочен созданием монастыря для неимущих женщин. Монастырей по России было немало, но принимали в них либо тех, кто в состоянии был купить для себя келью, либо здоровых и способных исполнять тяжёлые монастырские послушания. Тем же, у кого не было ни здоровья, ни денег, то есть наиболее нуждающимся в монастырском приюте, деваться было некуда.

Вот о таких обездоленных и заботился батюшка Амвросий.

В 1871 году одна из духовных дочерей Амвросия, помещица Ключарёва, купила имение Шамордино. Вскоре вдова скончалась, оставив имение и капитал в банке своим внучкам. При этом в завещании оговаривалось, что в случае кончины сестер Ключарёвых в имении должна быть основана женская иноческая община. Девочки ненадолго пережили бабушку и умерли от дифтерита через два года.

Отец Амвросий начал посылать сюда женщин, оставшихся без средств к существованию, одиноких, не имеющих пристанища и сил для работы. Из сирот и брошенных детей составился Шамординский приют. Вскоре в монастыре обитало уже более пятисот сестёр.

В 1885 году в монастыре случился пожар. Единственный колодец находился внизу, под крутым холмом, и в результате деревянная обитель выгорела дотла. 8 июля 1889 года была совершена закладка грандиозного каменного соборного храма на месте бывшего деревянного. Для строительства был даже специально построен кирпичный завод. Строился новый храм на деньги чаеторговца С. В. Перлова, того самого, который через несколько лет построит в Москве на Мясницкой знаменитый чайный дом – трёхэтажную «пагоду» с драконами, змеями, орнаментами и фонариками на фасадах, до сих пор радующими своим великолепием глаза москвичей. Кроме главного храма – Казанского, поражавшего своими масштабами и великолепием, были возведены усыпальница, трапезная, больница, корпус для сестёр. Все постройки были выполнены добротно, из красного кирпича, в так называемом «русском стиле».

В 1890 году старец Амвросий скончался, и монастырь наверняка захирел бы, если бы не продолжавшаяся очень действенная помощь С. В. Перлова. Думал Сергей Васильевич и о том, чтобы монастырь сам начал зарабатывать деньги, чтобы после его ухода из жизни ничто не могло угрожать благополучию его обитателей.

Для этого Перлов обустроил для сестёр всевозможные мастерские: нанял обучающих мастеров, присылал всякие пособия и инструменты. К началу XX века в обители было 800 насельниц. Помимо подсобного хозяйства сёстры трудились в мастерских: иконописной, золотошвейной, башмачной, занимались фотографией, гончарным делом, ковроткачеством. Имелись в монастыре своя типография и свой кирпичный завод. При обители существовали приют для девочек-сирот, приют для калек и убогих, женская богадельня, больница и странноприимный дом.

Сергей Васильевич Перлов умер в 1911 году и был похоронен в Шамординском монастыре.

Вот в этом монастыре и провела двадцать один год Мария Николаевна Толстая (1830–1912) – младшая сестра Л. Н. Толстого. Местные жители рассказывают, что когда Лев Николаевич приехал в Шамордино первый раз, он спросил у Марии Николаевны: «И сколько же вас, дур, здесь живёт?» Она ответила: «Семьсот», и в следующую встречу подарила ему подушечку с вышивкой: «Одна из семисот Шамординских дур». Тогда, в первое посещение Шамордина, он вчерне написал здесь повесть «Хаджи-Мурат».

А за несколько дней до смерти, после ухода из Ясной Поляны, Толстой, переночевав в Оптиной пустыни, поспешил уехать в Шамордино, к любимой сестре. Он хотел остаться в Шамордине жить, даже внёс задаток, три рубля, чтобы снять угол в деревне…

Толстой провёл у сестры два последних, очень тёплых и душевных, вечера. Домашний врач и друг Льва Николаевича Д. П. Маковицкий, сопровождавший его в последней поездке, так увидел их встречу:

…Застал их в радушном, спокойном, весёлом разговоре… Беседа была самая милая, обаятельная, из лучших, при каких я в продолжение пяти лет присутствовал. Лев Николаевич и Мария Николаевна были счастливы свиданием, радовались, уже успокоились…

На другой день они опять очень хорошо разговаривали, и, уходя вечером, Лев Николаевич сказал сестре, что утром они опять увидятся. Однако тем же вечером приехала его дочь Александра Львовна, о чём-то поговорила с отцом, и рано утром, около пяти часов, Толстой спешно покинул Шамордино. Даже не простился с Марией Николаевной.

А дальше известно – болезнь и смерть на станции Астапово.

Когда-то, ещё в первый свой приезд в Шамордино, Лев Николаевич встречался со старцем Амвросием, разговаривал с ним, спорил, но великий проповедник, видимо, не смог убедить Льва Николаевича. Не случайно за год до смерти, 22 января 1909 года, Толстой записал в своём дневнике: «Заявляю, кажется, повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки. И потому всё, что будут говорить о моём предсмертном покаянии, причащении, – ложь».

Понятны эти опасения Толстого и сегодня: ведь всякой «придворной» конфессии, как и «придворной» партии, для убедительности нужно записать к себе как можно больше известных и уважаемых людей. Так случилось и с Булатом Шалвовичем – его частенько при жизни, что называется, «за уши» пытались приспособить к церкви. И он неоднократно, хоть и не так категорично, как Толстой, заявлял, что уважает чувства верующих, но просит уважать и его чувства.

Вот один из примеров, когда интервьюер не мытьём, так катаньем выбивает из поэта признания в религиозности:

– Вы часто говорите, Булат Шалвович, что вы атеист, что вы так воспитаны… В смысле ваших «официальных» отношений с Господом Богом – я понимаю, что вы определяете себя как атеист. Но когда я слушаю ваши песни, для меня они как бы доказательство существования Бога. И мне кажется ещё, что если вы умеете так радоваться существованию мира сего, любви человеческой, общению людей друг с другом, значит, и вы каким-то способом веруете в этот высший смысл жизни.

– Очень может быть, что это происходит помимо моего сознания. Но я до сих пор – я так был воспитан, – я до сих пор не могу представить себе Бога. Понимаете? Не могу. И слава богу, что я не притворяюсь в угоду моде… Я не могу себе этого представить. Мне Церковь совершенно неинтересна, кроме музыки. Вот песнопения церковные люблю, но не потому, что они религиозные, а просто как великую музыку.

– Но если человек может сотворить такое, – настаивает журналист, – если мир так прекрасен и жить хорошо…

Но Окуджава журналиста перебивает:

– Но вот для меня нет Бога. Для меня есть… ну, логика природы, логика развития природы. Для меня это существует, не познанное мной. Я и не пытаюсь представить себе Бога как личность, как существо, я не могу. Хотя я совершенно не пытаюсь навязать свою точку зрения кому-нибудь и очень уважаю истинно верующих людей. Не притворяющихся, а истинно верующих. Но моя вера вот какова. И я хочу, чтобы меня уважали тоже[16]16
  Окуджава Б. «Это моя жизнь…» / [Беседовал] Г. Пшебинда // Рус. мысль. Париж; М., 1998. 3–9 сент. С. 12–13.


[Закрыть].

Впрочем, мы отвлеклись. Может, и не стоило здесь заострять внимание на личных убеждениях поэта по поводу религии, но уж больно актуально они звучат сегодня, когда страна наша из светской всё более превращается в клерикальную, когда в судах анализируется правильность учения Дарвина, а Закон Божий не сегодня завтра станет обязательным уроком в школе.

Конечно, любому режиму выгодно иметь церковь в союзниках. И неважно, какую именно религию исповедуют его подданные, – стоит ему произнести: «С нами Бог!» или «Аллах акбар!» – и все с удовольствием кинутся «мочить в сортире» тех, с кем Бога нет.

Приведём в заключение ещё только одну фразу поэта по этому поводу:

…Особенно православная церковь мне не симпатична. И дело даже не в этом. Просто я не люблю эту пышную обрядность, позолоту, мишуру, этих невежественных священников, которые ходят с этими крестами[17]17
  Интервью Юрия Глазова, февраль 1991, Переделкино / Газета. 07.05.2004.


[Закрыть].

5.

После известных событий 1917 года монастырь в Шамордине постигло бедствие пострашнее пожара 1885 года. В 1923 году он был закрыт и разграблен, часть монашек расстреляли, часть отправили в ссылку. Всё порушили, поломали, загадили в одночасье. Растащили даже надгробные плиты с кладбища. Кому-то пригодилось и надгробие сестры Льва Николаевича – может быть, его сегодня можно найти на каком-нибудь другом погосте в этих краях, а может, в качестве гнёта взяли – капустку квасить…

Добротные монастырские строения недолго пустовали. В здании Казанского собора разместился сельхозтехникум на семьсот курсантов, здесь готовили трактористов, комбайнёров и руководящих работников для колхозов: учётчиков, бригадиров. Там, где раньше возносились молитвы, теперь стояли сельскохозяйственные машины, а в алтаре в качестве наглядного пособия красовался огромный комбайн.

В храме, построенном когда-то в честь преподобного старца Амвросия, в войну разместился детский дом, а в большом двухэтажном здании, где раньше была монастырская больница, ещё до войны была открыта школа.

Учащиеся сельхозтехникума жили здесь же, в монастыре, а ученики школы были из окрестных деревень. Некоторым приходилось ходить в школу за десять километров. И только детдомовские жили прямо возле школы. Хоть в этом им повезло.

Там ученики, кстати, были не только деревенские, на территории Шамордино находился детдом для детей репрессированных, не политических, а уголовных, всяких… Спецдетдом. Ребята оттуда у меня в классе тоже были[18]18
  Окуджава Б. Куда поступал Онегин / Интервью брала И. Ришина // Первое сентября. 1992. 17 окт. С. 3.


[Закрыть].

Откуда взял Булат Шалвович, что это был спецдетдом какой-то, непонятно. Мне довелось общаться с некоторыми из тогдашних обитателей этого дома, и они говорили, что их родители вовсе не были репрессированными – они просто умерли. Хотя, возможно, были и такие, о каких говорит Окуджава. Но, так или иначе, это был обычный детдом.

Учеников в школе было много, и учиться приходилось в две смены.

В маленькой, неказистой школе передо мной сидели девочки в платочках, мальчики в стоптанных сапогах, залатанной одежонке, тихие, послушные[19]19
  Окуджава Б. Если бы учителем был я: Небольшой монолог в канун первого сентября. // Лит. газ. 1995. 30 авг. (№ 35). С. 6.


[Закрыть].

Не раз в своих описаниях Окуджава повторял, что школа была «маленькая, неказистая» – и это очень обижало его бывших коллег. Ничего себе «маленькая» – 600–650 человек учились, пусть даже и в две смены! Это была самая большая школа в районе, даже в Перемышле не было подобной. Но Булату Шалвовичу она запомнилась почему-то «неказистой». Может быть, в первой повести он специально нарисовал её такой, какой она была в большинстве деревень, ибо, кроме добротных стен, похвастаться школе было нечем.

Отапливалось здание плохо. Зимой в классах иногда стоял такой лютый холод, что на уроках замерзали чернила и приходилось пробивать лёд перьями. В повести «Новенький как с иголочки» Окуджава привёл даже такое сравнение, очень удачное для школы, находившейся в бывшем монастыре:

А школа холодна, как склеп…

Нет, дрова, конечно, завозили, но, видимо, на всю зиму их не хватало. Поблизости от деревни леса не было, и заготавливали дрова так: в лесхозе за несколько десятков километров лесу навалят и в речку Жиздру покидают, а в Каменке, что уже близко от Шамордина, встречают и вылавливают.

Вера Яковлевна Кузина вспоминает:

– Дрова когда привезут, а когда и нет, в рукавицах писали. А вторая смена – одна лампа семилинейная керосиновая на весь класс, чуть-чуть доску освещает, а кельи длинные, сидит там тридцать человек…

Об этом же есть и в повести:

Меднолицые мои ученики плавно приближаются ко мне из полумрака классной комнаты. Ко мне, ко мне… Они плывут в бесшумных своих лодках, и красноватое пламя освещает их лица. И я, словно бог, учу их простым словам, самым первым и самым значительным.

Водопровод и электричество в Шамордино ещё не пришли, несмотря на давние и громкие обещания лидера большевиков Ленина об электрификации всей страны. Впрочем, водопровод здесь когда-то был, до революции, конечно, но после «победы трудящихся» трубы потихоньку стали приходить в негодность и ко времени приезда Булата были уже полностью разрушены.

Мы уже говорили о разграблении шамординского кладбища. Но тогда, сразу после победы большевизма, кладбище полностью уничтожить не удалось – процесс разрушения трудный, требует времени. Завершить «работу» удалось лишь в 1956 году, уже после того как семья Окуджава покинула Шамордино. Вот маленький документик – письмо жителей Шамордина в районную газету, выходившую в Перемышле:

«В с. Шамордино было хорошее кладбище. Но за последние годы сюда стали пускать скот, который могильные холмики все затоптал, а зелень объел. По распоряжению председателя сельсовета Големинова зимой с кладбища срезали деревья для отопления сельсовета.

Жители возмущены таким надругательством над их чувствами и просят местные организации кладбище привести в порядок. Для этого много не надо – огородить его и рассадить зелень. Жители примут в благоустройстве самое активное участие»[20]20
  Колхозный труд. 1956. 13 июня (№ 48).


[Закрыть].

Проблема небольшая, казалось бы, всего-то и надо – огородить кладбище и «рассадить зелень». Но ко времени моего первого приезда в Шамордино в конце девяностых местные жители не только не смогли мне показать, где была могила сестры Толстого, но и место, где было кладбище, затруднились найти.

Ученики из дальних деревень после второй смены, в девять вечера, шли домой в пургу, в грязь, в любую погоду восемь-десять километров, а завтра – снова в школу.

– Дороги не было, ходили в снег, в дождь в резиновых сапогах. Пока дойдёшь, полные сапоги воды натечёт, так и высушивали на себе, – продолжает рассказ Вера Яковлевна.

Бывшие монашеские кельи под классы были приспособлены плохо: длинные и узкие, они с трудом вмещали по двадцать учеников. Но и этих классов не хватало, поэтому приходилось использовать и коридор. Перегородили его в конце фанерой и сделали класс физики, а потом ещё и от этого класса кусок отделили для первоклашек. Учитель физики Гудков был хоть и строгим, но остроумным человеком, и фанерная стенка часто сотрясалась от хохота.

Учитель начальных классов Елена Александровна Зайцева вспоминает:

– Гудков такие примеры приводит, – ребята его как грохнут все со смеху, так мои малыши глазки испуганно таращат…

Просуществовала школа до конца восьмидесятых годов, пока монастырь не вернули церкви. После этого школа переехала в деревню Каменку в полутора километрах от монастыря. Это, конечно, удобнее и для учителей, и для учеников, потому что Каменка располагается внизу вдоль шоссе – добираться до школы из окрестных деревень значительно легче. Вот только учиться в ней некому стало. В некоторых классах по одному, по два ученика. Впрочем, у меня устаревшая информация – 2002 года. С тех пор я там не был. Теперь, может быть, и в Каменке уже школы нет, а может, и по-другому – она расширилась, разрослась и не школа уже теперь, а университет. Хотя из всезнающего интернета можно узнать, что Каменская школа и ныне существует под мудрёным названием МБОУ Каменская СОШ и обучаются в ней 98 учеников. Но мне лень копаться в интернете – останусь лучше в неведении.

От прежних обитателей после возвращения религии во власть в Шамордине оставался один старый бывший учитель физики Николай Михайлович Гудков. Ему уже трудно было ухаживать за собой, поэтому летом его подкармливали сёстры из вновь действующего монастыря, а зиму он проводил в больнице в деревне Подборки, в нескольких километрах от своего дома, где и умер.

6.

…Директора школы Булат нашёл быстро. Михаил Тихонович Солохин (в повести «Новенький как с иголочки» – Шулейкин) встретил его радушно, провёл по всей территории бывшего монастыря, показал школу и квартиру, где предстояло жить молодым учителям.

Булат устроился на месте и вернулся в Калугу за женой и братом. На следующий день приехали в Шамордино все вместе, и Булат с Галей сразу пошли гулять, осматривать местные красоты.

Николай Михайлович Гудков вспоминает первую встречу с ними:

– Я ловил на речке пескарей. Вижу, сверху спускаются двое, незнакомые молодые мужчина и женщина. Идут, разговаривают, и вдруг до меня донеслось: «Смотри, Булат, как тот дядька похож на Маяковского». Вечером познакомились, – оказывается, это новые учителя…

Неудивительно, что высокий стройный Гудков показался Галине похожим на Маяковского – они тогда были им увлечены, Булат даже дипломную работу делал по его поэмам.

Семья получила две комнатки в небольшом домике буквально в пяти метрах от Казанского собора. Одни рассказывают, что в этом доме некогда жил монастырский казначей, другие – что игуменья.

В соседних комнатах жили ещё несколько учителей: в одной учитель математики и завуч школы Клавдия Ивановна Громова, в двух других – физрук Михаил Илларионович Гончаров, его жена, учительница начальных классов Екатерина Ермолаевна Лантьева, их сын Слава и дочь Женя. И в последней комнате жили Емельян Михайлович и Наталья Ивановна Амелины. Они не были преподавателями – он работал в школе завхозом, а она была «педслужащая» (так в школе называли технических работников). Наталья Ивановна приходила в школу ночью, часа в три, и до утра топила печь, чтобы к урокам школа хоть немного прогрелась.

Местный коммунальный быт был совершенно непривычен новоявленным шамординцам.

В коридоре висели умывальники, у каждого свой, только у Громовой его не было, – она просто из кружки умывалась в своей комнате, и Амелины держали свой у себя в комнате. У Булата возле умывальника висела полочка с зеркалом, на которой лежало мыло. И вот однажды мыло пропало…

– Мыло духовитое было. Не туалетное, а духовитое, – уточняет Евгения Самохина (Лантьева). – Мать меня спрашивает: «Женя, ты не брала мыло Булата Шалвовича?» Я говорю: «Нет, зачем мне?»

Тут Булат прямым ходом направляется к Амелиным и просит хозяйку зайти к нему. Вошедшей Наталье он прямо с порога безапелляционно заявляет: «Вы взяли моё мыло, прошу вернуть». Та вдруг засуетилась: «Ой, я-то не брала, пойду, узнаю, может, муж случайно взял». Через минуту возвращается, несёт мыло, правда, кусочек от него уже отрезан. После этого случая Булат с Галиной тоже забрали свой умывальник в комнату.

Были в Шамордине и магазин свой, и пекарня, где выпекали чёрный хлеб для детского дома и сельхозтехникума. Продавали хлеб и другим шамординцам: преподавателям, воспитателям детского дома, техническому персоналу – в общем, служащим. Колхозникам хлеба не продавали, они должны были печь свой. Да у них и денег на хлеб не было, поэтому зимой, когда полученное за работу в колхозе зерно заканчивалось, они пекли хлеб не столько из муки, сколько из картошки. Хлеб получался тяжёлым, плотным, как пластилин. А в магазине, кроме подсолнечного масла, ничего съедобного не было. Поэтому многие учителя имели подсобное хозяйство: выращивали картошку, капусту, держали скотину – если уж не корову, то хотя бы поросёнка. Иначе прожить было невозможно.

Потом – тяжело было материально. Я и моя жена зарабатывали – дай бог памяти – примерно 1100 рублей на двоих. По тем меркам. Без своего хозяйства это было очень сложно. Доходило до того, что весной, например, мы варили суп из свежей крапивы. Ну, картошки немного добавляли – и всё[21]21
  Окуджава Б. Учитель-словесник / [Беседовал] Е. Типикин // Независимая газ. 1997. 20 сент.


[Закрыть].

Супруги Кузины вспоминают, как ездили за продуктами в столицу, не тогда, а уже в шестидесятые-семидесятые годы. Как набирали кучу батонов белого хлеба, замораживали их на крыше своего дома, а потом, по мере необходимости, размораживали. И вспомнилось в связи с этим рассказом, как неприязненно городские встречали тогда эти деревенские десанты, как негодовала пресса, что вот, мол, скупают хлеб, чтобы свиней кормить.

– Стоим на Киевском вокзале, слышим, говорят: в Филях продают пшено. Мы – в Фили. Там нет. Говорят, в Раменском есть. Едем в Раменское. Там тоже нет. Всё обмотаешь, пока найдёшь…

Дом, в котором предстояло жить семье Булата, стоял на краю холма, круто спускающегося к речке, поэтому с фасада он имел один этаж, а сзади два.

В нижнем этаже учителя держали скотину. Булат возиться со скотиной не захотел, надолго оставаться здесь в его планы не входило. От огорода он тоже отказался. Ездил по субботам за продуктами в Козельск на рынок, покупал там самую дешёвую колбасу, из которой потом неделю варили суп. Очень голодно жила деревня в 1950 году. Гудков вспоминает, как они с Булатом весной выкапывали из-под тающего снега мёрзлую картошку. Картошка была скользкая и с червями, они разламывали её, вытаскивали замерзших червей и слепляли снова…

Гудков с матерью жили в стоящем рядом домике поменьше. Кроме них, в доме жила семья учителя Сивагова. К Сиваговым подселили новую учительницу математики Веру Лапшину, ту самую, вместе с которой Булат ехал в первый раз из Калуги. Глава семейства Сиваговых Петр Александрович не так давно вернулся из лагерей. Был он скромным, тихим, доброжелательным человеком. Его дочь Варя училась в одном классе с Виктором Окуджавой. Виктор тогда был очень симпатичным юношей, причём имел совсем не кавказскую внешность, светлые волосы и серые глаза.

Варя тоже была очень симпатичной, её отличали от других деревенских девушек необычные, может быть, даже аристократические черты лица, которыми она, наверное, обязана была отцу-поляку – он не был коренным уроженцем этих мест. Живя по соседству, Виктор с Варей вместе ходили в школу, вместе возвращались, и вполне естественно, что вскоре между ними возникла взаимная симпатия.

Отвлекаясь от темы, хочу отметить интересный факт: при таком поразительном внешнем несходстве братьев в молодости, они стали удивительно похожими друг на друга в пожилом возрасте, вплоть до мимики и жестов. Это тем более удивительно, что в последние лет тридцать Булат и Виктор не только не общались, но и не виделись.

7.

В Шамордине появление новых преподавателей вызвало большое оживление – уж очень они отличались от остальных. Вспоминает воспитательница детского дома Клавдия Петровна Кузькина:

– Я приехала работать в детдом в 1950 году. Нас было пять человек, мы раньше него (Булата. – М. Г.) приехали. Я только закончила педучилище, маленькая, худенькая, а они высокие, большие, – ой, какие представительные! Мы стали присматриваться к ним, потому как они цивилизованные люди, и одеты не так, как мы, и вообще такие высокие! Галина Васильевна была, ну, некрасовская женщина – она и полная, и фигуристая, и такая вот!

Вот такими великанами чуть ли не с другой планеты увиделись они даже не совсем деревенской, а уже окончившей Козельское педучилище девушке. И ещё Клавдия Петровна очень просила записать её слова о Галине:

– Это была замечательная, красивая, статная русская женщина. Она любила петь вместе с Булатом Шалвовичем, он играл, она пела. Все были очарованы этой парой, они смотрелись очень гармонично.

Не только взрослые, но и ученики сразу обратили на них внимание. Тогдашний ученик десятого класса Александр Сергеевич Рудзевич:

– Жена у него очень симпатичная была. Все любовались, как они под ручку шли в школу.

Но Булат был совсем необычный.

– Мужчин у нас в коллективе было мало, в основном женщины. Он нам сразу понравился, – рассказывала Екатерина Ермолаевна Гончарова приехавшим из Москвы в Шамордино художницам Надежде Приходько и Ирине Засенко. Как же – с университетским образованием, да ещё из Москвы!

– Да, нам он сказал, что приехал из Москвы, – подтверждает учительница начальных классов Екатерина Фёдоровна Цыганкова.

И не у них одних осталось в памяти, что он приехал из Москвы, а не из Тбилиси, – может, он действительно так говорил? А может быть, просто упоминал, что он москвич, рассказывал о Москве больше, чем о Грузии, ведь, прожив в столице одиннадцать из первых шестнадцати лет, Окуджава всегда ощущал себя москвичом.

И вот ещё что сразу все отметили – он оставался совсем чужим и непонятным для большинства сельчан. И ладно бы, если бы только потому, что он человек из другого мира, не знакомый с местными обычаями и нравами. Думается, что, кроме разницы в воспитании и образовании, близко сойтись с людьми Булату мешали некоторые особенности его характера, в том числе – обострённое чувство собственного достоинства.

Другое дело – Галина. По своему социальному статусу она, дочь полковника, сначала была воспринята как чужая, не их круга женщина, так что многие, даже вспоминая её сейчас, говорят, что она была богатая, из богатой семьи. Зоя Александровна Родина в разговоре с нами несколько раз повторила: «У неё родители были знатные», «Галя богатая была».

Сказать так о Булате никому в голову не приходило, то есть по социальному статусу они его числили своим. И, тем не менее, всегда улыбчивая, со всеми приветливая Галина быстро нашла общий язык с коллегами и соседями и надолго полюбилась им.

«Воображал он, конечно, не признавал нас. Жена, в отличие от него, была очень добрая и обаятельная», – улыбается Екатерина Фёдоровна Цыганкова. В деревне люди всё-таки были более простыми и открытыми. Булату же казалось наоборот. И вот ещё что запомнилось почти всем – был он всегда чистый, наглаженный, очень аккуратно и даже элегантно одетый. Хорошей хозяйкой, видно, была Галина.

Учителя встретили его дружелюбно, почтительно. Правда, их сначала несколько коробило, что он слишком уж всё о себе выкладывает, не таится. Но потом привыкли.

Так пишет Булат Окуджава в рассказе «Частная жизнь Александра Пушкина, или Именительный падеж в творчестве Лермонтова». Это подтверждает и рассказ Екатерины Ермолаевны заезжим художницам: «Булата Шалвовича мы полюбили всей душой, он нам показался человеком интересным, много рассказывал о своей жизни, о том, как он войну прошёл, как жил в Грузии».

Примерно то же говорила и Вера Ивановна Анчишкина, с мужем которой Булат довольно скоро свёл более короткое знакомство. Они собирались вечерами вчетвером – Булат с Андреем Ивановичем и их жёны, играли в домино, гуляли.